Человеку всегда хотелось знать, что ждет его за последней чертой, когда разорвется серебряная нить и умолкнет журчащий источник. Писано на это тему немало, а говорено еще больше. Берясь за такую тему, автор должен быть осведомлен об опасности показаться банальным, и, о почти неизбежной вероятности повторения уже написанного. Спасением может послужить новый поворот темы, что очень непросто, или, хотя бы, новые подробности, завитушки, украшения на прежде известных сюжетах.
Увы, Маори не удалось сказать ничего нового. Описав место действия, героиню, расставив, так сказать, фигуры на шахматной доске, Маори приступила к собственно тому, для чего был написан рассказ. И что же оказалось? Опять комната, опять судьи-парки, опять разрыв нити, опять доносчицы с длинными языками, и подсмотрщицы с глазами в виде замочной скважины. Плавали, знаем, наслышаны. Данте, Данте перечитайте, прежде чем браться за перо.
Появляется, правда дракон, помирающий непонятно почему, и сапфиры, украшающие его шкуру, непонятно зачем, и помирает он тоже непонятно каким образом. Я, небольшой специалист по физиологии драконов, а если говорить честно, то вообще не специалист, но коль скоро такое замечательное событие, как смерть огнедышащей рептилии происходит на моих глазах, то хотелось бы все-таки, узнать, чем вызвана эта драма.
Чем привлекла внимание парк Анна-Луиза, автор не объясняет. Почему симметрия рук вызвала такой восторг у всеведущих старушенций - тоже непонятно, Можно подумать, будто у всех остальных руки выглядят по-другому.
В конце рассказа возникают подарочки, понятные не более, чем причина смерти дракона. Полная дура героиня забрасывает их в ящик стола, а Маори, рассчитывая, что читать ее рассказ будут совсем не любопытные люди, так и не объясняет читателю, даже намеком, что же такое получила Анна-Луиза в подарок. Разбирайтесь, мол, сами.
Да не хочу я разбираться, я хочу, чтобы мне рассказали что-то новое. Или, хотя бы намекнули, на что-то таинственное, замечательное, мне до сих пор неизвестное, а не водили за нос, при этом развязно изрекая пассажи типа:
«Анна-Луиза на минуточку лишилась дара речи, что случалось нечасто, поэтому все трудности описания этого эпизода я возьму на себя. А если вас не устроит такая подмена, то обязуюсь написать под данным отрывком иезуитские слова - "Примечание автора".
Фразы такого типа не вяжутся с темой повествования, это совсем другой стиль, иная интонация и если автор этого не слышит сам, то можно только посочувствовать его будущим читателям, буде таковые отыщутся .
Психологический портрет героини совершенно не выписан. Ее реакция на происшедшее настолько не похожа на реакцию обыкновенного человека, которым рисует ее автор, что только диву даешься. Ну, надо же быть такой дурой и настолько ничего не понимать! Да не надо! Не существует таких дур. Они появляются только на страницах литературных произведений, для выполнения служебных обязанностей. То есть когда автор не может нарисовать достаточно убедительную психологическую модель событий и заставляет героя говорить глупости и вести себя непонятным образом.
И, наконец, само название рассказа тоже оставляет читателя в недоумении. Ведь речь идет не о параллельном, а о последовательном существовании. Жил человек, умер, попал в другой мир. С этой точки зрения название не понятно.
- Ай, ну и голосок, - умилилась бабушка Атропина. - Нешто не знаешь, кто мы? Мы ж - параллельные.
В голове Анны-Луизы натужно проскрипело: "Две параллельные прямые пересекаются в бесконечности...".
- Совершенно верно, - кивнула в ответ на невысказанную мысль Ллхаса. - Вот помрешь и отправишься в вечность, в бесконечность. А тут уже и мы ждем. Стало быть - пересеклись.
По законам Евклидовой геометрии – (эту аксиому учат в шестом классе) – параллельные прямые НЕ пересекаются в бесконечности, и в этом еще одна, оставшаяся без объяснения или отыгрыша, ошибка автора.
– А я, – скажет автор,– я то имел в виду геометрию Лобачевского, и в ней прямые все-таки пересекаются.
Может быть, может быть. Но Лобачевского изучают только студенты мехмата и то не на первом курсе. Если автор захотел построить некую аллюзию на разнице между геометриями, он должен был эту аллюзию развернуть, помочь читателю, объяснить или подсказать, что же он, автор, имел в виду, а иначе получилось, что имел он в виду не кого-нибудь, а самого читателя. И читатель этот, устав от ошибок - необъясненных, загадок - неразгаданных, и намеков - не понятых, забросит рассказ куда подальше, дабы в дальнейшем, завидев имя Рене Маори, моментально переходить на параллельный курс. Чтобы случайно не пересечься, Б-же упаси, с ее текстами.
Опасную игру затеял автор рассказа «Голод». Хотя, я подозреваю, что он пустился в это плаванье, даже не сообразив, что оказался на корабле.
Нескромность автора, давшему своему тексту название известного произведения, может быть оправдана только использованием в тексте этой аллюзии, то есть созданием некой внутренней игры, переклички с упомянутым произведением. Если же ничего такого не случилось, возникает подозрение, что автору попросту не хватило образования, и он выбрал название, не зная, что такое уже существует в литературе.
Сформулировать мои впечатления от рассказа мне помог сам рассказ. Наткнувшись на нижеприводимую цитату, я невольно улыбнулся - до чего хорошо она отражала мои ощущения.
«- Потому, что мне было скучно, - рявкаю я, - потому, что пятьсот раз пережеванная тема неинтересна».
Если что и удивляет меня в процессе, именуемом литературой, то это несносная наивность писателя. Впрочем, поразмыслив хорошенько, можно обозначить свойство сие иным, более подобающим словом, а именно – наглость.
Действительно, какое основание есть у писателя предполагать, будто другой человек, условно именуемый читателем, оставит свои почтенные и хлопотные занятия по обеспечению многочисленных и не допускающих отлагательства потребностей плоти, семьи и социального статуса и примется изучать логические построения автора.
Наглость – черта, возможно, не совсем приятная в общежитии, но весьма удобная для её обладателя. Объективности ради, и только ради неё одной, необходимо признать, что наивность, или наглость писателя, не уступает аналогичному качеству его читающего собрата.
И в самом деле, какую такую новость разыскивает читатель на листах новой книги? Неужели он всерьёз предполагает, будто в начале двадцать первого века сохранились хоть сколь-нибудь замухрышистая темка или подпунктик, о котором ещё не успели сообщить в «новостях» и снять короткометражный фильм с полнометражными комментариями ведущих комментаторов? Каких откровений или изысков стиля он ожидает вкусить, пачкая пальцы о свеженапечатанные страницы? Литература уже написана, господа, увы, написана, и если кто ещё не уловил конкретных границ этого пространного утверждения, то состояние его души можно описать только в единицах чудовищной наивности, или наглости, на ваш собственный вкус.
По зрелом размышлении и посоветовавшись с представителями как той, так и противоположной стороны, я склонен представить литературу или, если угодно, процесс чтения в виде делового соглашения. Вполне в духе нашего меркантильного и переполненного судебными разбирательствами века, не так ли?
Первая сторона обязуется развлекать вторую, а вторая – не обращая внимания на слабые места и откровенные заимствования, воображать, будто имеет дело с оригинальным продуктом.
Мне кажется, чо в рассказе «Голод» Рене Маори не выполнила условий соглашения и поэтому его придется считать расторгнутым, а, вернее, не состоявшимся, поскольку уважаемый автор еще не стал настолько известным, дабы упомянутое соглашение читатель заключал с ним еще до начала чтения.