И вот я увидел, откуда он ушёл: квартира в Гиватаиме, добротные обои в цветочках, кондиционер, две собаки, обильная еда, супружеская спальня, машина, пузато отдыхающая у дома. К чему пришёл: съемное жилье на Иегуда Галеви, у тёмного отверстия подъезда пьют кофе тягучие бездельники с животами в грязных майках, коричневые пальцы цепко держат толстое стекло стаканов. Со ступенек сучий запах мочи. Подняться быстрей и железная с вырванным замком дверь на крышу открывает капающее горячей синькой бездонное тель-авивское небо. Оттуда лаз в коридор, где филиппинка вывешивает трусы и простыни, брошенный на полдороге богом негр со скульптурно вырезанным носом на неоформленном лице задумался в полудвижении, украинский работяга счастливо отирает стены. На белой хлипкой двери надпись "Хаенко", внутри книжек столько, что становится смешно - ну кому к чёртовой матери нужны книжки? Ещё тахта, и над ней подаренный путешественницей-дочерью высушенный плотоядный паук из Таиланда. Хозяин, посвистывая, посуду моет.
    - Аркаша, привет!
    - Заходи, дядя Лёня, как раз вовремя, сейчас на базар пойдём.
    - А Мишка где?
    - Появится, куда мы без него.
    Комнатка выходит на балкончик, а на балкончике имеет место хоть и начала столетия, но очень полезный холодильник. В нём у Аркаши (я сразу проверил) бутылка "Сибрука" и колбаса. С этого балкончика прыгнуть - попадёшь на начинающуюся Алленби, посмотреть - наткнёшься на два самодовольных небоскрёба в выходных тёмно-синих фраках; выше, мигая красными огнями, делает круг очередной самолёт. После 11 сентября люди на пляже каждый раз синхронно поднимали головы и внимательно провожали взглядом их заходящее гудение.
    - Смотри, - показывает Аркаша, - прямо напротив игорный притон. - Был теракт в "Дельфинариуме": они собрались у телевизора, погалдели и опять принялись играть. 11 сентября тоже.
    - Понятно, - говорю.
    На самом деле не понятно. Или действительно понятно, а вообще лучше оставить.
    - Мы у "Дельфинариума" тогда чудом спаслись. Витька зашёл и говорит: давай купаться? Искупались, прошли, взрыв.
    - Ну, где же Мишка?!
    - Как где? Небось, очередное стихотворение дописывает. Мишка! - звонит. - Ты, наконец, идёшь? Да-да, и Лёнька здесь. - Кладёт трубку. - Вот, хочу сфотографировать всех и сделать галерею литераторов.
    - Зачем?
    - ...Время идёт быстро. Кстати, сегодня перечитывал "Солнце и сталь" Мисимы. Поистине человек сделал себя.
    - А "Исповедь маски" мне не показалась.
    - Ранняя вещь, возьми "Золотой храм".
    Стук в дверь, появляется высокий худой Миша Зив, на груди всегдашние очки на шнурочке. Откинул с левого глаза пальцем прядь, освобождая обзор, улыбнулся.
    - Наконец-то! Дядя Миша, сколько можно, уже всё закрывается, и прошлый раз тоже из-за тебя не успели!
    Миша весело оправдывается:
    - Мне выйти трудно. Но когда выйду, хожу быстро.
    - Что я тебе говорил?
    Рынок крутит грязными остро пахнущими улицами. Аркаша внезапно останавливается у лотка с наваленным тряпьём. Бормочет:
    - Давно шорты хотел купить. Кажется эти? Лёнька, подержи, - даёт сумку. - А где, где померить?
    Толстый мужик с осоловелым взглядом и приклеенной к нижней губе семечной шелухой лениво кивает в глубину переулка.
    - Смотрите! - неожиданно громко извещает Зив. - Смотрите, знаменитый журналист Хаенко без штанов!
    Аркаша, в этот момент, стягивая с себя оказавшиеся тесными шорты, застывает от неожиданности на одной ноге.
    - Мишка!
    - А я что, неправду сказал?
    Вечером у подъезда с теми же уже осатанелыми от кофе мужиками - животы огурцом, останавливает свой дымный ход в немыслимых жёлтых пятнах "Лада". Из неё, являя миру лик римского императора, не спеша показывается поэт Виктор Голков. За ним жена и вихрастый ребёнок. Семейство поднимается по лестнице.
    - Проваливай! - как и положено императору, рявкает Витька на открывающего дверь Мишу и достойно проходит внутрь.
    - А Набоков всё-таки ничего, - заявляет, увидев Аркадия, - читать можно.
    - Упрямец, - смеётся Аркадий, - Лёнька, не будь он евреем, точно стал бы русским почвенником.
    - Не вижу ничего плохого в здоровых реакциях отторжения, - парирует Витька, - кстати, наибольшие националисты не русские, а французы.
    - Так французы вообще немцы, - невинно вставляет Зив.
    Витька уничтожающе на него смотрит, но не найдя ничего подходящего, отворачивается.
    - Галя, где вино, мы, наконец, сегодня сядем или нет?
    - Да есть, есть, успокойся.
    Долгожданный ветер, подобравший все упавшие в море звёзды, влажен. Особенная тишина, в которой растворяется и шум проезжающих по Алленби автобусов, и звяканье вилок, разговоры, дыхание заснувшего вихрастого продолжателя упрямого Витькиного рода. Всё ярче небо, всё темнее ночь, всё тише, тише...
    - Галя, поставь чайник.
    - Она не может.
    - Почему?
    - Собаку гладит.
    - Какую собаку? - не понимает Витька.
    - Да что ты его слушаешь? - поднимается Аркадий, - ну, кому чай, кому кофе?
    А утром купаться. Миша спит и будет спать до полудня, Витя уехал к себе, тель-авивское утро хозяйственным дворником оглядывает закрытые магазины, в которые хочется зайти, именно когда они закрыты, ряды одиноких, позолоченных солнцем скамеек, на одной из них бездомный спит, уронил руку с набрякшими жилами к перевёрнутой на бок консервной банке, лучик пляшет по лицу, он морщится. Обрывки газет с полувысыпавшимися буквами, ленивое море, на нём яркий катер быстро мчит и, поминутно ныряя в воду, запаздывая, доносится отдельный радостный звук его мотора.
    - Аркаша, женщина красивая.
    - Где?
    Улыбнулся.
    - "Мой милый Телемак, все острова похожи друг на друга, когда так долго плаваешь..."
    - Притворяешься?
    - Конечно. К тому же рыжая, а я рыжих люблю. А сейчас я покажу тебе одного очень серьёзного господина.
    Деревянный заборчик приземистой виллы, откуда немедленно раздаётся кряканье. Сквозь проёмы виден широкий плоский клюв и блестящие глаза встревоженного большущего гуся. Шаг вперёд - шумное негодование, шаг назад - всё равно кричит.
    - Ну ладно уж, успокойся, - говорит ему Аркадий, - подумаешь, Рим защитил.
    И мы идём дальше маленькой разноцветной улочкой.
    - Смешно, но больше всего в жизни я хотел даже не писать, а кататься на велосипеде и жить в городе у моря, где много маленьких уличных кафе.
    - Значит, мечта исполнилась?
    - У меня есть велосипед, мансарда и море.
    - "Степной волк"?
    - Может быть. Я его, кстати, опять купил. Даже не для того чтобы читать, а просто иногда бросить взгляд на обложку. Ну, купаемся?
    Мне кажется, море воспринимает нас, как цветы. Белые, тёмные, нежные и очень-очень недолговечные. Прилив, отлив, прилив, отлив. Неповторяющийся калейдоскоп. Зачем он умер? Говорят, повысилось давление и разорвался сосуд. Из-за такой малости? Я должен предупредить Того, кто сверху, - если мы так быстро будем умирать, страна непоправимо изменится. Нам нужно время. Это Он всё знает, а мы всего лишь цветы. В сорок семь лет человеку говорят "проваливай", а два месяца назад его проводит в пяти минутах от взрыва на дискотеке... Так было нужно?
    Почти всё время жизни в Израиле Аркадий проработал в одной газете. Господи, сколько он писал! Откликался на любое мало-мальски значимое литературное событие, превозносил одних авторов и громил других, создал образ смешной нагловатой всезнайки Зои Клирской, делал политические статьи и фельетоны.
    О Юрии Норштейне: "...И такая всосанная с молоком матери еврейская грусть полилась с телеэкрана, такими человеческими шагаловскими глазами глядел на меня бедный волчонок, бегущий с человеческим детёнышем на руках посреди ревущего моторами мира, что я, не сдерживаясь, откровенно захлюпал носом. Боже мой, ведь ничего этого я никогда не видел: ни рая предвоенного детства, ни тыловой танцплощадки с "Рио-Ритой" и растворяющимися в пространстве кавалерами девушек в светлых платьях, ни быка, крутящего верёвочку, ни скачущую через неё девочку, ни кота, диктующего стихотворения поэту, ни..."
    О репатриантской волне: "Чудесная дверца в каморке под лестницей, где обитал старый шарманщик, как известно, до поры до времени была скрыта засиженной мухами холстиной с изображением очага, чугунка с кипящей бараниной и прочими ложно фламандскими подробностями... Мы все, пропитанные гуманитарным ядом фраера и придурки, принесённые в Израиль грандиозной репатриантской волной, толпимся у самого входа... Больше того, мы и входа этого самого не в состоянии различить. Глаза блуждают по безобразному левантийскому холсту, замечая лишь грязь, азиатчину, грубость красок... В чём причина...? Мы - не те персонажи? Наш ключ из металла не той пробы? Или вообще за примитивным натюрмортом не скрывается никакой чарующей тайны? Так, паутина, дохлые мухи и усатые крысы в куфие, подтачивающие расползающийся холст..."
    О кафе на улице Бренер, в котором одно время нашли пристанище русскоязычные литераторы: "...без всяких хитроумных греков, был сколочен деревянный конь, и теперь по вечерам он стоит в самом центре ивритоязычного мегаполиса, не тревожимый ни склочным ортодоксом Лаокооном, ни бесноватой феминисткой Кассандрой... А почему бы господа не поговорить об эстетических пристрастиях с лёгким переходом на личности?"
    - Спинным мозгом, - шутил, - пишу только спинным мозгом.
    Признавался, переживая:
    - Сюжеты уходят. Задумаешь что-то, раз - и выболтал.
    При этом очень мало зарабатывал - уж так ловко используют ситуацию с переизбытком гуманитариев некоторые сионисты. Я всё трепыхался: "Аркаша, так больше нельзя, это издевательство, надо бороться!"
    Он однажды ответил:
    - Пойми, я мог работать на фабрике, но хочу писать и печататься, вот и плачу за роскошь. Так что оставим борьбу, пойдём лучше возьмём Мишку и выпьем пива.
    Потом я также настойчиво предлагал сделать книжку, но Аркадий всё качал головой:
    - Кому нужны старые газеты?
    Сейчас некая медноволосая девушка собирает эти мимолётные одуванчики, его статьи, изо всех сил пытаясь удержать ускользнувшее время.
    В 1988 году Аркадий издал детскую книжку "Охота на льва". В ней повесть и шесть рассказов. Он её мало кому показывал. Может потому, что не было там никакого так полюбившегося ему в последнее время постмодернизма? Мальчики, девочки, исцарапанные коленки, раскопанный курган, папа, мама, собака "Шарик". Светло и просто. Один из рассказов назывался "Я вижу":
    "...Я закрываю глаза и отчётливо, словно наяву, вижу яркое весеннее утро. Будний день, середина апреля, мне шесть лет... Я сижу на пороге кухни... Прислонившись стриженой головой к дверному косяку, вижу свои колени, освещённые ещё нежарким солнцем и слышу голос бабушки. Она раскатывает тесто и напевает песенку со смешными непонятными словами:
    Я была на кетегринке
    и разбила там ботинки...
    - Бабушка, а что такое кетегринка?"
    Веря, что сможет уйти от газетного рабства, вгоняя себя в жесточайший режим, за два года написал два приключенческих романа. Через хитросплетения сюжета, маньяков, жертв, следователей, блондинок, журналистов проглядывает незащищённая грустная улыбка. Автор как бы говорит нам: всё понарошку, господа, всё понарошку, вот только жаль, что когда был маленький, так и не удалось изобрести "лекарство от веснушек".
    Мы опять сидим за круглым столиком, открыто сразу запотевшее холодное пиво с героическим названием "Маккаби", хозяин кафе бурно смотрит футбол, уже поздно, и бархатистое ночное покрывало сливается с невидимым, но вздыхающим морем.
    - Странно, всё что желал, исполнилось, но как-то не так. Чего-то не хватает, сердце жмёт - чего?
    Мишка протягивает сигареты.
    Сам ответил: "...Мы нафантазировали себе... идеальную писательскую судьбу... А теперь, когда действительность начинает жёстко корректировать мир розовых грёз, делается грустно и обидно, словно в детстве, когда, развернув хрустящую конфетную обёртку, обнаруживали не шоколад, а серый соевый кусочек..."
    И сам себе возразил: "Мне кажется, мы уже вернулись в свою "Одессу"... И пока ещё не стали жирными стариками и старухами, давайте пить вино, слушать гитару, смотреть на девушек и древнее море и сочинять истории, сочинять истории..."
    Хотя я, конечно, вру - ощущение несбывшегося сложнее.
    Год назад Аркадий поехал в Испанию и вернулся очарованный и гордый:
    - Теперь я знаю, откуда моя фамилия! В Испании есть провинция Хаен.
    Высокий, грива волос соль с перцем зачёсана назад, голубые глаза смеются.
    Умер, не дотянувшись до телефона. Свобода в мгновение обернулась пустотой. В городе по-прежнему много маленьких кафе, сияет море, и у подъезда стоит велосипед, на который хозяин больше не сядет. Аркадий так и не написал то, что хотел - личную вещь "Тель-Авив с точки зрения велосипедиста". Судил себя достаточно жестоко и всё обрывал. Жаль. Но это не главное, никакой, даже самый талантливый текст не заменит человека. Кто-то сказал: он успел многое - вырастить дочь, написать книги, другой - я похоронил своего героя, ещё - с ним ушла моя молодость. Для каждого своё, а я думаю, умирающий раньше, берёт всё на себя. Сколько вокруг практичных, умных, с машинами, квартирами, живите долго.
    ...Деньги одалживал, гаранты подписывал, спорил из-за текстов, которые кроме автора и двух-трёх сочувствующих никто не прочтёт, самозабвенно дружил.
    ...Кто-то очень знакомый едет на велосипеде. Я вглядываюсь, солнце слепит, всегда оно мешает, у меня бьётся сердце. Нет. Конечно, нет.
    "...И нет в этом мире однозначных ответов на вопросы быта и бытия. Пусть каждый решает сам. В конце концов, мы все принуждены до последнего вздоха брести сквозь непролазную муть, чтобы в финале всё-таки увидеть звёзды..."