Государство Стальных Муравьев -
не вместилище Духа.
Наполняет его до краев
лишь толпа-цокотуха,
раздирая себя на куски,
раздувая надсаду.
То любовь у нее в запуски,
то война до упаду.
Что за блажь у толпы в голове?
Что за тьма шаровая,
подчиняет мурашек себе,
словно Чаша Грааля?
Что заставило их сатанеть
под ружьём-микроскопом?
-Одиночкам обещана смерть!
вот и маются скопом.
Этот страх согревает сердца,
наподобие бражки -
нужно только стоять до конца
в ожиданьи поблажки.
И теснятся бедняги в пылу
добровольной аскезы.
И гнездятся в железном тылу
города-волнорезы
Троллейбус, до отказа набитый людьми,
есть западня на колесах
для всех торопыг.
Стоишь дурак дураком!
И нельзя подтолкнуть эту махину,
нельзя рвануть за уздцы...
Машинально листаю окно,
ибо притиснутый (слева и справа и сзади)
к стеклу индивидуум
все равно обезврежен.
Ну а там - за витражной стеной
зеленое поле, потихоньку ползущее вспять.
Его обитатели как на ладони -
несколько рослых парней, катающих мяч.
Мяч ускользает от них.
Недостижимость его для меня очевидна.
Пытаясь отвоевать друг у друга
неуловимую цель,
они заражаются спешкой.
Толкаются, машут руками,
бегом пробираясь к мячу.
А вокруг ни единой души...
Огромный ковер-самолёт
с горсткой людей на краю...
Что им за дело
до лихорадочной неподвижности нашей,
до нашего бега по кругу,
до наших загадочных дел?..
Им оглянуться, и-то недосуг.
А мячик, знай себе, скачет
по лабиринту игры.
Наконец стадион пропадает из виду...
На конской мерцающей ляжке
запрыгала плешка тавра -
наездник в багровой рубашке
гарцует по краю ковра.
Какая нужда увлекает
по кругу его рысака -
едва ли наездник вникает,
взирая на нас свысока.
Он делает сальто с размаха,
как будто в седле горячо.
Но вот акробатка без страха
взлетает к нему на плечо.
Её красота и свобода,
шальная, бесстыжая, в лоб,
невинную душу народа
бросает то в жар то в озноб.
Вольно ей бесплотной сиреной
кружить над зелёной ареной,
рискуя при этом, как знать,
упасть и костей не собрать.
Итак, по ковру, без остатка
отдавшись благому труду,
спешит молодая лошадка,
не смея дохнуть на ходу.
Пока цирковая прислуга
своей забавлялась вознёй,
не ласково кроя друг друга,
из ненависти показной;
пока непонятные штуки
развешивались напоказ,
неясным предчувствием скуки
с арены пахнуло на нас.
Но вот, не иначе, как сдуру
(какое там ремесло),
на самую верхотуру
рабочего понесло.
На жалких руках повисая,
ногами бесцельно кромсая
прожорливый чёрный провал,
он зыбкую высь штурмовал.
Ценою немалого страха,
бедняга взошёл на мостки,
качнувшиеся, как плаха,
в минуту стыда и тоски.
Куда там в мечтах о награде
своей головы не щадить,
куда там при полном параде
по голому тросу ходить.
Паяц, наступая на пятки
своим драгоценным котам,
летит на манеж без оглядки,
как будто Спасение там.
И вот он, в окружности света,
в червонном своём кушаке,
за поясом два пистолета,
и чёрный арапник в руке.
Не станут без этакой плётки
домашние твари плясать.
Они от природы не кротки,
и с ними нельзя раскисать.
Однако коты не боятся
возмездия над головой,
они озирают паяца,
как будто бы видят впервой.
Такие медовые глазки
у этих мордастых котят.
что стоит им дать для острастки
разок! - Ну а там, как хотят.
Однако бедняга не знает
испытывать ли судьбу:
улыбка на роже блистает,
и капелька пота во лбу.
Ему никто не верил до конца
(любой актёр - обманщик поневоле),
хотя, бывало, в поисках лица
он обретался год а-то и боле.
И схватывались образы живьём,
и порождались лица, плоть от плоти.
И как бы ни был прост его приём,
он выдавал художника в полёте.
Но вот, когда он правдой овладел,
разыгрывая драму как по нотам,
приходит смерть - единственный предел
терзаньям, воплощеньям и полётам.
И он лежит (по замыслу творца:
солдат, не вынесший финальной схватки).
Как он ни домогался правды-матки
ему никто не верит до конца.
Не сразу разберёшь, что сцена душегубка.
Не всякому дано подняться на поклон,
когда партер ревёт и требует поступка,
а ты уже одет в дощатый балахон.
Дощатый балахон и черные ботинки,
в которых по земле и шагу не ступить.
Не всякому дано погибнуть в поединке
и гибелью своей притворство искупить.
А впрочем, и для нас театр - душегубка,
и мы его колёс никак не избежим.
Мы долго будем ждать и требовать поступка,
мы долго будем жить прозрением чужим.
Да, наше дело - дрянь, в сердцах полно печали,
которой не избыть, как язву на лице.
Какая нам звезда обещана в начале,
такая же тщета отпущена в конце.