Рецензию прозаического произведения, жанр которого худо-бедно определен, корректнее всего и проще всего открывать коротким, выраженным своими словами, изложением этого произведения. Не думаю, что подобным умозаключением можно открыть Америку. Тысячи рецензентов до меня так начинали свои отзывы и преуспели, то есть были опубликованы и получили гонорары. Моя задача куда скромнее. Во-первых, мне бы хотелось лишний раз размять свое перо. А во-вторых, подкинуть пару-тройку конструктивных идей дружественному автору, судя по всему, заинтересованному в этом.
    Итак, приступим. Перед нами рассказ о мужчине средних лет, сбагрившем выжившую из ума мамашу в богадельню. Затем он под шумок уходит от неуклонно увядающей супруги и попадает под крыло молодой и более инициативной, чем жена, дамы, которая по совместительству оказывается лечащим врачом впавшей в маразм матери героя. Таким образом, фабула обсуждаемого рассказа напоминает кольцо. Подобная форма позволяет автору, во-первых, ограничить число персонажей, а во-вторых, сосредоточить свое внимание на их внутреннем мире. Нетрудно догадаться, что "под колпаком" Розенберга, прежде всего, оказывается внутренний мир Игоря, мужчины, втиснутого в женский треугольник, треугольник, состоящий из матери Раи, приятной женщины Аллы и Ирины, женщины приятной во всех отношениях. Это еще одна кольцевая доминанта данного произведения, на этот раз относящаяся к сюжету. Трем женщинам соответствуют трое мужчин: отец Игоря, сам Игорь и сын Игоря, Гена. Из подобного построения вытекают тройка основных мотивов, связанных друг с другом, мотив идеализации, мотив вины и мотив усталости. Идеализируется детство героя, это состояние символизирует отец. Вина перед брошенными в разное время женщинами символизируется самим Игорем. Усталость и побег от их тирании и от собственной вины перед ними олицетворяет сын Гена, променявший всех женщин и мужчин на голубое мерцанье компьютерного монитора. Усталость переживается героем острее всего. Но на самой истории это почти не отражается, поскольку является самым интимным переживанием героя. Источник его податливости и уступчивости - прежде всего вина, а не усталость. Так или иначе, в основе текста лежит круг с вписанным в него женским треугольником, в который, в свою очередь, вписан треугольник мужской, внутри которого еще один вписанный треугольник, на этот раз - треугольник мотивов.
    Кто-то может спросить, чего ради я развел здесь подобную геометрию? Отвечу: в рассказе я уловил композиционную сложность и НЕ уловил самого главного, я не обнаружил истории, которую мне интересно было бы прочитать. На сказанное может последовать такая реплика, мол, проблема не в геометрии, а в избранной теме. Люди, мол, хотят читать фантастику, эротику, детективы, мистику, а про уставших, утративших почву под ногами, субъектов средних лет, с пошаливающей печенью и дурным запахом изо рта, люди читать не хотят. У них есть заботы поважнее. Все это так, но я бы за людей не расписывался. Их могут заинтересовать самые непредвиденные вещи. И тому немало примеров не только в новой российской литературе, но и в литературе мировой. Достаточно вспомнить таких писателей, как Альбер Камю, Сол Беллоу, Филипп Рот, Макс Фриш и многих других, сделавших из неудачников по жизни свой хлеб со своим маслом. В Советском Союзе эту тенденцию ярче других представил Юрий Трифонов. Именно его повесть "Обмен" вызвала неподдельный читательский интерес, затянувшийся с начала семидесятых, когда эта повесть была опубликована, до конца девяностых, когда социальные и ментальные моменты, затронутые в повести, во многом ушли в прошлое. По большому счету Трифоновский экзистенциализм до сих пор своего значения не утратил. Об этом говорят переиздания.
    Позволю себе коротко напомнить коллизию "Обмена". Там в центре повествования фигурирует некто Дмитриев, потомок "старой" народнической интеллигенции, в характере которого заметны отчетливые следы вырождения. В отличие от Розенберга Трифонов распял своего героя между двумя женщинами, его умирающей матерью и его женой, наследницей совсем других социальных сил, значительно более жизнеспособных, чем недобитые народники. Сыр-бор разворачивается вокруг жилплощади матери, которой врачи пообещали скорый и неизбежный конец. В этой ситуации жена Дмитриева неожиданно предлагает съехаться с угасающей свекровью. Мотивы ее понятны, может пропасть остродефицитная жилплощадь. Разумеется, "новая нэпманша" не в силах допустить такое. Но для Дмитриева этот простейший житейский вопрос становится сильнейшим искушением, по накалу переживания напоминающий искушения принца датского. Мне не хотелось бы долго задерживаться на Трифонове, но замечу, что в его повести тоже доминирует роковая тройка мотивов, по-видимому, неизбежных при этом раскладе: идеализация, вина и усталость. Идеализируется прежде всего народническое, по выражению И.Тургенева, "гнездо", пресловутые "комиссары в пыльных шлемах", которые каким-то чудом слились в сознании шестидесятников с народничеством времен "Народной воли" и "Черного передела", а также идеализируется детство героя проведенное под "благодатной сенью" неугомонных предков. Вина осознается перед женщинами, от которых Дмитриев не сбегает, но которых разочаровывает. Усталость героя символизирует его болезнь в финале повести. В отличие от героя Розенберга податливость и уступчивость Дмитриева проистекает не из чувства вины, а из усталости, оборачивающейся в финале повести инфарктом. Еще одно отличие между двумя героями - это отношение к одиночеству. Для Игоря это - безусловное благо, для Дмитриева - неизбывная пытка.
    В каком-то смысле одиночество Дмитриева воспринимается как одиночество вершине. Отсюда нравственное страдание героя Трифонова. Его гнетет непосильная тяжесть ответственности, целиком обусловленная его происхождением. Можно долго и нудно спорить о том, насколько оправдана подобная генеалогия ключевого персонажа. На мой взгляд, наследие "народников" в наше время иллюзорно, а их опыт и для России и для них самих обернулся отнюдь не экзистенциальным ужасом. Трифонов, в силу многих причин, считал по-другому. Речь не о том. Проблема, что у Розенберга не предложено никакой генеалогии. Можно сказать, что герой вырван не только из контекста истории, но и из контекста внутрисемейных связей, что, по-моему, обрекает автора на массу торопливых и не вполне уместных, в силу своей торопливости, замечаний, рассуждений, объяснений, которые на поверку мало что объясняют. Нам предоставляется принять как данность то, что Игорь - мягкотелый выкормыш яркой и властной матери и менее яркой, но не менее властной жены, очевидный наследник своего мягкотелого отца. Вся эта, проникнутая известным пафосом, коллизия, занимая большую часть текста, на деле умещается в одну единственную, короткую поговорку о том, что яблоко от яблони падает недалече. Без сомнения, судьба яблока печальна, но что из того? В таинственной жизни растений и людей немало печального. Зачем автору потребовалось тратить свое и наше время на иллюстрацию этой нехитрой премудрости? Разве нельзя было употребить его по-другому?
    Написав этот абзац, я заметил, что высказался не вполне ясно, не вполне исчерпывающе и могу быть понят превратно.
    "Зачем, в коротком рассказе - наверняка спросят меня, - вываливать на страницы всю подноготную действующих лиц? Это же не "Сага о Форсайтах".
    Разумеется, не Сага. Но, ведь я говорю о другом. Меня бы удовлетворила пара-тройка оброненных вовремя деталей, привязывающих героя к духовному ландшафту времени, в котором он имел неосторожность родиться. Этого требует не столько моя склонность к детерминизму, сколько вкус, выработанный классиками. Уверен, сам Григорий чувствует это, но реализовать свой посыл почему-то не может. С чего я это взял? С чего я взял, что он хотел да не смог? На это указывают соответствующие следы в тексте, следы духовной родословной Игоря. Например, утверждение, что по прошествии времени "наивность тогдашних (Материнских, в детстве) установок стала ему понятна. Но проблема в том, что Игорю понятна их наивность, а мне нет. У меня, напротив, есть подозрение, что наивен "бывший крошка Игорь, которому уже, слава Богу, исполнилось пятьдесят два". Чтобы этого не происходило, нужно всего лишь продемонстрировать, в чем заключается пресловутая Игорева зрелость, Игорева мудрость, если хотите. Тогда, пожалуй, я уразумею, чем уж так наивны придумки его "отсталой" мамаши. Добавлю к этому еще кое-что. В том, что Розенберг из года в год заставляет бедного Игоря видеть навязчивый сон о квартире, сказывается неосознанная неудовлетворенность автора по поводу недостаточной обусловленности героя. Квартира - это неуклюжая имитация подобной обусловленности, заплата на портрете Игоря.
    Тут самое время хорошенько присмотреться к этой квартирке. В ней Игорек проживал, будучи ребенком. Это еще одна перекличка с текстом "Обмена". Образ квартиры и там и тут выступает как лейтмотив.
    У Розенберга.
    Во-первых, нам дают понять, что это - своеобразный рай, в котором протекала "райская жизнь" отца и сына, и, во-вторых, образ квартиры преследует героя, как мания, или как "латиноамериканский сериал" (сравнение, предложенное автором, и, по-моему, не слишком удачное).
    У Трифонова.
    Квартира - это материнское жилье, которое следует прикарманить. Между прочим, Григорий в одной из наших бесед признался мне, что Юрия Трифонова он не читал. Я поверил ему на слово, но с другой стороны, как сказали бы "менты" из одноименного сериала, на лицо, блин, слишком много совпадений. Как бы там ни было, на этом примере мы видим, что важный элемент повествования у Розенберга является аппликацией, довольно нарочито иллюстрирующей вполне отвлеченную мысль, у Трифонова же этот самый элемент, не теряя своей символической значимости, превращается в ключевой момент интриги. Другими словами, мы наблюдаем, как трюизм под руками мастера превратился в теорему, а сам мастер ее разрешивший - в Пифагора.
    Что до Розенберга, то он в рассказе слишком часто разражается трюизмами. Это его своеобразный бич. Так сцена похорон матери начинается фразой: "Похороны в Израиле - не то, что в Советском Союзе". Тут хочется добавить, что похороны в Шри-Ланке - не то, что в Израиле. Чай, судя по всему, похожий, а похороны - нет. Как я уже говорил, подобных примеров у Григория достаточно. Рискну высказать предположение: тут задействована непонятная мне особенность восприятия. В одной из телефонных бесед я битый час доказывал ему, что фраза "Вообще, в жизни Игоря очень многие воспоминания, представления, стереотипы были созданы когда-то именно мамой" - это, по-моему, трюизм, и так и не смог его убедить в этом.
    В описании Ирины, второй женщины Игоря, говорится в частности, что ее улыбчивое лицо везде кажется неуместным. Может быть, я покажусь кому-то привередой, но при прочтении рассказа, меня не оставляло чувство, что все фигуранты этого действа, если и не неуместны, то, по крайней мере, необязательны, так же необязательны, как необязателен фантом "райской квартиры", преследующий Игоря. Повторюсь, все это следствие отнюдь не ослабленной интриги, но, скорее непрописанности главного героя. Не спорю, слов на него потрачено много, но что мы о нем знаем? Сказано, что он любит одиночество, даже не одиночество, а чтобы никто не трогал, еще он любит маячащую тень от дерева, и не любит телефонных звонков. Сказано также, что на всякие неприятные новости он реагирует "своей вымученной улыбкой". И вообще, сказано, что он склонен шутить над собой. На последнем моменте мне хотелось бы немного задержаться. Прежде всего, напомню, что рефлексия - это своеобразная защита слабого человека от угнетающей его действительности. Поскольку Игорь - человек, без сомнения, слабый, это свойство выглядит вполне понятным и ожидаемым. К тому же, усложненность этого персонажа, являясь неминуемым следствием его самоиронии и иронии вообще, могла бы послужить важным звеном, а если брать по большому счету, краеугольным камнем всего повествования. Но, увы, нам предоставляется возможность догадаться самим, что скрывается за вымученной улыбкой Игоря. Взять хотя бы момент, когда Ирина ему показывает своего нового избранника. То, что это была демонстрация-провокация, лично у меня никаких сомнений не вызвало. Ирина не хочет терять (к слову сказать, неизвестно почему) Игоря, и действует всеми доступными ей средствами. Игорю это почему-то невдомек. Как он должен отреагировать на демонстрацию избранника? Вымученной улыбкой? Не исключено, но мне хотелось бы знать, как я уже сказал, что за ней скрывается? Может быть, он смотрит на него, как на своего преемника, своего двойника, своего антипода, свое отражение в зеркале времен. Может быть, он втайне смеется над наивными происками Ирины, может быть, напротив, негодует. Или то, что она напоследок бросает на стол ключи от "острова". К слову, ключи, как таковые, это вещь особая. Что они могут означать? Да что угодно. Прежде всего, ключи это - архетип собственности в широком смысле слова, архетип власти, и я бы, на месте автора, подобными вещами не разбрасывался. Ключи могли бы сыграть роль куда значимее, чем "райская" квартира. В конце концов, это еще одна провокация Ирины. Через две недели, когда она позвонит и предложит снова встречаться, это станет очевидным. Чем для Игоря была эта выходка с ключами и этот телефонный звонок? Как он должен был на них отреагировать? Глухим негодованием на ключи, как на очередную попытку манипуляции им? Злорадным удовлетворением - на звонок, как на свидетельство своей правоты? Негодованием и только потом злорадством? Не исключено. А может быть, и наоборот, облегчением и только потом досадой? Кто знает? Все это покрыто мраком.
    Вот еще один пример. Монотонное "даканье" выжившей из ума матери. Игорь это ассоциирует с капитуляцией перед неизбежным. Что я могу сказать? Не густо. Игорь, которому, по словам автора, присуща рефлексия, для которого мать была всем, слишком легко мирится с этой мыслью, слишком никак. Какова напрашивающаяся доминанта в его позднем отношении к матери? Неузнавание, протест - вот ключ. Однако, у Розенберга - это бессилие, отстраненность, как будто на его мысли и чувства надета невидимая смирительная рубашка. Нас пытаются убедить в обратном, но тогда откуда это постное соглашательство? Вариантов, чтобы его избежать - множество. Можно, например, чтобы кто-то другой сказал Игорю, что мать поддакивает маразму и смерти. Разве настоящий Игорь согласится с этим? Не думаю, вряд ли. Он должен возразить на это, обязан возразить, хотя бы мысленно. Но куда там. Все это результат отсутствия четко сформулированных, по крайней мере, для автора, альфа и омега героя, результат не расчищенной береговой линии, отделяющей личность от всего остального.
    Добавлю, что этим же недостатком грешит и сам повествователь в рассказе, то бишь всезнающий голос за кадром. Его не всегда просто отделить от Игоря.
    "После того, как он ушел от жены, эта уютная конура стала его маленьким островом свободы. Он как фиделевский барбудо отпустил бороду. /…/ Но романтическим кубинцем себя не ощущал". Кому принадлежат эти слова рассказчику или герою? Честно сказать, не знаю. Если рассказчику, то закономерен вопрос, раз Игорь не ощущал себя кубинцем, то зачем его с кубинцем сравнивают? Если герою, то непонятно почему он не чувствовал себя кубинцем, если отпустил такую бороду. Решить эту неувязку несложно. Достаточно сказать, что Игорь сам себя сравнивал с барбудо, сравнивал, смеясь. Тогда разночтенья не будет. Вот, еще один пример. Речь о Генке, который "быстро нашел себя в престижной фирме", и отличные условия на новом месте "подняли его в собственных глазах над родителями, что сказалось на стиле поведения. На родительские замечания он стал отвечать высокомеро-снисходительно". Снова вопрос, кому принадлежат эти характеристики, рассказчику или его герою? Если рассказчику, то откуда явное неодобрение, звучащее в оценках? Откуда оценки? Если же герою, то откуда эта сверхъестественная рассудительность? Посудите сами, то, что мальчик нашел хорошую работу, разве это не должно было его поднять в собственных глазах. По-моему, должно. А вот то, что он начал грубить предкам, это никуда не годится. Он вполне мог остаться тем же вежливым ребенком, что и был. Ах, простите, у него и раньше был характер - не сахар. Тогда, спрашивается, откуда это недовольство у родителей. Что-то не складывается. А исправить положение проще простого. Надо добавить слово "почему-то". Генка быстро устроился на работу, это наполнило его заслуженной гордостью, но он при этом почему-то стал фыркать на предков. Такой гад!
    Вы скажете, что если все эти недочеты так легко исправимы, зачем городить огород. Нужно отдать текст редактору, и все дела. Отвечу. Вы подразумеваете, что я толкую о частностях, или, как выражается сам бенефициант, кивках. Отнюдь, речь идет о линии, или, как сейчас говорят, о ролевой стратегии. Описывая своего ровесника, мужчину, большую часть жизни прожившего в Совке, и имеющего более или менее гуманитарное образование, другими словами, описывая своего двойника, Григорий должен отдавать себе отчет, что может произойти непоправимое. Его герой рано или поздно забьет не только закадровый голос, но и имплицитного, то есть скрытого, автора, между прочим, единственного посредника между человеком по имени Григорий Розенберг и человеком по имени Игорь. Чтобы это не произошло, нужно приложить к тексту добавочное усилие, потратить добавочный кусочек души, на отделение, образно говоря, "церкви" от "государства". Это неминуемая пошлина за естественную доступность материала.
    Что касается повествователя, то он, возможно, ощущая вышеуказанную опасность (опасность быть уничтоженным), вышел у Григория каким-то дерганным, нервным. По-моему, ему просто-напросто не хватает здравого смысла. Вот, например: абзац, начинающийся волшебными словами "…Тоже странная история". Дальше мы узнаем, что по приезде в Израиль Игорь долго не мог устроиться по специальности и жена его, бывший дипломированный бухгалтер, аналогично, перебивалась случайными и довольно унизительными заработками. Это странная история или нет? Дальше - больше, в семье наметилась проблема, взрослый сын преуспел намного лучше, чем родители и загордился. Возможно, это странная история? Возможно, но вряд ли. Или, может быть, автору кажется странным, что "двадцатисемилетний детина, пугал отца внешним равнодушием к устройству личной жизни"? Не знаю, мне думается, что у любого отца, контактирующего с "двадцатисемилетним детиной", отличающимся повышенным самомнением (что само по себе не факт), есть немало поводов для испуга. Об этом еще Софокл писал. Ладно, не буду больше темнить. Странной историей автор считает знакомство Игоря со своей будущей Коломбиной. Пытался найти по Интернету жену для "ребенка", а нашел себе человека для жизни, склонного от нечего делать колесить по Израилю и фотографироваться нагишом. Не знаю как на ваш, а на мой взгляд в такого рода житейских хитросплетениях нет не только ничего странного, но и ничего хитрого. Лирическая канва любой человеческой жизни пестрит разнообразными стечениями более или менее случайных обстоятельств, при этом в основе всегда лежит неизбежная и всеобщая закономерность, называемая в народе половым влечением.
    Я еще о многом хотел бы сказать, но следует закругляться. К тому же соображение, что свою голову на плечи Розенбергу не поставишь, тоже не добавляет энтузиазма. Тем более, что Розенберг вряд ли согласиться на это, несмотря на все свои призывы к мозговому штурму коллег. Напоследок скажу только, что горстка удачных образов попавшихся мне, как-то отношение матери Игоря к ивриту или неуместность Ирининого лица, кажутся мне выдернутыми из другого, хорошего рассказа, который Розенберг, уверен, способен написать сам. У него для этого есть все необходимое, включая опыт и талант.