ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ СТРАНЫ ХЛАМОВ

Виктор Голков,Олег Минкин

 

 

Коротко об истории и географии Страны Хламов

Есть на свете такая Страна Хламов, или же, как ее чаще называют сами хламы — Хламия. Точнее, это даже никакая не страна, а всего лишь небольшое местечко, где теснятся одноэтажные деревянные и каменные домишки, окруженные со всех сторон Высоким квадратным забором. Тому, кто впервые попадает сюда, кажется, будто он ока­зался на дне глубокого сумрачного колодца, выбраться из которого невозможно, — настолько высок этот забор. Сами же хламы, родившиеся и выросшие здесь, к подобным сравнениям, разумеется, не прибегают.

В ста шагах от Высокого квадратного забора парал­лельно ему располагаются четыре улицы, также образу­ющие квадрат. Это улица Верности, улица Тонких-до-невидимости намеков, улица Цветных мыслей и улица Туманного парадокса. На углу улицы Верности и улицы Тонких-до-невидимости намеков размещается кабачок "Сердцебиение", где жители местечка любят проводить время за приятными беседами и распитием "Горькой полыни", любимого напитка хламов. На углу улицы Тонких-до-невидимости намеков и улицы Цветных мыс­лей возвышается громада Фабрики-кухни парадоксаль­ных идей -- хламской академии. На углу улицы Цвет­ных мыслей и улицы Туманного парадокса — семейное общежитие мусорщиков. И, наконец, на углу улицы Ту­манного парадокса и улицы Верности находится Пруд.

Пространство между Высоким квадратным забором и вышеозначенными четырьмя улицами покрыто деревь­ями и кустарником. Это Нескучный сад — остатки древ­ней пущи, на месте которой возникла Хламия.

Кабачок "Сердцебиение" и семейное общежитие му­сорщиков сообщаются между собой широким бульваром Обещаний. Другая диагональная улица, соединяющая ФКПИ (Фабрику-кухкю парадоксальных идей) с Пру­дом, носит имя Моралистов-эквилибристов. На пересе­чении бульвара Обещаний и проспекта Моралнстов-

эквилибристов лежит небольшая Площадь с Дворцом Повелителей с одной стороны и особняком иностранца Шампанского — с другой.

Кроме уже перечисленных улиц имеется еще одна, берущая начало от улицы Верности и упирающаяся в единственные в Высоком квадратном заборе Ворота. Эти Ворота постоянно заперты и, возможно, поэтому жители местечка упомянутой улицей почти не пользуются и называют ее улицей, Заросшей сорняками.

Флора страны состоит из Нескучного сада, Пруда, деревьев, высаженных вдоль бульвара Обещаний, а так­же кустов и цветов под окнами домиков.

И фауна Хламии весьма небогата: в заросшем тиною Пруду не водится никакая рыба — живут здесь лишь несколько сотен лягушек, а в прибрежных кустах пор­хают золотистые бабочки да стрекозы изумрудной окраски; в Нескучном саду обитает довольно большое количество зеленых кузнечиков; в кронах деревьев на бульваре Обещаний распевают по ночам какие-то хох­латые, с пестрым оперением птицы.

Коренное население Хламии — хламы и иностранец Шампанский, который, хотя и родился в Стране Хламов, является, однако, владельцем заграничного паспорта.

О том, что происходило в стране, начиная от первого легендарного государя Висуса Пропащего до нынешнего правителя Бифа Водаёта, можно узнать из шестнад­цатитомной "Истории Государства Хламского", выпу­щенной недавно историческим факультетом ФКПИ.

Но, к сожалению, многие исторические события в этой "Истории" изображены не так, как это было в действительности, а некоторые из них так и совсем остались в безызвестности: каждый новый правитель переписывает историю хламов заново, в зависимости от своих привязанностей и вкусов.

Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о хламской истории и географии. Добавим только, что из-за непо­мерной высоты Высокого квадратного забора солнце никогда не заглядывает в Хламию и, случается, днем на квадрате хламского неба можно различить бледные лам­почки звезд. По этой же причине летом здесь весьма сыро, а зимой местечко по самые крыши заносит снегом, и оттого-то хламы вынуждены регулярно впадать в дол­гую зимнюю спячку.

па

Незнакомец в полувоенном френче

Разумеется, поскольку существуют ворота в какую-либо страну, то в эти, пускай и постоянно запертые, ворота обязательно кто-нибудь да войдет. Поэтому не исключено, что Смок Калывок проник в Хламию через Ворота в Вы­соком квадратном заборе. Впрочем, есть и другие версии:

а) Смок Калывок попал в страну через лично им про­копанный подкоп, б) просочился сквозь неразличимые гла­зом трещины в Высоком квадратном заборе, в) он вообще ниоткуда не проникал, а родился и вырос в Хламии. До­подлинно же известно только то, что первым его увидел иностранец Шампанский, который вечером прогуливался, как обычно, по безлюдной улице, Заросшей сорняками. Было уже довольно темно, и иностранец заметил Смока Калывока только тогда, когда лоб в лоб столкнулся' с ним. "Sorry", — сквозь зубы процедил Шампанский, "потирая ушибленное место, и пристально посмотрел в глаза незна­комцу в наглухо застегнутом полувоенном френче.

Незнакомец ничего не ответил, и Шампанский в ко­торый раз подумал, что было бы нелишне использовать наконец свой заграничный паспорт и навсегда покинуть опостылевшую Страну Хламов.

Несколько позднее на улице Верности загадочный незнакомец до полусмерти избил профессора ФКПИ Уха Перекидника. Репортеру газеты "Правдивый хлам", взявшему интервью на месте происшествия, Смок Ка­лывок заявил: "Я лишний раз хотел убедиться, чего стоят пресловутые хламы с их бесконечными разглагольство­ваниями про философию, искусство и вечную любовь!"

Следующим местом, где объявился незнакомец, был кабачок "Сердцебиение" — приземистое строение с крас­ным, пробитым черной стрелой, сердцем вместо вывески. В тот вечер в кабачке собралась практически вся местная богема. В сизых кольцах сигаретного дыма столики, за которыми сидели богемовцы, казались маленькими под­водными лодками. Закуренный сводчатый зал был за­полнен густым однообразным гулом. Со стороны могло показаться, что завсегдатаи кабачка, не слушая и перебивая один другого, высказывают самые невероятные противоречивые мысли и суждения, давно уже не понимая, о чем, собственно, идет речь. Богемовцы на­зывали это творческим контактом.

Коренастая фигура, обтянутая полувоенным френ­чем, выросла как бы из-под земли. Суровый и незнако­мый богемовцам хлам остановился посреди зала и застыл в самой угрожающей, на какую только был способен, позе. На его лице зловеще блестели черные очки, а по губам гуляла жестокая улыбка. "Смирно, интеллиген­ты!" — казалось, сейчас выкрикнет он. В этот момент всем известный художник Крутель Мантель оперся на Смока Калывока, стряхнул с сигареты столбик пепла на его полувоенный френч и с задумчивой улыбкой обратился к аристократке Гортензии Набиванке: "Ужас вечера в том, что вслед за вечером неизбежно наступает утро. А что может быть хуже неизбежности?"

Зловеще блеснув на Крутеля Мантеля черными очками, Смок Калывок круто повернулся и направился к выходу.

 

Круг замкнулся!

 

В прихожей кабачка незнакомец в полувоенном френче легким движением вскинул на спину бочку "Горькой полыни" и, оттолкнув к стене ошеломленного кабатчика Лажбеля, вышел вон. На улице он согнал с губ жестокую улыбку, пригасил угрожающий блеск своих непроницаемо-черных очков и, немилосердно тол­кая встречных хламов и хламок, строевым шагом двинулся к семейному общежитию мусорщиков.

Мусорщиками назывались хламы, весьма далекие от парапсихологии и других утонченных наук, буйно проц­ветающих на границе разума и таинственных глубин подсознания. Возможно, поэтому они занимались самой простой физической работой: прибирали захламленные за день улицы, ремонтировали старые постройки, варили "Горькую полынь", а также чеканили "осьмаки" ~ монеты с изображением нынешнего правителя Бифа Водаёта. И хотя эти осьмаки согласно закону должны были распределяться между хламами в зависимости от направления ветра и цвета глаз, большая часть их осе­дала почему-то в карманах профессоров ФКПИ, богемовцев, хламов, близких по духу к богемовцам, и других аристократов. Поэтому ясно, как обрадовались му­сорщики, когда незнакомый хлам, одетый в простой

полувоенный френч, выкатил им дармовую бочку "Горь­кой полыни". Такое случалось нечасто, а, возможно, и впервые в истории хламского государства.

Вскоре в семейном общежитии мусорщиков раздались крики и застольные песни. А еще через некоторое время Смок Калывок был признан "своим в доску" и большинство мусорщиков поклялось ему в вечной дружбе. После клятвы все до одного, кто еще держался на ногах, причесались одной расческой, что символизировало у хламов единство взглядов и полное взаимопонимание.

На следующее утро иностранец Шампанский проснул­ся от непривычных возгласов: "Направо! Налево! В две шеренги становись!" С удивлением прислушавшись к неприятному, как скрипящая пружина, голосу, Шам­панский, тем не менее, от души себя поздравил, ибо он вообще любил себя поздравлять. "Никто этого не сделает лучше меня", — справедливо полагал он. Затем Шам­панский заглянул себе под подушку, чтобы убедиться, что его заграничный паспорт находится на своем обычном ме­сте, ласково погладил аксамитовую, с гербом какой-то страны, обложку и выглянул в окно. Он был весьма удивлен, увидев мусорщиков, которые короткими пере­бежками, согнувшись, как бы прячась от неизвестного вра­га, со всех сторон приближались к Дворцу Правителей. По характерному блеску в кустарнике, растущем перед окном особняка, Шампанский узнал вчерашнего незнакомца в полувоенном френче — так могли блестеть только его чер­ные очки. И тут иностранец вспомнил, что Дворец испокон веков никем не охраняется.-Он еще немного понаблюдал за взбесившимися мусорщиками и направился на кухню, ибо жизнь его была расписана по минутам, и завтрак был для Шампанского важнее самых извилистых зигзагов хламской истории.

Тем временем под звон оконного стекла, разбивае­мого мусорщиками, Смок Калывок ворвался в Тронный Зал. Повелитель Страны Хламов Биф Водаёт как ни в чем не бывало тихо посапывал, откинувшись на бархат­ную спинку своего уютного трона-качалки.

~ А ну, слазь! — выдохнул прямо ему в ухо Смок Калывок.

Биф Водает заспанно глянул на приземистую, туго обтя­нутую полувоенным френчем фигуру, тряхнул головой и собрался было снова уснуть, но претендент на трон грубо пнул его в плечо и как можно более грозно пробасил:

 

~ Слазь, тебе говорят!

После этого повелитель хламов окончательно прос­нулся. Он с тоской оглядел широкие плечи и увесистые кулаки нового претендента и покрепче ухватился за под­локотники трона-качалки.

·    Не могу, я всегда здесь сижу.

·    Посидел, теперь дай посидеть другому, ~ злобно прошипел Смок и обеими руками ухватил Бифа Водаёта за грудки, пытаясь оторвать его от трона. Однако, хотя трон вместе с повелителем и поднялся над полом, тот не отпускал его.

~ Все равно не слезу, -•- прохрипел повелитель и, набрав воздуха, заорал: — Воротник оторвешь, болван!

— Я тебе покажу болвана! ~ взревел Смок Калывок и кулаком огрел своего врага по лысому блестящему затылку.

Пальцы повелителя разомкнулись, и трон-качалка шлепнулся на свое обычное место. "Круг замкнулся!" ~ прошептал Биф Водаёт. Это были его последние слова.

 

Я завидую мусорщикам

 

Очень хочется описать настоящие живые чувства. Но поскольку существует страна, обнесенная Высоким квад­ратным забором, приходится примириться с тем грустным фактом, что никаких настоящих чувств в этой стране нет и быть не может. И хотя художник Крутель Мантель и аристократка Гортензия Набиванка охотно и много рас­суждают про искусство и вечную любовь, но совершенно очевидно, что каждый из них попросту практикуется в красноречии' и, одновременно, любуется самим собою.

·    Да, — говорит Крутель Мантель, ~ неплохо было бы поговорить о смерти в ее философском аспекте.

·    Мне не страшно умереть — мне страшно умереть, — отвечает ему на это Гортензия Набиванка.

·    Почему?

·    Потому что мое сердце разбито и мне вовсе не до игры.

·    Ну и что? Души хламов ,- это беспомощные ба­бочки в синей пустоте одиночества. И каждый из нас — беззащитная бабочка, заблудившаяся во мгле... Но все же какое это счастье — жить и любить!

·    А мне дурно от оптимистов, которые всю жизнь только и делают, что притворно улыбаются. Я знаю: под упругой оболочкой их жизнерадостных улыбок прячется та же бездна взаимной черствости и равнодушия. Я завидую мусорщикам: как это чудесно — делать что-то своими руками, чувствовать, что ты живешь на свете не зря, а приносишь пользу, — вместо того, чтобы долдонить с утра до вечера о смерти, искусстве, парапсихологии и всяких там взрывах трансцендентального сознания.

·    Вот и я хотел бы стать таким, как они, упроститься, что ли? Но боюсь, что с нашим багажом обратного пути уже нет.

Раздается грохот. Двери слетают с петель, и два пьяных мусорщика, радостно гогоча, хватают влюблен­ных и, невзирая на их протесты, волокут на улицу.

 

Последний романтик

Последний романтик и гений страдания Гицаль Волонтай с огромным рюкзаком за плечами брел наугад по застланной плотным предрассветным туманом улице Тонких-до-невидимости намеков и напряженно вслу­шивался в то, как скорбно шаркают при каждом шаге подошвы его стоптанных башмаков. Он казался себе призраком, случайно угодившим в сырой и мрачный ко­лодец хламского государства, прилетевшим из какой-то далекой загадочной вселенной и тщетно ищущим выхода из молочно-белого месива, замкнутого со всех сторон неприступным Высоким квадратным забором. Он казался себе одиноким духом, обреченным познать тоску и боль всех времен и всех поколений. И единственным реаль­ным выходом отсюда, единственным спасением невольно стало видеться ему самоубийство...

Однако, что там — за таинственной чертой, отделя­ющей мертвых от живых? Вечная музыка или небытие, безрадостное и глухое? Вот он — тот самый мучительный вопрос всех бывших и будущих поколений! И что в сравнении с этим вопросом и эта мостовая, и он сам, и вся Хламия, — мираж и ничего более. И это существо, которое приближается к нему, Гицалю Волонтаю, этот бедный мусорщик, он" тоже осужден рано или поздно

 

перейти роковую межу и исчезнуть там, откуда нет воз­врата. Так-то, брат мой, мы с тобой оба лишь скитальцы на этой пустынной земле...

С глубокой всепрощающей скорбью глаза гения страдания остановились на плотно сбитой фигуре дюжего мусорщика, а тот без лишних слов схватил Гицаля Волонтая за ворот, скорее всего случайно защемив при этом прядь длинных белесых волос, и куда-то поволок его. О чем в этот момент размыш­лял последний романтик, навсегда осталось тайной.

 

И никакая я не богема

 

При первом же известии о смене государственной власти народный писатель Хламии Свинтарей кинулся на поиски наиболее надежного убежища.

Прекрасно зная, что за долгие годы его неутомимой писательской деятельности ни одной его книги так никто ни разу и не прочел, Свинтарей- решил спрятаться под грудой своих собственных произведений. Практичный от природы, знаменитый писатель прихватил кроме воды и сухарей также и скляночку чернил.

Во время обыска никто из мусорщиков, естест­венно, не догадался бы искать писателя в куче книг, беспорядочно сваленных в одной из комнат его про­сторного особняка.

И скорее всего его так бы и не нашли, если бы одному из мусорщиков не захотелось покурить. Он взял с груды книг,

1под которой спрятался знаменитый писатель, один из его романов, выдрал страницу, свернул "козью нож­ку" и, прикурив, по складам прочитал: "Смешно только мне" — заглавие объемистого романа, который держал в руках. Затем перевел заинтересованный взгляд на высившуюся перед ним груду.

·   Просто не верится, ~ обратился мусорщик к на­парнику, — что такую прорву книжек мог написать один хлам. Наверное, только считалось, что все это написано им одним, а на деле ему помогала целая уйма народу: сын, дочь, теща да еще и свояки.

·   Ясно, помогала, — убежденно отвечал ему второй мусорщик. — Знаю я эту богему!

При этих словах книжная гора зашевелилась, и отту­да, как из подземелья, донесся глухой голос:

— Вранье! Писал я и больше никто! И никакая я не богема — мой отец был такой же мусорщик, как и вы.

После чего Свинтарей вылез из-под книг, стряхнул пыль со своей знаменитой писательской куртки и принял тот самый торжественный вид, какой он принимал всегда при вручении ему очередной награды.

Судя по этому виду, ему много чего еще хотелось высказать, но, к сожалению, эта возможность не была ему предоставлена, и то, о чем он собирался сообщить, так и не стало достоянием истории.

 

Иностранец Шампанский читает манифест

 

Иностранец Шампанский не был арестован только потому, что он был владельцем заграничного паспорта и числился "персоной грата". Мстя ему за это, толпа разъяренных мусорщиков неоднократно выбивала стекла его особняка. Причем та же самая толпа всякий раз вставляла стекла на место, разумеется, за особую плату. Все это, тем не менее, не мешало Шампанскому регу­лярно прогуливаться по улице, Заросшей сорняками, улице Верности и по бульвару Обещаний.

Купив во время одной из прогулок газету "Правдивый хлам", Шампанский прочел там набранное жирным шрифтом объявление: "Ненавистный тиран свергнут и уничтожен! В честь победы новый правитель Смок Калывок приглашает всех на праздник, который состоится завтра в восемь вечера. Явка обязательна. Форма одежды — сиреневые шаровары". Далее в манифесте излагались мероприятия, составляющие осно­ву программы нового правительства:

1.  Перекрасить Высокий квадратный забор в сирене­вый цвет и срочно заделать все щели в нем.

2. Объявить непримиримую войну всему, что на­ходится за Высоким квадратным забором, ибо если все, что находится за ним, не будет вовремя уничтожено, то оно само уничтожит Страну Хламов.

3. Национализировать и выкорчевать Нескучный сад ~ место, где праздно шатаются всякие лентяи и без­дельники, а затем силами лентяев и бездельников про­копать канал, который соединит Пруд с самим собой. (Здесь же уведомлялось, что бывший художник Крутель Мантель, бывший романтик Гицаль Волонтай,  бывший

4. 

народный писатель Свинтарей, бывшая аристократка Гортензия Набиванка и еще некоторые недоноски уже трудятся на строительстве этого канала).

4. Переименовать улицу Верности в улицу имени Смока Калывока.

5.  Выселить из страны всех до единого иностранцев.

Из всех пунктов программы нового руководства Шам­панскому меньше всего понравился последний. Сложив газету и не теряя чувства собственного достоинства, он медленным шагом вернулся домой и начал упаковывать чемоданы с модными иностранными наклейками.

 

Мы стоим на пороге возрождения!

Спустя неделю после издания манифеста над Страной Хламов поползли громоздкие снеговые облака. Подмо­розило. Закружились в воздухе легкие белые хлопья. Все хламы, исключая только бывших богемовцев, заканчива­ющих строительство канала, начали срочно готовиться к очередной зимней спячке. И когда из мглистого квадрата неба вместо медлительных хлопьев посыпались мелкие кристаллические опилки, все хламы до единого спали сладким сном. И лишь строители канала, время от времени дуя на обмороженные руки, все еще долбили ломами смер­зшуюся глыбу бывшего Нескучного сада.

На закате поднялся ветер. Домишки утонули в белой круговерти.По  площади зазмеилась поземка. К ночи местечко по самые крыши занесло снегом. Один только черный квадрат Высокого квадратного забора по-преж­нему проступал из снега да сиреневая портянка на ржа­вом шпиле Дворца испуганно колотилась на ветру.

Перед рассветом пурга поутихла. Из-под низких облаков выбралась надкусанная луна. На снегу, подсине­нном ее сиянием, замигали огоньки, которые перемигивались с далекими лампочками звезд, и если бы не черный квадрат на голубом фоне, залитом лунным светом, то могло бы показаться, что никогда и не было на свете такой страны, как Хламия.

Ранняя зима и спячка помешали неутомимому диктатору Смоку Калывоку осуществить все задуманное им по части коренного обновления Хламии.

В бывшем Нескучном саду уцелели три дерева, под кронами которых тихо стрекотало несколько полуживых кузнечиков. В Пруду плескались шустрые головастики

— потомство последней, не съеденной строителями ка­нала, лягушки. Западная стена Высокого квадратного забора так и не была перекрашена.

Зато канал силами бывшей богемы был целиком про­копан, хотя воду в него так и не пустили.

Именно способностью хламов впадать в зимнюю спячку историки позднее объяснили тот факт, что они вообще сохранились как разновидность, и так называе­мая Новая жизнь, про приход которой начали уже всерь­ез поговаривать, так и не наступила.

Проснувшись, хламы узнали про Возрождение, начатое мало кому известными до этого "подвижниками" во главе с Хитером Смитером. "Таким образом, мы стоим на пороге Возрождения!" ~ торжественно говорили они, обрадован­ные возможностью разговаривать, почти утраченной во время кровавого правления Смока Калывока. "Ах, как это романтично — Возрождение", — шептали хламки, смакуя полузабытое слово "романтично" и озирались: а вдруг их истолкуют не так, как следует?

Благодаря Возрождению был посмертно реаби­литирован и возвращен в число граждан гений страдания и последний романтик Гицаль Волонтай, а также ху­дожник Крутель Мантель: именно они перекорчевали едва ли не половину Нескучного сада. Реабилитировали без права гражданства бывшую аристократку Гортензию Набиванку. И бывший народный писатель Свинтарей получил возмож­ность вернуться домой и заняться творчеством, хотя этому сильно препятствовали застарелое несварение желудка и хронический насморк, заработанные им на строительстве канала. И иностранец Шампанский, запаковавший было свои чемоданы, остался в Хламии.

 

Подвижники

 

Смок Калывок, как уже упоминалось, был свергнут подвижниками во главе с Хитером Смитером. Точнее говоря, никто Смока Калывока не свергал: перед тем, как впасть в зимнюю спячку, он, опасаясь врагов и претендентов, приказал завернуть себя в дюжину ват­ных одеял и положить в саркофаг из гипсолитовых плит. Когда же мусорщики из особой охраны повелителя взло­мали саркофаг и развернули одно за другим ватные оде­яла, то выяснилось, что их повелитель бесследно исчез, оставив на память о себе одни только блестящие черные

 

очки. В связи с тем, что правдоподобных объяснений этому удивительному исчезновению так и не нашлось, ответственность за исключительное происшествие взяла на себя единственная разрешенная в стране подпольная организация подвижников. С этого момента Хитер Смитер вышел из подполья, а все тайные явки организации были закрыты.

В прошлом Хитер Смитер был посредственным поэтом, так и не получившим признания. Разочаро­вавшись в писательстве, он решил, что его истинное призвание ~ борьба за свободу и независимость хламского народа. Причем главным пунктом его программы было требование позволить ему всенародно взойти на трибуну в черном камзоле. Кроме того, он настаивал на необ­ходимости перекрасить Высокий квадратный забор в зе­леный цвет и засыпать силами мусорщиков канал, со­единяющий Пруд с самим собой.

Именно в тот момент, когда Хитер Смитер сделался политиком, диктатор Смок, несмотря на закон, согласно которому все граждане Хламии объявлялись потенциаль­ными врагами Хламии, -- начал ощущать острый дефицит той силы, которой он мог бы объявить решительную и непримиримую войну. Поэтому ясно, что за предложение Хитера Смитера о создании подполь­ной организации по борьбе с существующим режимом Смок Калывок с радостью ухватился. После чего были выбраны два мусорщика для строительства подполья под полом дома Хитера Смитера, а также утвержден состав подпольного комитета, члены которого принимались на работу и получали зарплату в одном из филиалов Двор­ца Повелителей. Там же, под домом Хитера, разместили типографию, издававшую подпольную газету "Возрож­дение", каждый номер которой редактировался лично Смоком Калывоком.

Узнав, что повелитель страны куда-то бесследно исчез, Хитер Смитер вышел из подполья. Причем глаза его настолько отвыкли от дневного света, что он был вынужден надеть черные очки пропавшего. В этих очках он стал так похож на Смока Калывока, что с первого взгляда можно было подумать, будто Смок вовсе никуда и не исчезал. И только хрустящий камзол, сшитый из шкуры последней выловленной в пруду лягушки и немед­ленно надетый им, отвращал от этой ошибочной мысли.

К такому в бригаду я не пошла бы

Таким образом, очнувшись от зимней спячки, жители местечка узнали, что они стоят на пороге Возрож­дения. Причесав всклокоченные волосы и старательно вычистив обувь, хламы все как один вышли на Площадь. И все как один были в сиреневых шароварах, ибо какой будет их новая одежда еще никто точно не знал. Под порывами весеннего ветерка широкие шаровары хламов пузырились и начинали хлопать, как паруса. Вот почему в тот день по всей стране было слышно беспрестанное дробное похлопывание. Однако, несмотря на весь этот праздничный кавардак, настроение у хламов было дво­яким: с одной стороны, они были довольны, что осточер­тевший всем образ жизни навеки уничтожен; с другой - было обидно, что такое значительное событие, как Возрождение, началось во время зимней спячки.

Причем большинство хламов винило в этом Хитера Смитера и подвижников, не пожелавших своевременно разбудить их. По этому случаю бывшие богемовцы, считавшие себя более талантливыми, чем новый повелитель Хламии, обменивались саркастическими улыбками, не осмеливаясь, однако, сказать вслух то, о чем они думали.

Когда Хитер Смитер взошел на трибуну, то на не­которое время хруст его камзола заглушил похлопы­вание многих сотен сиреневых шаровар.

"Ах, это похрустывание напоминает шорох крыльев бабочек, разбуженных весенним теплом", — сошлись во мнении пораженные хламки. И только бывшая аристок­ратка Гортензия Набиванка, недавно вернувшаяся со строительства канала, навела на повелителя неизвестно откуда добытый лорнет и, перекинув сигарету из правого угла рта в левый, пробасила хриплым голосом: "К тако­му в бригаду я не пошла бы". После чего смачно сплю­нула на начищенный штиблет Шампанского. Иностра­нец при этом невольно отодвинулся от нее и рукой, засунутой в карман, потрогал свой заграничный паспорт.

Между тем, правитель Хитер Смитер неподвижно стоял на трибуне. Черный камзол красиво облегал его коренастую фигуру. Свое кредо он давным-давно вы­сказал на страницах подпольной газеты, и говорить ему в сущности было не о чем. Поэтому он молчал и, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону,

 

2 Зак. № 623

 

принимал самые эффектные позы, заставляя хламок глубоко вздыхать и ахать от восхищения. И только в самом конце, когда толпа собралась уже разойтись, Хитер Смитер громовым голосом воскликнул: "Гражда­не! Сменим сиреневые шаровары на сиреневые платки!" После этого призыва хламы дружно зааплодировали и в едином порыве сорвали с себя сиреневые шаровары. Несколько пар найденных тут же ножниц пошли по рукам, и спустя короткое время на шее каждого из присутствующих на площади красовался сиреневый, завязанный на три узла платок.

 

Прочь с их столбовой дороги!

 

Последовательно осуществляя подпольную програм­му подвижников, Хитер Смитер переименовал улицу Смока Калывока в улицу Энтузиастов, а в скором вре­мени организовал и засыпку канала. Для этого му­сорщикам были выданы носилки и лопаты.

И закипела работа. Мусорщики, обливаясь потом, за­капывали проклятый канал, а празднично приодетые, с платками, повязанными вокруг шеи, хламы прогуливались возле них и с каким-то наивным удивлением повторяли: "Скоро мы построим то, к чему стремились веками!.." Разумеется, хламы никогда ни к чему не стремились, тем более веками, однако, очевидно, они полагали, что именно таким образом они также участвуют в непрерывном процессе великого Возрождения Хламии.

Тем временем, над головами хламов-энтузиастов на­чал кружиться сияющий, неизвестного происхождения эллипсоидный предмет. Безусловно, само по себе доволь­но удивительно, когда в воздухе парит серебристый эллипсоид, однако если в это время, в самый разгар Возрождения, происходит историческая засыпка канала, — то тогда в этом нет ровно ничего удивительного. И поэтому хламы вскоре перестали следить за реющим над их головами странным эллипсоидом и принялись вновь доказывать один другому: "Теперь каждый из нас — пружина истории!"

А всеми забытый серебристый эллипсоид, радужно сияя, стремительно подплыл к стене Высокого квадрат­ного забора, бесшумно столкнулся с нею, приземлился и сделался величественным старцем в темных очках и с дорожной тростью в руке. Негромко постукивая своей

тростью о мостовую проспекта Моралистов-Эквилибристов, он вернулся к тому месту, где происходила историческая засыпка канала, и, пугая хла­мов своим высокомерным видом, несколько раз про­дефилировал по бровке канала, как бы невзначай спихивая зазевавшихся в не закопанные еще ямы. При этом он не просил прощения, а только глухо повторял: "Прочь с их столбовой дороги!"

Вечером бывшие богемовцы, которые снова начали собираться в кабачке "Сердцебиение", по-разному трак­товали загадочную фразу надменного старца, однако правдоподобного объяснения так и не нашли.

 

Все для мусорщика!

 

Поскольку новое правительство объявило, что всякое мнение имеет право на существование, то сразу же появилась масса таких мнений. Они касались в первую очередь так называемой "духовной жизни" или "жизни духа", а также знаменитой "духовной жажды". И хотя вопрос заключался лишь в том, основываются ли выше­указанные понятия на реальности или они — попытка скрыться от темных инстинктов, от пустоты бытия и извечной приверженности хламов к "Горькой полыни", ~ споры о духовной жажде так захватили всех, что спустя короткое время в стране совсем не осталось хла­ма, который бы о чем-нибудь не спорил и не отстаивал каких-либо убеждений. При этом ни один не занимался своей обычной повседневной работой. В результате улицы местечка, которые теперь никто не убирал, ока­зались погребенными под слоем мусора и заросли такими сорняками, что под их непроницаемым покровом не бы­ло возможности различить, кто и с кем спорит.

Для того, чтобы спасти положение, правительство подвижников создало в одном из помещений семейного общежития мусорщиков издательство под названием "Все для мусорщика!" Во-первых, там выпускались произведения каждого, кто работал в издательстве, во-вторых, был налажен выпуск еженедельника "Как рабо­тать за семерых". Этот еженедельник предназначался прежде всего для мусорщиков, и по мысли его основа­теля профессора Уха Перекидника должен был значительно продвинуть вперед дело Возрождения. Однако мусорщики в большинстве своем были, как и

 

прежде, неграмотны и  только молча разводили руками, когда симпатичные работницы издательства приносили им все новые и новые кипы пропахших типографской краской журналов. Но сказать что-либо вслух они, по старой привычке, не отваживались. На их счастье, изда­тельство "Все для мусорщика!" после выхода шестнад­цати номеров еженедельника из-за недостатка бумаги было самораспущено.

Ключевая роль в деле дальнейшего внедрения Воз­рождения с этого момента перешла к Фабрике-кухне парадоксальных идей. Там были срочно созданы два но­вых факультета по изучению богатого политического, гражданского и духовного наследия нового правителя Хитера Смитера. Студенты первого факультета назы­вали себя "хитероведами" и изучали влияние политических идей лидера подвижников на солнечную активность. Студенты второго факультета, "хитерологи", исследовали связь стихов Хитера Смитера и аномалий в толще земной коры. По большинству вопросов между двумя факультетами существовали острые разногласия. И только по вопросу об использовании "Горькой полыни", ставшей в это время страшно дефицитным про­дуктом, установилось полное единодушие и взаимопонимание.

С днем рождения, дорогой иностранец Шампанский!

 

Иностранец Шампанский, заказав еще одну бутылку "Горькой полыни", уютней расположился в кресле и рас­крыл толстую тетрадь в голубой обложке: "Что нужно хламам для счастья? Немного любви, горстку звезд над головой, каплю сострадания..." Шампанский на­смешливо, но с нескрываемой грустью улыбнулся, ибо эти строки он когда-то написал сам, а тетрадь, которую он держал в руках, была дневником его юности. "Ни отсутствие "Горькой полыни", ни так называемое Воз­рождение не помешает мне, иностранцу Шампанскому, отпраздновать как следует мой собственный день рож­дения, потому что день моего рождения — важнейшее из всего, что случалось и будет случаться в этой прок­лятой стране!", — приблизительно так подумал Шам­панский, когда на минуту оторвал взгляд от своей бес-

ценной тетради. В этот момент кабатчик Лажбель, почтительно согнувшись, поставил на стол заказанную бутылку.

— Жизнь, гм, жизнь, — с оттенком сарказма пробор­мотал Шампанский.

·   С днем рождения, дорогой иностранец Шам­панский! — Лажбель обрадовался, что Шампанский за­говорил с ним, и без приглашения присел за его столик. Ему было давно известно: раз Шампанский пришел в кабачок с тетрадью в голубой обложке, значит, сегодня его день рождения.

·   Жизнь прожить — не поле перейти, — развил Шампанский свою мысль и, налив себе стопку, тут же осушил ее. После этой фразы он собрался было вновь погрузиться в чтение, но дверь кабачка внезапно с гро­хотом распахнулась, и в зал ворвалась толпа обросших волосами подвижников. Они заказали огромный жбан минеральной воды, сдвинули столы, шумно расселись и начали обсуждать последний памфлет Хитера Смитера "Общественный мусор, или общество и его шелуха". Шампанский прислушался и понял, что лидер подвижников утверждает, будто невысокий интеллекту­альный уровень мусорщиков в настоящий момент можно повысить лишь путем снижения высокой интеллектуаль­ности хламов-богемовцев. Насмешливая улыбка пробежа­ла по губам иностранца, и, видимо, заметив ее, поднялся из-за стола коренастый подвижник, челюсти которого напоминали выдвижные ящики письменного стола.

~ Ты, я вижу, интеллигент. Пожалуй, даже иност­ранец, ~ начал подвижник, остановившись у столика Шампанского. — Почему бы тебе не перейти к нам? Нам как раз таких не хватает...

— А вот ты — для чего ты живешь? ~ не выдержал Шампанский.

Установилось тяжелое молчание.

— Это не вопрос, — как-то уж очень спокойно спустя некоторое время отозвался подвижник. Затем круто повернулся и направился к своему столу. Челюсти его при этом непрерывно двигались взад-вперед.

Когда подвижники, забыв расплатиться за жбан минералки, ушли, Шампанский тоже поднялся. Настро­ение было испорчено, и ему хотелось поскорей попасть

 

домой. Но в прихожей кабачка его остановила уже зна­комая квадратная фигура. Зажав между тяжелыми че­люстями самокрутку, подвижник процедил сквозь зубы: ~ Ты зачем меня спросил, для чего я живу?

·    Это не вопрос, — утомленно отозвался Шам­панский.

·    Это не вопрос! ~ твердо повторил подвижник и тяжелый, как утюг, кулак опустился на голову Шам­панского. Вслед за этим другой утюг проехался по его правому глазу.

Перед глазами иностранца заплясали серебристые звез­дочки, а затем опустилась глубокая и теплая тишина.

Когда Шампанский с трудом раскрыл глаза, он увидел перед собой участливо склоненное лицо ка­батчика Лажбеля. Схватившись, как за спасательный круг, за шею кабатчика, он кое-как доковылял до убор­ной. Там он остановился у зеркала, потрогал огромный синяк под правым глазом и скривился от боли. И вдруг ему показалось, что избили его не впервые, что он уже когда-то отвечал подвижнику на его вопрос или на что-то подобное этому. И в тот раз подвижник курил такую же самокрутку. Неожиданно самокрутка в воспаленном мозгу Шампанского раздвоилась, утроилась, ~ и вот уже перед ним сотня, тысяча, тысяча тысяч самокруток и подвижников, сжимающих их зубами. Все они задают ему один и тот же вопрос и затем кулаками, напомина­ющими утюги, бьют его по голове. И Шампанскому стало совершенно ясно, что привычка видеть в сущест­вующем некую конкретную цель, надежда на то, что Хламия постепенно приближается к состоянию совер­шенства, — это нахальный самообман. Нет и никогда не было под хламским небом ничего такого, чего бы уже не было прежде. Как будто удивительная цепь событий и поступков вьется по земле и бесконечное множество раз пересекает сама себя, и нет у нее ни конца, ни начала... "Круг замкнулся", — прошептал Шампанский, сунул голову под кран и пустил воду.

 

Хлам обязан быть неподвижным!

 

как-то вечером за чашкой кофе профессор ФКПИ Ух Перекидник заметил: "Уже сам факт существования подвижников предполагает возможность возникновения

неподвижников. Жителей страны, которым испокон веков свойственны неподвижность и безразличие ко всему, кроме "Горькой полыни", вряд ли кому удастся вывести из их привычного состояния, ибо, очевидно, то духовное равно­весие, в котором они завязли, настолько же непознаваемо, как и понятие "работа". Пока новоиспеченный повелитель Хитер Смитер, одолеваемый идеей Возрождения, рассуж­дает о работе, никто из хламов не может понять, что это такое. И сам я удивляюсь, выговаривая слово "работа", как будто кто-то невидимый дергает меня за нити, и рот мой открывается и закрывается в такт: ра-бо-та, ра-бо-та", — рассуждал далее профессор, смакуя кофе.

Первым неподвижником стал все тот же Смок Калывок, объявившийся в Хламии так же таинственно, как и прежде. Он опустился перед трибуной Хитера Смитера на белом воздушном шаре с каким-то ослепительно бле­стящим предметом на левом плече. Опустившись, Смок соскочил с сундука, прикрепленного к шару, стряхнул пыль с полувоенного френча и строевым шагом прошел к трибуне. И тогда все увидели, что на его плече поб­лескивает огромный стальной веник. Один только Хитер Смитер, казалось, не замечает этого. "Фундамент моей программы", — продолжал он, — "избавить страну от равнодушных и неподвижных! Ни минуты покоя! Ника­кой инертности и пассивности!" И только когда Смок Калывок влез на трибуну и стал рядом с ним, Хитер Смитер повернул голову и смерил соперника суровым уничтожающим взглядом. Так, недовольно переглядыва­ясь, они простояли на трибуне достаточно долгое время. И присутствующим на Площади стало совершенно ясно, что они похожи друг на друга, как близнецы. Разница была разве что в стальном венике да еще в том, что на Хитере Смитере был черный камзол, а на Смоке Калывоке — полувоенный френч. Кроме того, на лице Хитера Смитера блестели черные очки, когда-то принадле­жавшие Смоку Калывоку, а Смок Калывок, естественно, был без них, в связи с чем беспрерывно щурил глаза. Однако сами соперники, казалось, не замечали своего необычайного сходства.

— Вода должна быть мокрой! Хлам обязан быть не­подвижным! ~ наконец выкрикнул Смок Калывок и, полюбовавшись произведенным эффектом, добавил: Основа моей программы — сохранить наши ряды в целости и сохранности! Мое кредо — неподвижность и

 

самоуглубленность! — ив доказательство своих слов Смок с треском разорвал френч у себя на груди, так что позолоченные пуговицы посыпались под ноги и без того ошеломленных хламов.

— Не считайте это пустой похвальбой! Если надо будет пойти на все, мы, неподвижники, пойдем на все! — закончил он после эффектно выдержанной паузы и переложил веник с левого на правое плечо.

В этот же день по всей стране прокатилась волна митингов и демонстраций, во время которых, после раз­рывания сорочек, была сформулирована Первая прог­рамма неподвижников.

 

Узкая щель в Высоком квадратном заборе

 

В ночь после прилета Смока Калывока и массового разрывания сорочек началась страшная гроза: с треском лопались громовые раскаты, вспыхивали зигзаги молний, выхватывая на мгновение из чернильной тем­ноты белые лица переполошившихся хламов, в ужасе вжимающихся в свои постели. Иностранец Шампанский в одном нижнем белье соскочил с кровати и стал запихивать вещи в чемоданы.

Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. И все услышали, как тонко зазвенели стекла и фарфо­ровая посуда. Со стен посыпались куски штукатурки. Дико заверещали женщины и, схватив на руки детей, кинулись вон из дома. Земля заходила ходуном, и над всем раздавался таинственно-зловещий скрежет ~ это двигались в пазах бревна Высокого квадратного забора. По счастью, все это продолжалось недолго, всего не­сколько минут. Правда, ужас, охвативший хламов, был настолько велик, что они еще долго не решались разойтись по домам, где в беспорядке валялись брошен­ные на произвол судьбы вещи.

Поутру между бревен Высокого квадратного забора была обнаружена длинная узкая щель, вьющаяся по все­му периметру и образующая таинственные, похожие на каббалистические, знаки. В глубине щели можно было увидеть полупрозрачную густую жидкость, которая, однако, не находилась в состоянии покоя, а беспрерывно пульсировала. Что это было — выяснить никому не уда­лось. Но самое удивительное заключалось в том, что с

краев трещины сочилось желтоватое водянистое месиво, и спустя некоторое время возле забора образовались светло-желтые лужицы с приятным запахом "Горькой полыни". Наиболее смелые хламы, отважившиеся поп­робовать месиво на вкус, вскоре стали какими-то не такими: они то беспричинно хохотали, то начинали пла­кать навзрыд, пытаясь протиснуться в узкую щель в Высоком квадратном заборе. (Многие из них впос­ледствии покончили жизнь самоубийством).

 

Кому во Вселенной жить  хорошо

 

Естественно, что подвижники с сиреневыми плат­ками, завязанными вокруг шеи, сразу возненавидели неподвижников в сорочках, наспех заштопанных цвет­ными нитками. И хотя неизвестно, кто из них в кого первым запустил непогашенной сигаретой, очевидно, однако, что привычка швыряться горящими окурками возникла из взаимной вражды. Вскоре никто уже не удивлялся, встретив подвижника или неподвижника с опаленными волосами или пластырем под глазом. И только писатель Свинтарей, вышедший впервые после возвращения со строительства канала прогуляться по проспекту Моралистов-Эквилибристов, не переставал удивляться. Он наблюдал, с какой ловкостью заклятые враги забрасывают друг друга окурками, слушал их оже­сточенную перебранку, нечто вроде: "Самый лучший не-подвижник — это покойник!" или "Когда твой дом будет гореть ~ хорошо бы руки погреть!" — и с тоской думал, что и одной искры достаточно, чтобы спалить всю Хламию вместе с хламами. Лицо бывшего народного писателя кривилось от сильной душевной боли, но никто из спорящих не замечал ни его самого, ни скорбного выражения его лица.

В ту ночь Свинтарей оказался около не закопанного еще канала, где когда-то шумели деревья Нескучного сада. Он присел на груду земли, которую, возможно, вытаскивал из канала собственными руками, и жадно вдох­нул влажный.пропитанный запахом гниющей древесины воздух. Потом закинул голову и стал созерцать бесчисленные раскиданные по темно-синему квадрату неба звезды. Он, Свинтарей, был для них лишь мель­чайшей теплой пылинкой, и им было все равно, кто он:

 

мусорщик, народный писатель, подвижник, не­подвижник или сам правитель Хламии... Красные звез­ды, белые, одинокие и двойные, гиганты и карлики... Свинтарей смежил веки, и перед ним возникли спираль­ные галактики, что с невероятной скоростью разлетают­ся в космосе, малиновые облака крабовидных туманно­стей, загадочные сверхплотные капли материи, от кото­рых родятся Вселенные, и опасные черные дыры, вырваться из которых невозможно. Он представил себе вечность в виде бесконечно длинного Высокого квадрат­ного забора, один конец которого начинается в Хламии, а другой исчезает в черном бархате ночного неба. В без­донный колодец этот можно войти, но вернуться оттуда нельзя, и никому не дано узнать, где ты и что с тобою.

Свинтарей огляделся: в кромешной темени летали, как светлячки, синие и желтые вспышки — это подвижники и неподвижники все еще забрасывали друг друга горящими окурками. И ему стало казаться, что одна из опасных черных дыр следит с высоты за бурым пятном на голубой планете, — пятном, окруженным не таким уж и Высоким квадратным забором.

Вернувшись домой, Свинтарей дописал последнюю страницу своей трагикомедии "Кому во Вселенной жить хорошо?" Никому — такое слово можно было прочесть в последней строке на последней странице трагико­медии... Ей-богу, хламы ни за что бы не ссорились и не забрасывали друг друга окурками, если бы они могли прочитать великие и в то же время простые мысли писа­теля Свинтарея.

 

Исторические переговоры

(

Кабатчик Лажбель, почесываясь и вздыхая, сдвигал столы в один длинный ряд посреди зала. Теперь было уже невозможно определить, где тот столик, за которым совсем недавно сидел Шампанский, отмечая свой день рождения; где тот, за которым красовалась аристократка Гортензия Набиванка — ах, как чарующе она улыбалась, обмениваясь мудреными фразами с художником Крутелем Мантелем; где тот, за которым провел однажды вечер сам Биф Водаёт, бывший правитель Хламии; где столик, за которым Хитер Смитер — чтоб ему не дожить до завтра! — читал богемовцам свои красивые и мало-

вразумительные стихи... От этой серой неопределенности Лажбелю стало неуютно в собственном кабачке. Он крепко загрустил и подумал, что вскоре и его кабачок, и он сам, и вообще все может превратиться в пепел и прах.

Кабатчик Лажбель сдвигал столы, а время мерно отсчитывало минуты, оставшиеся до начала исторической встречи руководителя подвижников Хитера Смитера и лидера неподвижников Смока Калывока. И грустные призраки, густой толпой витавшие над столиками "Серд­цебиения", в назначенный час взялись за руки и с без­звучным воплем навсегда покинули кабачок Лажбеля.

Около полудня в кабачке "Сердцебиение" раздался ве­селый гомон, который раз за разом заглушало звяканье бокалов и торопливее царапанье вилок. Еще поздней, как горох, посыпались никому не нужные уверения в вечной любви и дружбе. А под занавес исторических переговоров из-за празднично накрытого стола вылез надменный ста­рец с величественно вздернутым подбородком, неизвестно как оказавшийся там. Все так и замерли, услышав пос­тукивание его дорожкой трости. Слепец же с легкостью вскочил на стол и, переворачивая бокалы с остатками "Горькой полыни" и тарелки с объедками, важно про­дефилировал перед носом Хитера Смитера и Смока Калы­вока, уверенно стуча перед собой тростью, как если бы он шел не по столу, а по каменной мостовой проспекта Мо­ралистов-Эквилибристов. Хитер Смитер и Смок Калывок, сидевшие до этого по-братски обнявшись, невольно отодвинулись друг от друга. И все присутствующие на банкете поняли, что дружеская встреча подвижников и иеподвижников безнадежно испорчена, и почувствовали бесплодность и тщету того, чего они пытались достигнуть.

И глубокие, густые сумерки, вливающиеся с улицы в оконные проемы, затопили их души.

 

Вот до чего могут довести принципы!

Никто не знает точно, откуда взялся огонь. Скорее всего, кто-то из подвижников или неподвижников швыр­нул в своего врага окурок, а тот из принципа не погасил его. Вот до чего могут довести принципы!

Огонь подкрадывался к дому Свинтарея мягко и не­слышно, как тигр, почуявший добычу. Вот изголо­давшийся тигр лизнул пишущую машинку писателя, и только что отпечатанный лист ярко вспыхнул и пепель-

 

ным дождем осыпался на стол. Свинтарей закашлялся, отодвинул от себя машинку и высунулся в окно, покуда не охваченное пламенем.

Улицу запрудила гигантская толпа хламов и хламок. Они стояли, взявшись за руки — точь-в-точь испуганные дети. Они больше не были подвижниками и не­подвижниками— непримиримая вражда уже не разделяла их. Вчерашние заклятые враги, охваченные ужасом, гля­дели наверх, куда поднимался дым и откуда, опускалась тяжелая черная туча. И хотя огонь разгорался, ста­новилось все холодней и холодней.

Вдруг неизвестные хламам черные птицы, обгоняя одна другую и крича, пронеслись над их головами, оставляя за собой огненные следы. И небо, иссеченное траекториями полета зловещих птиц, вмиг стало подоб­но огромной решетке.

И тогда что-то загудело и так же внезапно стихло: это рухнул Высокий квадратный забор. Уничтожая все на своем пути, обрушилась на Страну Хламов неор­ганическая, подобная киселю масса, все утонуло в хле­щущей круговерти, и никто не спасся.

Только бешеные водовороты раз за разом появлялись и исчезали на черной равнине, да сиротливо колыхалась на волнах чудом уцелевшая тетрадь в синей обложке — юношеский дневник иностранца Шампанского. "Что нужно хламам для счастья? Немного любви, горстку звезд над головой, каплю сострадания..."

Сундук

 

 

 

* * *

С детства Болтан Самосуй сильно отличался от прочих тем, что не мог терпеть никакой неправды. Так перед праздничным парадом, когда обшарпанный фасад семейного общежития мусорщиков завешивался огром­ным красочным плакатом, призывавшим хламский на­род к новым свершениям и победам, маленький Болтан частенько забирался за этот плакат и, сидя с фонариком в темном закутке, внимательно изучал глубокие извилистые трещины и похожие на бородавки пятна сырости, густо покрывавшие стены старинного здания. Он пристально вглядывался в иероглифы трещин и ца­рапин, слушал приглушенные звуки хламского национального гимна, доносившиеся с Площади, и печально, совсем не по-детски усмехался.

Повзрослев, Болтан Самосуй написал правителю письмо с просьбой выслать его куда-нибудь в ссылку, лучше всего — за пределы Высокого квадратного забора. Однако Биф Водаёт, неправильно истолковав желание юного Болтана, приказал наградить его орденом за го­товность к героическому самопожертвованию. Про Бол­тана Самосуя даже опубликовали статью в газете "Правдивый хлам", объявив его официальным борцом за справедливость. А спустя еще некоторое время он был совершенно забыт.

Между тем, тяга совершить справедливый поступок необычайно усилилась в нем. Много лет, как безумный, бродил Болтан по тропинкам Нескучного сада с тщетным намерением кого-нибудь спасти. Заросший густой щетиной и оборванный, проходил он однажды мимо Пруда и внезапно услыхал громкий плеск и какое-то неясное лопотание.

Кинувшись к воде, Болтан увидел маленькое, облеп­ленное тиной существо, беспомощно барахтавшееся не­подалеку от берега. Погрузившись по пояс, он подхватил утопающего и, исполненный радости, поднял над голо­вой. Спасенное им существо, стараясь вырваться, судо-

рожно билось у него в руках. И вдруг огромная жаба, разбрызгивая воду, выпрыгнула из Пруда и вцепилась в запястье отважного борца за справедливость. Однако, не­смотря на боль, Болтан не отпустил спасенного и смерил чудовище угрожающим взглядом. Она, также вытаращив лупатые глазищи, гневно уставилась на того, кто отбирал у нее законную добычу. В течение нескольких секунд они буравили друг друга глазами. Жаба не вы­держала первой и с недовольным кваканьем плюхнулась назад в Пруд. Болтан прижал притихшее существо к груди и вынес на берег.

Когда он снял тину, густо облепившую спасенного с головы до ног, то увидел совершенно голого человечка в глухих, непроницаемо-черных очках. Раскинув руки и ноги, неподвижно лежал он на траве.

Расчувствовавшись, Болтан опять взял его на руки и поместил так, что черные очки малыша уперлись ему в грудную клетку. Любовь и жалость мощной вол­ной захлестнули его. Это была жалость не к одному лишь спасенному им существу, но куда больше — всемирная жалость ко всем несчастным, убогим и боль­ным. Казалось, она поднимает Болтана Самосуя выше самых высоких деревьев Нескучного сада, выше Высо­кого квадратного забора, выше курчавых облаков, мрачной толпой проплывающих у него над головой.

* * *

 

Особенной чертой сознания Болтана был его все­ленский масштаб. Таким оно было наперекор или, вер­нее, благодаря тому, что он появился на свет в стране, окруженной Высоким квадратным забором, ибо только на очень маленьком, со всех сторон замкнутом клочке земли можно по-настоящему ощутить все величие бес­предельности. Возможно, поэтому, что бы ни происходило с ним, — все непременно принимало харак­тер всемирного катаклизма. С этим, разумеется, можно не согласиться, но мы уже знаем, что, отобрав у жабы человечка в черных очках, Болтан Самосуй кардинально изменил всю историю Страны Хламов.

Как бы там ни было, его сердце часто и мощно ко­лотилось. Думал же он примерно так: "Вот подрастет малыш, представляю, как будет благодарен мне, когда

 

узнает, что это я, рискуя жизнью, вырвал его из лап противной жабы. Впрочем, не буду ему ничего расска­зывать: не для того же, в самом деле, я его спасал. Главное для меня ~ справедливость!" Человечек же, который давно очнулся, висел между небом и землей и думал приблизительно так: "Что это за болван меня тащит? Интересно, что ему от меня надо?" Человечку было очень стыдно, что он абсолютно голый, кроме того, он был брезглив и чрезвычайно страдал от прикосно­вения потных Болтаиовых рук. Раздражал его также и стук большого Болтанового сердца.

Болтан Самосуй жил в покосившемся доме, единственном на улице, Заросшей сорняками. Посвящая все свое время борьбе за справедливость, он никак не мог отремонтировать его. Подойдя к прогнившей двери, Болтан распахнул ее ударом ноги: так он входил в свой дом даже тогда, когда руки его бывали свободны.

Первое впечатление от жилища Болтана было таким, словно его ни разу не прибирали после какого-то давнего землетрясения. Растолкав разнообразные предметы, загро­мождавшие стол, Болтан усадил на него драгоценного че­ловечка и попробовал снять с него очки. Но тут же буквально взвыл от боли: человечек выскользнул из-под ладони, подскочил и вцепился зубами ему в запястье. От вопля зазвенело оконное стекло и затенькали бог весть с каких пор не мытые стаканы. Но ни одна собака не тявкнула в ответ, ибо на улице, Заросшей сорняками да и во всей Хламии испокон веков не было собак.

Болтан стряхнул человечка на пол и, разгневанный, начал вытаскивать из брюк ремень. Но человечек нисколько не испугался и даже приготовился дать отпор.

·    Ну ладно, маленьких не бью, — рассмеялся Болтан и добродушно добавил: ~ Будешь моим приемным сыном.

·    Еще неизвестно, кто кому в сыновья годится, — пробурчал себе под нос человечек. И хотя Болтан Самосуй снова рассмеялся, он больше никогда не пытался снять со Смока — так звали человечка — его черные очки.

* * *

 

В глубине дома стоял обитый медными полосами сун­дук, который достался в наследство Болтану Самосую от его далеких предков. Этот сундук был единственной

приличной, добротно сработанной вещью в доме. Раск­рыв сундук, так что с его крышки с грохотом покатились пустые бутылки, Болтан достал оттуда ржавые ножницы и старый суконный плащ. Одним махом отхватив от полы плаща солидный кусок бурой ткани и вырезав в нем два отверстия для рук и одно побольше для головы, Болтан прочувствованно произнес: "Сынок, это кусок того самого плаща, который носил мой дед, а твой прадед Насеканик Смелый, отважный борец за свободу и спра­ведливость. Носи и гордись им!" С этими словами он протянул Смоку некое подобие маленького балахончика. Посиневший от холода человечек, тщетно пытавшийся согреться, похлопывая себя по плечам и по груди, не говоря ни слова, выхватил свое одеяние из рук новоиспе­ченного отца.

Приодев сына, Болтан отправился на кухню, и вскоре оттуда донесся запах пригорелой каши и брань, указующие на сложности, с которыми сталкивался Болтан Самосуй, когда он бывал свободен от борьбы за справедливость. Спустя некоторое время, перекинув через плечо не слишком-то чистое полотен­це и держа в руках миску, он вернулся в комнату и с удивлением убедился, что его приемный сын успел перекроить кусок дедовского плаща в некое подобие военного френча, который плотно облегал его малень­кую коренастую фигурку .Тут Болтану на мгновение почудилось, что перед ним хотя и маленький, но впол­не взрослый мужчина. Но, преодолев сомнение, он добродушно пробасил: "Ну, что, сынок, усаживайся, подкрепись чуток! " Человечек,

не говоря ни слова, взобрался Болтану на колени и устроился там поудобней, причем , на лице его отражалась целая гамма  чувств, из которых  главным было чувство голода, но второе место несомненно занимала брезгливость. Между тем, Болтан зачерпнул полную ложку каши и поднеся ее ко рту Смока  растроганно произнес:»кушай, сынок, а папа тебе сказочку расскажет»

 

****

В сказке, а точнее, известной всем легенде, повест­вовалось о ненасытной жабе, проникшей в Страну Хла­мов откуда-то из-за Высокого квадратного забора.

Днем жаба охотилась за хламами, а ночью жутко квакала, наводя на жителей местечка тоску и безысход­ность. В конце концов хламы от страха утратили всякую способность к сопротивлению и, вероятно, страна вскоре окончательно бы обезлюдела, если бы не дед Болтана Насеканик Смелый. Как-то ночью он пробрался к обиталищу жабы- хламоедки, которая в это время пере-

варивала съеденных накануне сотрудников Министерст­ва хламской обороны, и с криком "За Родину!" оседлал ее, нахлестывая изо всех сил стальным веником. Обезу­мевшая от боли и неожиданности жаба, дико квакая и снося все на своем пути, вихрем пронеслась по местечку, брыкаясь и пытаясь скинуть со своего загривка отваж­ного наездника. Насеканик Смелый гнал ее к Пруду. И вот, наконец, жаба, ошалевшая от беспрерывного битья, с диким воплем бросилась в воду и камнем пошла ко дну. Вместе с ней утонул и дед Болтана, несокрушимый борец за справедливость Насеканик Смелый.

Во время повествования по лицу Болтана и его приемного сына блуждали противоположные чувства: если на лице папы светилась улыбка, лицо Смока ста­новилось пасмурным, если же Болтан грустно вздыхал, грудь Смока радостно и торжествующе вздымалась. И только в конце рассказа, как бы поддавшись общему порыву, отец и сын дружно зашмыгали носами. "Бедный дедушка", ~ всхлипывал Болтан. "Бедная бабуся", — чуть слышно шептал Смок.

* * *

В наследственном сундуке Болтана Самосуя хранилось немало необыкновенных вещей. Рядом с фолиантами хламских звездочетов там лежала точная копия того самого стального веника, при помощи коего Насеканик Смелый победил лютую жабу. Старинный фарфоровый сосуд со­седствовал с остатками дедовского плаща, который, кстати, все уменьшался: Смок рос как на дрожжах и то и дело перекраивал свой полувоенный френч.

В сундуке было спрятано мраморное ухо, которое, по мнению знатоков искусства, было высечено знаменитым скульптором древности. Однако, кому оно принадлежа­ло, выяснить так и не удалось. Бессмертная проповедь готова  была вылететь из широко разинутой пасти баш­мака, принадлежавшего некогда первому предвестнику  справедливости Зазело Карузо — от него Болтан Само­суй вел свое духовное происхождение. А поверх всего лежала  объемистая рукопись единственного трактата са­мого Болтана "Справедливость и пути достижения оной"

 

"Кем бы мы все были без такого вот сундука? — частенько говаривал Болтан. ~ Как бы догадались, от кого происходим, что было до нас и кем были наши седые предки?" Говоря так, он с нежностью пог­лаживал бока сундука, подобно тому, как хозяин гладит своего верного пса. От частых поглаживаний поверхность сундука блестела, как отшлифованная.

Если вспомнить, какой кавардак царил в доме, то не­удивительно, что блестящий, добротно сработанный сун­дук с первого же дня стал привлекать внимание Смока.

Однажды, вернувшись домой из очередной экшедиции, посвященной поискам правды, Болтан как оглушенный застыл на пороге. Его приемный сын, крестом сложив руки на груди, стоял на сундуке и правой ногой конвульсивно отбивал по его крышке сухую раскатистую дробь. Каза­лось, Смок к чему-то прислушивается, ибо на лице его лежала тень той особенной отчужденности, какая бывает свойственна хламам, слушающим симфоническую музыку. Черные очки Смока вдохновенно блестели, а губы ше­велились, как если бы что-то великое, ища выхода, соз­ревало в нем. И вдруг — вот оно! "Смирно! Кругом! В две шеренги становись!" — невыносимым для уха ме­таллическим дискантом заверещал он.

Болтана от неожиданности передернуло, и руки его невольно вытянулись по, швам. Все его существо за­полнилось неодолимым желанием выкрикнуть раболеп­ное "Есть!" Краска залила его лицо, и борец за спра­ведливость, как ошпаренный, выскочил из своего собст­венного дома.

* * *

В эту ночь Болтан Самосуй так и не вернулся домой. Как пьяный, бродил он по улицам местечка, залитым призрачным светом фонарей. В конце концов, обессилен­ный и опустошенный, он свалился на влажную с болот­ным запахом травянистую кочку. Как нарочно, Болтан угодил на то самое место, где совсем еще недавно он снимал тину с неподвижного маленького человечка в черных очках, которого он собирался сделать своим на­следником, кому мог бы передать свой заветный сундук.

И привиделось Болтану Самосую, что несет он на руках своего приемного сына, несет назад к Пруду. По его щекам катятся слезы, но он не может остановиться, боится не успеть, ибо Смок растет прямо у него на руках и делается все тяжелее и тяжелее. А вот наконец и Пруд. Под прозрачной толщей неподвижной воды Болтан видит расплывчатые мясистые контуры огромной жабы, видит ее выпуклые глазищи, полыхающие красным огнем. А на ее спине сидит кто-то еще, сидит и яростно хлещет безобразную жабу металлическим предметом. "Да это же веник! — осеняет Болтана. — Дедушка!" Он пытается оторвать от себя вцепившегося в него Смока, но не может этого сделать. "Не бросай меня, папа", — жалобно хрипит Смок и внезапно железные пальцы хва­тают его за горло. Черные очки спадают со Смокова лица, и Болтан видит вместо глаз узкие сверкающие прорези. Они вплотную приближаются к лицу Болта­на, ослепляют его и все рассыпается на мириады яро­стных осколков...

Мелькнула и сгинула последняя искра ночного кошмара. В предрассветном полумраке матово поб­лескивает поверхность Пруда. Взмокший от пота, Бол­тан медленно возвращается к жизни. Он тяжело встает и, ощущая на горле болезненные следы ночной схватки, покачиваясь, ковыляет домой.

* * *

 

Еще издалека Болтан заметил около дома кучу неких, до боли знакомых ему вещей. Подойдя поближе, он узнал все то, что еще вчера составляло содержимое его жилья, а, точнее сказать, его существования. Коллекция банок с пестрыми наклейками, треснувшая люстра в темной стародавней оправе, фетровая шляпа — подарок давно умершей возлюбленной, несколько бутылок "Горькой полыни", — и много чего еще было в беспорядке свалено под окном. С минуту Болтан недоуменно смотрел на вещи, создававшие в его жилище такую цветную и милую сердцу неразбериху. Затем, как бы через силу, подошел к двери и, возможно, впервые в жизни осторожно открыл ее рукой. Дом внезапно изменился до неузнаваемости. Между вычищенными до блеска половицами чернели широкие с неровными краями щели,

 

откуда тянуло многолетней сыростью и холодом. Со стен были сорваны цветные литографии, и те места, где не было штукатурки, напоминали живое мясо, с которого содрали кожу. Серый потолок понуро нависал над головой. Сквозь стекла, тщательно заклеенные пожелтевшими газетами, процеживался жутковатый свет, из-за чего на всем проступал какой-то мертвенный оттенок. Из всех вещей Болтана уцелел только дедовский сундук да старый пружинный диван. Смок стоял спиной к нему и копался в сундуке. Занятый своей работой, он даже не услышал отцовских шагов. И тут, в пустом и нежилом доме, Болтан отчетливо увидел, как вырос его приемный сын. Могучие лопатки, подобно жерновам, двигались под лопнувшим на спине френчем, толстая шея обтесанным обрубком высовы­валась из узкого для нее воротника; дюжие руки, напомина­ющие жабьи лапы, торчали из коротких рукавов.

— Что ты делаешь? -- спросил Болтан.

Смок  круто  повернулся. В одной руке он держал остатки дедовского плаща, в другой- стальной веник. «Френч снова лопнул,» — понуро пробормотал он. И тут Болтана прорвало.

— Кто тебе позволил копаться в моем сундуке?! — заорал он. — А ну, положи веник на место!

Несколько секунд Смок колебался, а затем неохотно опустил веник в сундук. По лицу Болтана катились хо­лодные капли. Он подошел  к  сундуку и бессильно оп­устившись на него, с трудом обратился к Смоку:

— Чего стоишь? Садись. Завтракать будем. Прихватив миску с холодной кашей, верзила Смок

плюхнулся к нему на колени. Болтан зачерпнул полную ложку и привычным движением поднес ее ко рту Смока. И вдруг содрогнулся: между двумя рядами белоснежных острых зубов одиноко блестела золотая коронка... Оловян­ная ложка с тоненьким звяканьем покатилась по полу.

* * *

 

Болтан приподнял голову: Смок тихо посапывал на полу около дивана. Черные очки пересекали его, как бы высеченное из камня, лицо. Стараясь не шуметь, Болтан слез с дивана и на цыпочках прокрался к сундуку. Обхватив его руками, и с трудом оторвав от пола, он двинулся к двери.      В зарослях лопухов, растущих в

ложбине подле дома, Болтан, шумно вздохнув, опустил сундук на траву. Затем с силой вонзил в землю ржавую лопату и яростно отковырнул первый комок.

Скоро он был уже на дне глубокой, как колодец ,че­тырехугольной ямы. Задумчиво и устало прислонился он к прохладному вертикальному срезу. Несколько мелких камешков скатилось сверху, и внезапно вся песчаная стена с глухим шорохом съехала на Болтана, сбила его с ног и накрыла с головой. Каким-то невероятным усилием ему удалось освободить голову и руки, но тут тяжелый сундук, лязгая, сполз по склону и, как желез­ный сапог, врезался ему под ребра, намертво прижав к земле. Словно ветром выдуло все мысли из Болтанового сознания, как если бы настежь распахнулись ставни, мешающие ему видеть.

И встала перед ним панорама небольшого города, или вернее, целой страны. Там кипела какая-то непонятная ему работа. Болтан проходил мимо зданий, которые у него на глазах ярус за ярусом врастали в небо, миновал ростки, что появлялись из-под земли и тут же превращались в высокие раскидистые деревья. Но Болтану казалось, что все происходит слишком медленно.

Он нагнулся над деревом, схватил его за верхушку и, помогая ему расти, начал с силой тянуть его вверх. Раздался треск. Дерево лопнуло пополам и в разрыв хлынула желто-красная жижа, которая, не успевая растечься, засты­вала на земле густым бурым месивом. Изувеченные деревья почернели, скорчились и рассыпались в прах. Болтан огля­делся: никакой созидательной работы больше не было. С громад зданий медленно сползала черепица. По стенам зазмеились черные трещины, из которых начали вы­валиваться кирпичи. И вот уже стены дрожат и раскачива­ются... В этот момент все тонет в непроглядной круговерти, как если бы кто-то толкнул ставни и с пронзительным скрежетом они захлопнулись навсегда.

* * *

Смок вытащил из ямы сундук, достал из него сталь­ной веник, а остальное содержимое высыпал на изуве­ченные останки Болтана Самосуя. Он взялся было за лопату, но о чем-то подумав, снова спрыгнул вниз и отыскал в куче старья объемистую рукопись. Сдув с ее обложки   песок,   он   по    складам     прочитал:

 

"Справедливость и пути достижения оной". Закопав отца, Смок с сундуком  вернулся в дом. Крякнув, пос­тавил его на прежнее место, а поверх положил стальной веник. Потом подошел к стене, достал из кармана кусок угля и стал что-то рисовать на обшарпанной штука­турке. Он сопел от напряжения, но было очевидно, что работа доставляет ему огромное удовольствие. К вечеру на стене дома проступил профиль, который имел несом­ненное сходство с оригиналом: это был отец Смока, вы­тащивший его из Пруда, выкормивший и вырастивший его, непреклонный борец за справедливость Болтан Самосуй. Смок с минуту с удовлетворением созерцал свое произве­дение, затем круто повернулся и, четко отбивая шаг, скрылся в дверном проеме, за которым в мглистых су­мерках лежала Страна Хламов. На пустынной улице Заросшей сорняками он увидел впереди нескладную фигуру в шляпе и с тростью в руке. По-бычьи наклонив голову, Смок пошел прямо на нее.

Портрет

 

 

 

* * *

Гицаль Волонтай зябко передернул плечами. Привы­чка к работе не спасала от холода. Леденящие струйки забирались под ветхую рабочую куртку, ползли по тощим бокам бывшего романтика, подкрадываясь к впа­лому животу. Сухо похрустывала под лопатой прихва­ченная первым морозом земляная корка.

Казалось, целая жизнь прошла с тех пор. как он очутился здесь, на строительстве канала, и Гицаль не надеялся уже когда-либо выбраться из этого гиблого ме­ста; отчаяние от чудовищной несправедливости того, что творилось, больше не угнетало его.

Бывший романтик корчился и извивался вместе с другими строителями канала, подобно одному из кусков рассеченного на части червяка.

Каждая выкопанная яма казалась Гицалю лишним шагом к тому, чего он давно уже не боялся. Чем глубже погружался он в стылую неподатливую землю, тем отчетливей представлял, как в какую-нибудь последнюю минуту, окончательно утратив желание жить, он отшвырнет лопату, сядет на дно ямы, прижмется щекой к ее студеному срезу и...

Лопата, глухо звякнув, упала на груду свежевыкопанной земли. Гицаль в истоме уселся так, как ему не однажды мерещилось, выпрямил ноги и прижался щекой к холодной шершавой глине. Внезапно что-то острое больно укололо его в шею.

Нехотя разлепив веки, он увидел торчащий из земли угол какого-то плоского предмета. Облупленная позоло­та, сохранившаяся на нем, странно контрастировала с унылой бесцветностью, которой была окутана окрест­ность.

Мысль о забвении сменилась любопытством, и Гицаль осторожно, стараясь не испортить находку, начал разгребать песок.

Некоторое время спустя он держал перед собой облепленный грязью прямоугольник, а еще через мину­ту, счистив с прямоугольника грязь, понял, что в руках

у него картина, точнее, портрет какой-то женщины. Лицо ее было ему очень знакомо, хотя портрет оказался сильно испорчен сыростью: по его поверхности распол­зались темно-бурые пятна, краска во многих местах отслоилась, облезлая позолота клочьями свисала с де­ревянной рамки.

И тут он вспомнил все.

* * *

 

В комнате, где царит живописный беспорядок, друг против друга сидят двое: он, последний романтик и гений страдания Гицаль Волонтай, и несокрушимый правдо­любец Болтан Самосуй.

В руках у Болтана стальной веник, на полу между ними — сундук с откинутой крышкой. Болтан, как всег­да, твердит что-то о справедливости ~ это единственное, что манит и вдохновляет его — а Гицаль, чтобы только не молчать, лениво препирается с ним, хотя ему наперед известно, что переспорить Болтана невозможно.

Тот же горячится, в запальчивости потрясает над собой веником, утверждая, что без его помощи спра­ведливости не достигнуть никогда и нигде. Затем он склоняется над сундуком и достает оттуда пухлый ма­нускрипт — рукопись, которой посвятил большую часть жизни — раскрывает ее на середине и читает — торже­ственно и слегка гнусаво.

Гицаль плохо слушает Болтана, но понимает, что суть того, о чем читает знаменитый правдоискатель, заключается в намерении осчастливить хламов с помощью все того же стального веника. И Гицалю вне­запно кажется, что Болтан стоит по колена в крови, а над его головой сияет золотой нимб.

Впрочем, через минуту Болтан снова становится самим собой. "Ну что? Теперь понимаешь?" — добро­душно усмехается он. Романтик для вида соглашается, покачивает головой, но думает о другом. Его тянет взглянуть на вещь, ради которой он, собственно, и приходит сюда.

Ничем не выдавая своего волнения, он незаметно протягивает к сундуку руку и берет небольшой портрет в позолоченной рамке.

 

...Ее нельзя назвать красивой, но когда Гицаль всматривается в ее лицо, он ощущает странное, чисто физическое потрясение. Так бывает, когда на краю обрыва любуешься необычайным, подернутым дымкой пейзажем, который настолько притягивает к себе, что начинаешь страшиться все возрастающего соблазна спрыгнуть вниз.

Интересно, что Болтан ничего сверхъестественного в портрете не находил, да и вообще ценил его не больше, чем, к примеру, мраморное ухо навсегда исчезнувшей скульптуры, которое также скрывал в своих недрах сундук. Однако расстаться с портретом он не согласился бы ни за что на свете.

"Ты не представляешь, — добавлял при этом Болтан, ~ что это за сундук. В нем не только портрет: там тьма вещей, и ни одна из них, никакая безделушка не может покинуть сундук без того, чтобы в Хламии не свершились великие, может статься, непоправимые несча­стья. Это все, что я знаю. Однако мне неизвестны роль и предназначение каждой отдельной вещи, а также их сочетания. Возможно, что именно портрет ничего тут не значит ~ это ведь не моя рукопись и не дедов веник — и все же я не хочу, вернее, не имею права рисковать... А хочешь знать, откуда мне все это известно? Так вот ~ от деда. От моего деда Насеканика Смелого!"

Гицаль ласково провел ладонью по шершавой повер­хности заветного портрета.Теперь это была его собствен­ность, что почему-то не радовало его.

Запихнув портрет за пазуху, последний романтик, как бы в надежде еще что-то найти, сунул руку в обра­зовавшуюся в песчаной стенке нишу. В ту же секунду стена с глухим шорохом съехала на дно ямы.

В куче песка перед собой Гицаль увидел несколько костей и человеческий череп. Лежали там и другие пред­меты: мраморное ухо, остатки шляпы, осколки какой-то фарфоровой посудины, заржавевшие ножницы.

Сомнений не было: он наткнулся на останки своего приятеля Болтана Самосуя вперемешку с содержимым его знаменитого сундука. Канал, задуманный Смоком как первый шаг к так называемой Новой Жизни, прошел как раз через могилу того, кто первым воз­вестил ее грядущее пришествие.

 

Выбравшись из могилы, Гицаль огляделся. По контрасту со снегом, белой коростой покрывавшему окрестности, особенно четко выделялся тяжело нависший над головой мрачный гребень Высокого квад­ратного забора. Вдоль забора черными проплешинами зияли ямы, в которых, как кроты, копошились выслан­ные на раскопку канала богемовцы. Их никто не охра­нял, ибо сбежать все равно было некуда: не взлетишь же, в самом деле, в небо, в этот свинцовый квадрат, откуда беспрерывно валятся мокрые бесформенные снежные хлопья.

В десяти шагах от романтика темнела заваленная комьями земли и мусора улица, в прошлом носившая название Заросшая сорняками. Сорняки на ней больше не росли — их съели строители канала. Одиноко и сумрачно высился у дороги дом Болтана Самосуя, напоминавший окаменевшего со сложенными крыльями нетопыря.

И хотя Болтана уже не было в живых, а, значит, ни дом, ни портрет больше не принадлежали ему, -- Гица­лю, некогда страстно мечтавшему завладеть портретом, неожиданно захотелось положить его на прежнее место ~ в сундук. Охваченный этим непонятным ему самому желанием, он заковылял к дверям.

Из глубины комнаты на него дохнуло затхлостью и сыростью необитаемого, давно покинутого жилья. Казалось, что-то более горькое, чем смерть, таилось под сгнившим порогом, в черных щелях, вьющихся между заплесневевшими от времени половицами, в страшно­ватых темных закутках.

Когда глаза слегка привыкли к темноте, он начал различать отдельные предметы, которых, впрочем, было немного: стол, табуретка, железная койка. И вдруг сер­дце его екнуло: всеми четырьмя гранями из мрака выпирал массивный прямоугольный предмет.

Первое, что бросилось Гицалю в глаза, была неесте­ственная по сравнению с другими вещами чистота сунду­ка. Хотя все вокруг утопало в пыли, он выглядел новым, и даже медные заклепки на его обручах торжественно блестели, как бы только что выйдя из рук мастера. Крышка не была замкнута и отворилась легко, без единого звука.

Ослепительно яркий свет заставил романтика за­жмуриться.

Когда же он рискнул опять раскрыть глаза, сиянье ослабело, и стало очевидно, что источником света явля­ется веник, а, точнее, его невыносимо яркие спицы-прутья, переходящие в более тусклую металлическую рукоятку.

Рядом с веником располагался толстый том в красной обложке, на которой зловеще поблескивало золотое тисненое название: "Справедливость и пути достижения оной" — сочинение Болтана Самосуя.

Гицаль потянулся было к сундуку, но, случайно кос­нувшись веника, скривился от боли. На руке краснело и расползалось пятно ожога: стальные прутья были рас­калены добела. В следующий раз он был куда осторож­нее. Однако, хотя книга, казалось, абсолютно свободно покоилась в сундуке, какая-то невидимая сила словно гвоздями приколотила ее ко дну.

Стараясь больше ни о чем не думать, он вытащил из-за пазухи портрет и, мимоходом глянув на женское лицо, опустил его в разинутую пасть сундука. Глаза женщины, наполнившись слезами, блеснули ему из глубины, и в ту же секунду крышка с треском захлоп­нулась ~ он едва успел отдернуть руку.

В комнате сразу потемнело. Сундук внезапно пок­рылся налетом пыли и плесени, осел и как-то рассохся. Теперь он ничем не отличался от того сундука, который Гицаль не раз созерцал в доме своего бывшего приятеля Болтана Самосуя. Знакомый с давнего времени огром­ный ржавый замок, как всегда, висел на его обшарпан­ном боку.

От удара табуретки одна петля оборвалась, и замок повис на другой. Гицаль вторично откинул крышку. На дне рядом со ржавым стальным веником знакомо жел­тела пухлая пачка страниц в картонной обложке, на которой размашистым почерком Болтана было выведено: "Справедливость и пути достижения оной". Так и не отважившись взглянуть на портрет, Гицаль захлопнул сундук и вышел вон.

Что-то неуловимо изменилось: то ли потеплело, то ли посветлело вокруг от снега, который на удивление быстро, за время, пока он находился в доме, толстым покрывалом окутал Страну Хламов.

 

Издалека заметная на снегу, размахивая руками, к нему приближалась маленькая черная фигурка. Писа­тель Свинтарей, что-то громко и невразумительно выкрикивая, обхватил его за плечи и хрипло зарыдал, только и успев выдавить из себя: "Смок..."

* * *

Свинтарей разжал руки и недоуменно огляделся. Он был один. Гицаль Волонтай внезапно сгинул, как будто растворившись в его руках. Только в трех шагах от писателя, на бровке заполненной снегом ямы торчала лопата, а на ее отполированном черенке зеленели мелкие нежные ростки — такие неправдоподобные и лишние на фоне белой неподвижности последнего мар­товского снега.

Один день писателя Свинтарея

 

 

 

Хламы частенько любят порассуждать о свободе духа и своих самых заветных желаниях. Однако, если спросить любого, чего ему хочется именно в эту минуту, то вряд ли кто выскажет что-то определенное. И только Сугней Чурила имел совершенно конкретное и точное желание: он мечтал отгородиться от всех глухим забором.

В связи с этим он еще во времена царствования Бифа Водаёта выменял в семейном общежитии мусорщиков бочку "Горькой полыни" на топор, пилу, рубанок и другие необходимые инструменты, завернул их в про­масленную онучу и закопал под завалинкой своего дома.

При кровавом тиране Смоке Чурила вынес из национализированного Нескучного сада, в то время рас­корчеванного под канал, множество всякой деревянной всячины и припрятал на чердаке и в подвале до лучших дней. Как только Страна Хламов ступила на порог Воз­рождения, Чурила вытащил спрятанное во двор и настро­гал огромный штабель ровных и гладких досок. После землетрясения и того хаоса, который воцарился в Хламии в результате непримиримой борьбы подвижников с не­подвижниками, неугомонный мечтатель в одну ночь ого­родил свою усадьбу глухим дощатым забором.

Сквозь сон до писателя Свинтарея донесся мерный стук. Свинтарей поджал губы и тихо застонал. Он попы­тался было проснуться, однако сон стал еще тревожнее. Глухой и назойливый звук, доносившийся снаружи, пере­нес его в недавнее прошлое, на дно глубокого, промерзшего насквозь канала.

Свинтарей долбит кайлом задубевшую землю, а по бокам стоят двое: веснушчатый, с плешью и широкой бородой коротышка и долговязый верзила, гладко выбритый, в пенсне и шляпе.

Когда писатель прерывает работу, чтобы подышать на одеревеневшие от мороза пальцы, коротышка и дол­говязый хватают его под локти и, как по команде, начинают что-то бормотать, точнее, нашептывать на не­знакомом ему языке. Для того, чтобы достать до Свинта-

реева уха, коротышка делает все возможное: становится на цыпочки, подпрыгивает, а затем, убедившись, что у него ничего не получается, карабкается на Свинтарея. Без­бородый, в свою очередь, складывается почти пополам, причем гладкий и холодный подбородок его тычется в щеку писателя, заставляя того вздрагивать и покрываться потом. Одновременно борода коротышки щекочет ему ухо.

Свинтарей не понимает ни одного слова из того, что шепчут его странные собеседники, однако догадывается, что они во всем друг другу противоречат. Снизу, под ногами, слышатся глухие удары, как будто кто-то чет­вертый копает под ними тоннель, и коротышка сползает с писателя, а долговязый выпрямляется.

Свинтарей хочет взяться за кайло, однако ни тот, ни другой не выпускают его локти. Коротышка бормочет что-то невразумительное и указывает пальцем на обсыпанную камешками землю, откуда доносятся глухие раскатистые удары, а гладкообритый шут, напротив, тычет свободной рукой ввысь, заставляя писателя взглянуть за гребень Вы­сокого квадратного забора, через который, словно складки раздувшегося брюха, переваливаются ядовито-желтые облака. И оба бесцельно и настойчиво пытаются что-то объяснить Свинтарею...

Писатель раскрыл глаза и понял, что сегодня непре­менно что-нибудь должно случиться. Там, где он побы­вал и откуда недавно вернулся, он постепенно научился доверять своим предчувствиям, которые обострились как бритва и почти всегда сбывались. Он слез с кучи рукописей, на какой теперь спал, подошел к посветлев­шему окну и окаменел: в сумерках, заслоняя темную громаду Высокого квадратного забора, белел новенький дощатый заборчик.

Не веря своим глазам, Свинтарей в чем был выбежал на улицу и понял, что не ошибся: вокруг особняка его соседа Сугнея Чурилы возвышался глухой, без ворот и без единой щелочки заборчик, маленькая копия Высо­кого квадратного забора.

Это зрелище настолько поразило бывшего народного писателя, что он даже не разозлился, когда увидел, что его сосед, отгородившись, прихватил щедрый кусок огоро­да, испокон веков принадлежавшего роду Свинтареев. Здесь необходимо отметить, что ничто не могло бы так поразить хлама, как вид обыкновенного забора, ибо

 

жители Хламии их отродясь не ставили. Не ставили по той простой причине, что в стране, обнесенной с неза­памятных времен Высоким квадратным забором, надеж­но защищающим хламов от враждебного Зазаборья, никому ни разу не приходило в голову поставить свой собственный личный заборчик.

Больше того, когда кусты под окнами домов разра­стались так, что начинали мешать хламам созерцать го­родские стены, на них немедленно обрезали лишние ветки. И после очередной спячки, перед тем как причесаться и умыться, заспанные хламы перво-наперво подбегали к окнам, чтобы убедиться, что с милым их сердцу забором ничего не случилось, и он как и прежде стоит там, где и стоял во все времена извилистой хламской истории.

Между тем хламы, не рискуя (как стая ворон на помойке) слететься к необычайному сооружению, сбились в кучку неподалеку и шепотом высказывали друг другу самые невероятные версии, ни одна из кото­рых не казалась Свинтарею правдоподобной. Характер­но, что привыкшие во времена правления диктатора Смока всего бояться и ничему не противоречить, хламы в последние дни, почуяв вкус свободы, заметно осме­лели, а иные так стали проявлять настоящее нахальство.

Но теперь, в ситуации, когда возникла необ-ходимость сделать самостоятельный шаг, они пер-еполошились и, сгрудившись, расположились поодаль. Вотличие от присутствующих, писатель накопил настроительстве канала опыт, ставивший его намного вышеэтих нахально-трусливых марионеток, детей того вре-мени, которое они сегодня столь яростно клеймили. Безлишних рассуждений он приблизился к забору и не-
сколько раз ударил кулаком по доскам. Установилось тяжелое молчание, и внезапно из-за забора вырвался, вспарывая напряженную тишину, глу­хой, знакомый всем голос. "Каждый настоящий хлам обя­зан знать от колыбели: Хламия ~ лучшая страна в зем­ной купели!" — выводил хриплый баритон Чурилы слова хламского национального гимна.

Безусловно, Чуриле в этот счастливый момент, когда сбылась его заветная мечта, хотелось спеть совсем дру­гую, родственную его простой душе песню, однако, к сожалению, ничего такого он не знал и был вынужден

 

 

петь хламский гимн — единственную вещь, начальная строфа которой была ему известна от первого до послед­него слова.

Словно курица, вспомнившая, что она тоже птица, взлетал Чурилин голос на недостижимую высоту, чтобы со всего размаха грохнуться назад, ободранным сверху донизу. Для этого надо было иметь немалое мужество и, судя по всему, певец за забором располагал им в достаточной степени.

Закончив петь, Сугней откашлялся и вновь затянул то же самое: "Каждый настоящий хлам обязан..." Затем еще раз все сначала. На четвертом разе Свинтарей стал пробиваться сквозь толпу слушателей, плотной стеной окруживших забор.

По пути он заглядывал в лица тех, кто с каким-то необыкновенным почтением внимал хриплому голосу, и его поразило издавна знакомое ему выражение, которое, подобно копии одной и той же маски, лежало на большинстве лиц. "Круг замкнулся", — внезапно пришло ему в голову, и холодная пустота темного бессмыслен­ного существования вновь завладела им. На лицах хла­мов, на их одежде, на постройках вокруг проступил тонкий налет тления и гнили, и все окрасилось в мерт­венный зеленоватый цвет.

Свинтарей вышел за город и остановился на покры­той пнями и кочками полосе, тянущейся вдоль Высокого квадратного забора. Пронзительный ветер гнал разнооб­разный мусор, мял его, швырял в ободранные, раз­бухшие от воды бревна. И куски мусора не сразу падали вниз, а, немного повисев на заборе, невольно и неохотно сползали на землю. Казалось, безнадежно состарился Высокий квадратный забор, состарилась сама хламская держава. "Родина", — с тяжелым и горьким чувством прошептал Свинтарей.

После недавнего землетрясения между бревен Высо­кого квадратного забора образовалась извилистая трещина, из которой несколько дней кряду сочилась желтоватая жидкость со специфическим запахом "Горь­кой полыни". Спустя некоторое время жидкость эта за­твердела и стала прозрачной. Теперь сквозь щель в за­боре можно было, как через толстое стекло, заглянуть в закрытое для хламов Зазаборье, и потому около забора собиралось немалое число любопытных.

В прошлом за подобное любопытство можно было лишиться не только глаз, но и головы, однако в насто­ящее время и не такое сходило с рук. Впрочем, никто из тех, кто наблюдал загадочный зазаборный мир, не мог сказать о нем ничего определенного; все, однако, соглашались, что увиденное снаружи намного лучше то­го, что находится внутри. "Пространство и время хламов ограничены не Высоким квадратным забором, а вековой тоской и теснотой самого мира — соединением абсолют­ной инертности жизни и бесконечого возвращения к одному и тому же..." — уныло думал писатель, обходя приникших к щели хламов, что, переступая с ноги на ногу, созерцали внезапно открывшееся им Зазаборье.

Тем временем ветер утих. Заметно похолодало. Зем­ля покрылась серебристой пленкой инея, красивой и не­уместной. Стало смеркаться. С Площади доносился глу­хой, как шум морского прибоя, рокот.

Стараясь больше ни о чем не думать, Свинтарей повернулся и пошел туда, где отдельные голоса сливались в единое нестройное и тяжкое клокотание.

Подойти к особняку Шампанского было непросто. "Мы у себя дома!" — летело со всех сторон. Недоуменно озираясь, Свинтарей пробился-таки через плотные ше­ренги манифестантов к знакомому с детства зданию. Величественное по архитектуре, оно было пестрым от наклеенных на его стены печатных листовок. "Шам­панский, убирайся к себе домой!" — с пылом скандирова­ла между тем толпа.

И тут нехотя, как при замедленной киносъемке ,открылись тяжелые двери. Все, как по команде, умолкли, а затем, шумно выдохнув, подались назад. Из темного проема на крыльцо выдвинулась знакомая дол­говязая фигура. Смертельно бледный в серых сумерках перед толпой предстал иностранец Шампанский. От го­ловы до пят на нем не было и признака никакой одежды. Одним словом, Шампанский был абсолютно голый...

Раздались приглушенные крики: это передние, в панике кинувшись прочь, давили задних. Вскорости на Площади, кроме нескольких раздавленных толпой несча­стных, неподвижно лежащих на снегу, остались только писатель и иностранец.

 

Словно не замечая своего старого приятеля, Шам­панский сошел с крыльца и уверенной походкой зашагал на Площадь, безразлично переступая через раздавленных. Свинтарей проводил его удивленным взглядом, потер пальцами виски и уныло поплелся домой.

Из-за свежевыстроенного забора летели жирные черные комья, которые сразу же после падения рассыпались на снегу, покрывавшем булыжник улицы Туманного парадок­са. "Иностранцы споили хламский народ! Смерть Шам­панскому!" — бросилась Свинтарею в глаза надпись, на­спех нацарапанная на досках. И он подумал, что почти все многочисленные начинания в Хламии, несмотря на их внешнее несходство, кончаются такими вот неподвласт­ными времени призывами, — и от всего сердца пожалел иностранца Шампанского.

Ухватившись за неровный край не такого уж и вы­сокого заборчика, Свинтарей подтянулся на руках и за­глянул во двор. В сумерках он разглядел маленькую коренастую фигуру с лопатой: его сосед яростно трудился, прокапывая вдоль заборчика узкую, но до­вольно-таки глубокую траншею. Увидев седую голову, Чурила изо всех сил швырнул в нее земляным комком и, не промахнувшись, дико загоготал. Однако в следу­ющую секунду, узнав писателя, присел на бровку тран­шеи и беззвучно заплакал, вытирая слезы тыльной сто­роной своей мозолистой ладони.

И писатель на этот раз от всей души посочувствовал Сугаею Чуриле, который, отгородившись от хламов, не придумал ничего лучше, чем прокопать вдоль своего за­бора траншею — точную копию того самого канала, что должен был соединить Пруд с самим собой и на постройку которого Свинтарей потратил столько сил и здоровья.

Писатель соскочил вниз, вытер с лица грязь и на­правился к своему дому. Голова нестерпимо болела, словно маленькие молоточки колотили откуда-то изнутри по затылку, по лбу, по вискам. Он миновал влажную темноту коридора, и резкий оконный свет, пря­мо-таки физически давивший на веки, обдал его неприятным холодком. Свинтарей приблизился к стеклу и задернул занавеску — единственный луч пробился че­рез преграду и зажег на куче рукописей круглое пятно.

Писатель, как завороженный, подошел к ним и вне­запно, вспомнив нечто важное, полузабытое, начал во­рошить пожухлую, заплесневевшую гору. Наконец рука его наткнулась на то, что он искал: толстый фолиант в побитой молью кожаной обложке был на месте.

Страницы книги высохли, а строчки, написанные цветными чернилами и краской — золотой, красной и черной — перекосились и наползали друг на друга.

Ему показалось, что он давным-давно блуждает в сумрачном подземелье, миновал уже самые извилистые ходы и видит, наконец, что где-то впереди маячит вы­ход. Постепенно смысл написанного стал доходить до него. Невидимый, о котором шла речь в книге, был похож на свежий ветерок. Только колыхал этот ветерок не траву, а его чувства, словно рябь пробегала по не­подвижной до этого поверхности Свинтареева сердца.

Невидимый был в каждой клеточке его тела, в каж­дой живой молекуле: он не слушал, а чувствовал; не смотрел, а знал. Сугней Чурила, иностранец Шам­панский и он сам, писатель Свинтарей, оказались один в другом. Не было уже ни Сугнея, ни Свинтарея, ни Шампанского, ~ только одна необычайная суть, похо­жая и непохожая на всех их вместе взятых.

Свинтарей перелистнул последнюю страницу древне­го фолианта, и оттуда выпал коричневый листок. Это было четверостишие, которое он сочинил на первом курсе ФКПИ:

Скажите, есть ли то место, где Невидимый будет мне ближе?.. Он тихою музыкой стал в темноте — И никто ее не услышит!

Старый писатель накинул на себя потертый шерстяной плед и лег на кучу рукописей, но сон не приходил. Пово­рочавшись с боку на бок, он встал, расстелил на полу плед и, швырнув на него всю кипу, связал ее в узел. Подошел к чудом уцелевшему в доме шкафу и достал бутылку "Горькой полыни". Осторожно держа ее в руке, направился к двери, прихватив попутно узел с собой.

В полночь на берегу Пруда можно было наблюдать удивительную компанию. Перед костром, рядом с кото­рым поблескивала наполовину опустошенная бутылка, сидели трое: веснушчатый с плешью и широкой бородой

 

коротышка, приземистый с редкими седыми волосами и впалыми щеками старик и костлявый, закутанный в потертый плед долговязый верзила. Коротышка и старик, не мигая, глядели на приплясывающие огненные языки, а долговязый моргал, подрагивал и дробно лязгал зубами — все никак не мог согреться. Все молчали, и лица их были одинаково окрашены красными отсветами пламени. Седоволосый изредка приподнимался, вы­таскивал из бумажной кипы, на которой сидел, несколь­ко листков и кидал их в огонь. И тогда в чернь ноябрь­ского небосвода вскидывались яркой цепочкой искры, через секунду гаснущие и исчезающие навсегда. А с неба на плечи этой живописной компании падали и нето­ропливо превращались в капли воды первые пушистые снежные хлопья.

Великий магистр

 

 

 

В самом факте того, что кто-либо одновременно на­ходится в двух географически различных пунктах, нет, безусловно, ничего удивительного. И если неотступно следовать за иностранцем-Шампанским, наблюдать, как он выходит на свою обычную утреннюю прогулку, как обедает, ложится спать, как начинает лысеть, как пос­тепенно выпадают у него зубы, ~ это само по себе не является опровержением того, что одновременно он мо­жет находиться где-то еще, возможно, за пределами Вы­сокого квадратного забора. Вот и теперь, несмотря на то, что за Шампанским, прогуливающимся по улице Тонких-до-невидимости намеков, следует тысячеглазая процессия, ~ ничто не препятствует ему быть совершен­но на иной улице другого города.

Если здесь Шампанского со всех сторон окружают плакаты и транспаранты, там обходятся без таких вот наспех нацарапанных лозунгов, а вместо них на фоне темно-синего моря маняще поблескивают гирлянды раз­вешанных вдоль набережной фонариков.

Если здесь на асфальте валяются опрокинутые му­сорные урны, там вдоль чистеньких улиц по-дружески светятся окна уютных, чаще всего одноэтажных домиков. Если здесь от монотонного тяжелого гула толпы чувствуешь себя оглушенной рыбой, там в мягких су­мерках таинственно мигают в глубине маленьких, слов­но игрушечных, кофеен ночники в форме рас­пустившихся цветов, а в удобных креслах сидят один, самое большее — два посетителя. Если эта улица упирается в серую облупившуюся стену Фабрики-кухни парадоксальных идей, то другая, — свободно поднима­ется ввысь и теряется в невысоких, желтовато-красных от закатного солнца горах, пересеченных глубокими иссиня-черными трещинами.

"Все это именно так!" — бросил Шампанский толпе, неотступно провожающей его и свистом и гиканьем реагирующей на каждое сказанное им слово.

Тем не менее, никто из манифестантов не осмеливал­ся дать волю кулакам, ибо Шампанский, как и прежде, числился "персоной грата", а это не так уж и мало, потому что отсутствие единственного на всю Хламию настоящего иностранца могло бы привести к абсолютно непредсказуемым последствиям.

Последнее не нуждалось в доказательствах: ясно и так, что существование коренного угнетенного большинства само собой подразумевает необходимость бытия некоренного меньшинства иностранцев-эксплуата­торов. Кроме этого самоочевидного факта в случае исчез­новения Шампанского шумной толпе хламов-манифестантов не было бы никакого смысла гоготать, свистеть и размахивать перед его лицом своими национальными святынями.

"Итак", — продолжал, обращаясь ко всем и одновре­менно ни к кому, Шампанский, — "там всегда дует теплый ветер, и все залито ослепительным солнечным светом,от которого так приятно спрятаться в полумраке какого-нибудь храма, или же церковки, осененной экзотической купой деревьев, и разглядывать на ее замшелых стенах замысловатые иероглифы, которые тем не менее кажутся знакомыми, — то ли из детских сновидений, то ли из жизней, прожитых задолго до этой..."

 

ф ф ф

 

Оказавшись в своем особняке, Шампанский перво-наперво плотно занавесил окна, причем толпа вокруг особняка еще долго не расходилась, давая иностранцу понять, что его пребывание в Хламии излишне.

То один, то другой начинал время от времени жонглировать увесистым булыжником, делая вид, что вот-вот запустит им в окно особняка проклятого иност­ранца и аристократа, однако Шампанский спокойно уселся в кресло. И, действительно, ни одного стекла не было до сих пор разбито: время уже было не то, хотя его отношения с коренным населением оставались весь­ма и весьма натянутыми.

Этому немало посодействовали недавние статьи на страницах "Правдивого хлама", ставившие под сомнение его политическую лояльность. Подлило масла в огонь и историческое эссе Уха Перекидника, профессора ФКПИ,

 

в котором все тысячелетние беды хламского народа трак­товались как результат деятельности некой таинственной организации, во главе которой стоял иностранец Шам­панский. Эта организация была даже более древней, не­жели сама Хламия, и иностранец Шампанский еще в те допотопные времена был ее Великим Магистром.

Именно ему принадлежала весьма сомнительная честь изобретения "Горькой полыни", любимого напитка хламов. Сочинение профессора было богато иллюстрировано — на первой же странице был изобра­жен Великий Магистр, в красной мантии на гигантской бочке "Горькой полыни". На его голове красовалась остроконечная шапка еретика, а длинная седая борода почти доставала до колен. Великий Магистр вглядывался из-под руки в туманную даль, выискивая, не появится ли где первый простодушный хлам.

Достойна внимания и такая иллюстрация: два дюжих помощника Великого Магистра (в них легко можно было угадать диктатора Смока и кабатчика Лажбеля) желез­ной хваткой стискивают скорчившегося бедолагу-хлама, которому Шампанский с сатанинской усмешкой вливает в глотку "Горькую полынь".

Иллюстрация была выполнена с такой натуральностью и бесподобной утонченностью, что, казалось, сам покой­ный Крутель Мантель, знаменитый художник Хламии, прикоснулся к ней своей бессмертной кистью. (Необходимо отметить, что именно благодаря этой иллюстрации эссе Уха Перекидника приобрело необычайную популярность среди неграмотных мусорщиков, хотя и неизвестно, что именно привлекало их: любовь к искусству или тоска по "Горькой полыни", которая по неизвестным причинам вне­запно исчезла с прилавков страны).

Согласно эссе все богатство хламской истории сводилось к двум фазам, периодически сменяющим одна другую: фазе Поголовного пьянства и фазе Всеобщей трез­вости. Во время Поголовного пьянства правит Великий Магистр и его сообщники, ставящие перед собой целью развал Хламии с последующей тотальной оккупацией ее. В это время хламы забывают, как их зовут, когда и где они родились и какова их история и география. На них больше не распространяется закон рода, и они в пьяном угаре клянутся друг другу в вечной любви и требуют снести стены Высокого квадратного забора.

 

 

В периоды всеобщей трезвости те, кто еще вчера ва­лялся под забором, надевают белоснежные крахмальные сорочки и называют друг друга: дорогой соплеменник. Все без исключения изучают свою историю и географию, а в свободные от занятий часы конопатят трещины в Высоком квадратном заборе. Шампанский в это время срезает свою длинную седую бороду, прячет ее до лучших дней в сундук и весьма удачно маскируется под обычного хлама, при этом методично распивая "Горькую полынь".

Однако его можно легко вычислить, ибо при виде национального знамени волосы у него встают дыбом, в связи с чем он никогда и ни перед кем не снимает своей шляпы, хотя его истинные намерения ни для кого не являются тайной.

Эссе заканчивалось знаменательной фразой: "И так будет всегда. Хламам никогда не положить конец инос­транному засилью и не установить Тысячелетнего цар­ства Всеобщей трезвости, покуда Хитер Смитер или ка­кой-нибудь другой правитель не обратится с призывом к коренному населению и не освободится от менторства приставленных к нему кукловодов, — покуда не будет проведена полная дешампанизация страны, а затем ее освобождение от иностранной оккупации. Это куда серь­езней, чем победа Насеканика Смелого над жабой-хламоедкой, которая, как и тиран Смок, — только одно из звеньев тайной агентуры Великого Магистра!"

* * *

Шампанский отложил ручку и огляделся. На стенах его приемной глянцево поблескивали прямоугольники картин, написанных им самим. Конечно, писал он их не для славы — Шампанский никогда не считал себя ху­дожником — просто необходимо было высказать то, что творилось у него внутри. Большинство картин, если внима­тельно в них всмотреться, являли собой некие туманные и расплывчатые пейзажи, выполненные в тонах, нигде и никогда не встречавшихся в Стране Хламов.

Однако за внешней мимолетностью и размытостью этих пейзажей таилась какая-то необъяснимая глубина и холодный покой.

Около старых, очевидно антикварных, часов поме­щалась еще одна картина, яркие и сочные краски кото­рой заметно контрастировали с остальными полотнами. Почти всю площадь картины занимал обыкновенный ко­чан капусты, по виду только что срезанный с грядки. Поражала необычайная естественность и жизненность ярко-зеленых листьев. Казалось странным, что эта вещь, написанная с такой удивительной силой, могла принад­лежать кисти дилетанта: кочан словно стремился скатиться с полотна и с глухим хрустом удариться о пол. Картина называлась "Ипостаси моего внутреннего Я" и символизировала некий гипотетический "кочан" внут­реннего мира Шампанского. Один за другим отслаивались хрустящие сочные листья, оболочки одного и того же, а в середине клубилась плодотворящая пус­тота, нечто вроде животворной сути всего на свете. Во­обще говоря, такая "слоистость" была свойственна не только одному Шампанскому: сама ассоциация внутрен­него мира с кочаном капусты (не растущей к тому же в Хламии) была им услышана за столиком кабачка "Сер­дцебиение" от гения страдания Гицаля Волонтая. Разница между Шампанским и другими хламами заклю­чалась именно в природе той пустоты, которая пряталась за капустными листьями. Если для хламов это был просто физический "континуум", а по сути — ничто, то для Шампанского пустота являлась сверкающим, напол­ненным дыханием вечности началом, — страной, блед­ные копии которой туманно поблескивали на стенах его приемной. Однако приблизиться к ней, грубо обрывая листья, — безнадежное и даже небезопасное дело: можно только спокойно и осторожно разворачивать их. И еще одно. Здесь, на клочке земли, обнесенном Высоким квад­ратным забором, существовали только так называемые "лиственные оболочки" Шампанского, а таинственная сердцевина "кочана" находилась в совершенно иной, не­объятной и безграничной стране.

 

* * *

 

Глухие удары над головой вывели Шампанского из состояния глубокой медитации: кто-то, тяжело грохоча, лез по жестяной кровле его особняка.

 

 

5 Зак. Я» 623

 

 

Шампанский нехотя вышел на улицу и, задрав голову, без особого удивления увидел на самом гребне молодцева­того, заросшего густой шевелюрой хлама, привязывающего к печной трубе национальный хламский флаг. Огромная толпа, как и Шампанский, задрав головы, с одобрением следила за работой смельчака. Радуясь как дети, хламы-зрители лупили себя по бедрам, приплясывали, а кое-кто даже пытался затянуть нелегкую мелодию хламского гимна. "Виктория! Виктория!" — раздавались раз за разом нестройные выкрики. В чем именно заключалась эта Виктория (Победа), до сознания Шампанского не до­ходило, ибо он ни словом, ни жестом не мешал хламу-эн­тузиасту привязывать флаг к трубе своего особняка.

И тут едва не случилось непоправимое. Сделав свою работу, смельчак, очевидно, почувствовал себя героем, расправил плечи и ступил так уверенно, как если бы он находился не на скользкой и гладкой крыше, а на ров­ной, недавно отремонтированной мостовой улицы Энтузиастов. Этот его маневр сопровождался бурной овацией. В ту же секунду, поскользнувшись и нелепо взбрыкнув ногами, он с грохотом покатился по жестяному склону. Толпа, только что скандировавшая "Виктория! Виктория!", подалась назад и разом присела. Один толь­ко Шампанский сохранил полное самообладание. С чисто иностранным спокойствием он сделал два необ­ходимых шага навстречу бедняге и на лету подхватил его. Толпа облегченно загудела, а спасенный, которого Шампанский осторожно поставил на ноги, в течение минуты не мог ничего вымолвить и только шумно сопел и таращил глаза. Затем, окончательно убедившись, что уцелел, он быстрым движением высвободился из рук сво­его спасителя и, как бы невзначай наступив ему на ногу, обиженно прошипел: "Ну вот еще! Не твоего ума дело!" Ничего не ответив, Шампанский круто повернулся и исчез за дверями.

* * *

 

К городу подступали невысокие горы, зеленая долина незаметно переходила в пустыню. Сплошь залитая яро­стным солнцем, эта мертвая пустыня была, однако, пол­на какой-то невыразимой радости. Кремнистые, стран­ные по форме вершины нависали над головой и казались

живыми. И сам пейзаж при всей своей фантастичности и ирреальности был насыщен какой-то необычайной энергией. Казалось, тысячелетия навечно обосновались в этих горах и кружатся вокруг одинокого глаза трагически-прекрасного, окольцованного белыми ресницами соли горного озера, где не могла бы выжить ни одна бактерия...

На старых настенных часах хрипло пробило шесть. "Ба!", — промолвил Шампанский и, став перед зеркалом в позолоченной раме, примерил свою любимую фетро­вую шляпу. "Болваны!", — пробурчал он вслед за тем, неведомо к кому адресуясь. Криво усмехнувшись своему отражению, он с удовлетворением отметил, что фрак на его сухопарой, долговязой фигуре сидит не хуже, чем обычно. "С днем рождения, уважаемый иностранец Шампанский!", — с изрядной долей сарказма, но не без торжественности поздравил он самого себя.

Вскоре, прихватив на всякий случай заграничный паспорт и свернутую в трубочку голубую тетрадь, куда он ежедневно заносил результаты наблюдений над самим собой, Шампанский вышел на улицу. "Ни отсутствие "Горькой полыни", ни так называемое Возрож­дение не помешают мне, иностранцу Шампанскому, отпраздновать собственный день рождения" — примерно так рассуждал он, направляясь вдоль бульвара Обещаний в кабачок "Сердцебиение".

Спустя без малого три часа иностранец, сильно не в духе и без голубой тетради, вернулся в свой особняк. Причем под его правым глазом красовался огромнейший синяк, формой и окраской напоминавший георгину, росшую у него под окном. Став напротив зеркала, Шам­панский долго и внимательно изучал контуры синяка, подобно чернокнижнику, пытающемуся разгадать тай­ный смысл старинной криптограммы. "Круг замкнулся", — наконец мрачно выдохнул он, и было ясно, что на сей раз его мрачность не показная и сказано это отнюдь не ради красного словца.

С трудом оторвавшись от зеркала, Шампанский на­правился было к своему письменному столу с очевидным намерением продолжить то, чем он ежедневно занимал­ся: заполнять страницы своего дневника. Но споткнулся на полдороге и застыл неподвижно — причем, на лице его появилось какое-то новое выражение.

 

* * *

Ослепительный зигзаг молнии распорол плотное ват­ное одеяло хламской ночи. Громыхнуло. Шквал крупных дождинок обрушился на жестяную крышу особняка, и старые часы в приемной, звякнув в последний раз брон­зовым маятником, замерли в предчувствии ужасных перемен. В чернильном мраке на картине возле часов шевелились, как живые, листья капустного кочана.

Казалось, страшная разрушительная сила распирает кочан изнутри. Минута, и по его поверхности пробежала трещина, а из трещины вырвалось холодное серое све­чение, заструившееся по ее краям суетливыми, однако, на удивление упорядоченными токами. В самой же трещине, как на экране, проносились то каменистые верхушки гор, то сверкающая поверхность мертвого озе­ра, то клочок бездонно-синего неба.

Тень старика с растрепанной седой бородой и в опу­щенной на глаза остроконечной шапке вдруг, как сталь­ная лента, вырвалась из тела застывшего в коме иност­ранца. Вырвалась, словно из ставшей тесной поношен­ной одежды, и, как шило сквозь масло пройдя через потолок и крышу, вонзилась в исполосованное фиолето­выми артериями молний небо. Острие шапки очутилось где-то в самой сердцевине клубящихся черных облаков, а сухие длинные руки старика распростерлись над Хламией, подобно противоположным крылам гигантско­го креста, и уперлись в западную и восточную стены Высокого квадратного забора. Тело исполина задрожало и стало дробно похрустывать от титанических усилий ~ и как бумажные затряслись толстые, покрытые много­вековой плесенью, старинные хламские стены...

Так по воле Великого Магистра началось землетрясение, едва не стершее Хламию с лица земли. В панике, охватившей в эту ночь жителей страны, и сам Шампанский, ошалевший от ужаса, метался по особняку, лихорадочно запихивая в чемоданы раскиданные в беспорядке вещи. "Уеду, уеду, уеду", — механически, не чуя себя от страха и сжимая в потной руке заграничный паспорт, повторял он.

* * *

 

После землетрясения интерес хламов к Шампанско­му и его особняку значительно снизился. Ослепший и оглохший,  обклеенный  со  всех  сторон  пожухлыми

листовками, с выцветшим флагом над трубой стоял особ­няк, подобный изгою посреди потрясенной до основания Страны Хламов. И никто не обращал на него внимания, ибо каждый в эти дни занимался своим: расставлял ме­бель, выносил осколки посуды, вставлял стекла в разбитые оконные рамы, замазывал трещины в стенах, залечивал раны и ссадины. Но вскоре опять послы­шались голоса, почему это в нелегкий для хламского народа час испытаний не поступило никакой помощи от иностранной державы, гражданином которой является Шампанский? Еще больше накалил страсти как всегда к месту появившийся памфлет Уха Перекидника "С кем вы, господа иностранцы?" Если отбросить чисто научную аргументацию, суть памфлета сводилась к следующему: особняк иностранца должен быть немедленно национализирован, поскольку он находится за преде­лами исторически сложившейся территории, где испокон веков жили все иностранцы (улица Заросшая сорня­ками), однако для того, чтобы хламы не забывали, кто именно составляет коренное население страны, необ­ходимо обязать Шампанского ежевечерне прогуливаться по Площади под неусыпным надзором хламского стяга, который полощется над шпилем Дворца Правителей. Особняк же иностранца профессор призывал передать в вечное пользование семьям наиболее пострадавших от стихии коренных жителей.

После этого призыва необходимость решительных шагов в отношении ненавистного иностранца-угнетателя не мог бы оспорить никто. Поэтому не удивительно, что по первому снегу, собрав подписи всех заинтересованных сторон, стройная колонна манифестантов про­дефилировала к особняку Шампанского. Вероятно для того, чтобы подбодрить себя, манифестанты раз за разом дружно восклицали: "Мы у себя дома!" и "Шампанский, убирайся к себе домой!" Последний лозунг совершенно не учитывал того, что Шампанский и так находился у себя дома. Несколько наиболее отчаянных голов, невзирая на уговоры, решили объявить голодовку. Объединившись в небольшую, но сплоченную группу, они уселись прямо на снег и объявили, что лучше умрут с голоду, но не позволят сосать кровь из многострадаль­ного хламского народа.

 

Во время всего этого из особняка не доносилось ни звука, так что было неясно, жив или мертв знаменитый иностранец, вызвавший в народе такое брожение. Вне­запно двери особняка заскрипели и приоткрылись. Меж­ду створками и косяком образовалась тоненькая щелоч­ка. Все голоса, как по команде, стихли, и сотни глаз в страстном нетерпении уставились на эти, хотя и обшар­панные, но все еще украшенные аристократической бронзовой ручкой двери. Прошло всего несколько минут, а, казалось, что уже целую вечность они стоят вот так, в напряженной, как струна, тишине. Неохотно, словно при замедленной киносъемке, дверь отворилась. Дрожь ужаса пробежала по коже всех присутствующих, как будто порыв ветра остудил их разгоряченные лица: смер­тельно бледный, на пороге собственного особняка стоял Великий Магистр, он же — таинственный иностранец Шампанский. От головы и до пят на нем не было и признака никакой одежды. Последнее означало, что Шампанский был абсолютно голый.

Каждый прощается по - своему

 

 

 

* * *

В это утро Гицаль Волонтай сбросил с себя одеяло именно тогда, когда первый мусорщик прогрохотал по улице своей железной тележкой. Опустив на пол ноги, последний романтик со стиснутыми зубами пасмурно-без­надежно оглядел башмаки с комьями непросохшей за ночь глины. Скривившись, натянул влажные полотняные шта­ны. Затем, сопя от напряжения, вытащил из-под кровати огромный зеленовато-коричневый рюкзак, туго набитый различными вещами, отдельные части которых, высовы­ваясь наружу, позволяли сделать вывод о их предназна­чении: штык короткой саперной лопатки, рукоятка аль­пенштока, полушарие походного котелка. Угрожающе оскалились острия стальных "когтей", какими пользуются мусорщики-монтеры, когда залазят на деревянные столбы.

Надев на себя тяжелый рюкзак и под его весом слегка наклонившись вперед, Гицаль Волонтай направился про­чь из собственного дома. Был ранний час. Туман не рассеялся, и сероватый сумрак, как пелерина лежал на всем, придавая окрестности неестественный выморочный вид. Тишина, нарушаемая только его шагами, казалось, напрочь исключала возможность громких звуков и резких движений. Застывшая на одной ноте, эта тишина недовольно следила за маленьким хламом, замах­нувшимся на ее безграничное господство.

Внезапно еще одна небольшая фигура вынырнула из утренней мглы и начала неторопливо приближаться. Кто-то еще, встав ни свет, ни заря, очевидно имел на­мерение совершить нечто неотложное. Согнувшись под тяжестью бочки с "Горькой полынью", прямо на Гицаля, глядя на него исподлобья, шел кривоногий с черной окладистой бородой хлам по имени Чурила. Разойтись на узенькой улочке Тонких-до-невидимости намеков было попросту невозможно.

— Ухожу я от вас, Чурила, ~ промолвил последний романтик и поправил лямку свесившегося набок рюкза­ка. — Навсегда.

Утомленно присев на бочку, Чурила завистливо покосился на туго набитый полезным содержимым рюкзак.

·   Добрый у тебя инструмент, — сказал он, помолчав. — Поменяться не желаешь? — И костяшками пальцев постучал по бочке, отозвавшейся глухим недовольным урчанием. — Хочу вот поставить себе забор, а сам зна­ешь, ничего нельзя достать.

·   Это не выход, — заметил Гицаль и таинственно устремил взгляд куда-то высоко-высоко в небо. Лоб его пересекла горестная складка, первая вестница высокой меланхолической печали.

~ Ну, бывай, — без связи с предыдущим обронил он. Спустя пару минут они уже были далеко друг от друга.

* * *

Около особняка иностранца Шампанского последний романтик остановился. Стремительно вытерев ноги, он постучал в дверь с массивной бронзовой ручкой. Ответа не последовало, однако Гицаль Волонтай без колебаний вошел и поднялся по темной лестнице в приемную. Судя по всему, этот путь ему доводилось проделывать не раз.

Шампанский неподвижно сидел на своем обычном месте — в кресле перед камином. На коленях его покоилась объемистая тетрадь в голубой обложке, густо исписанная ровным мелким почерком. Глаза иностранца были прикованы к картине, висевшей под старыми на­стенными часами. На ней с удивительным правдопо­добием был изображен кочан капусты.

~ Ухожу я от вас, ~ вместо приветствия пробасил последний романтик.

Веки иностранца, вокруг которых залегли синие тени, дрогнули, однако взгляд его оставался неподвижным. _г Гицаль Волонтай, крякнув, сбросил рюкзак на пол и присел на него. Звяканье металлических предметов вы­вело Шампанского из состояния прострации. По лицу его пробежала как бы легкая зыбь, запульсировала голубая жилка на виске.

~ Там всегда дует теплый ветер, и все залито ослепительно-белым горячим солнцем... ~ словно в сом­намбулическом трансе пробормотал он.

~ А мне как раз туда и надо, ~ подхватил последний романтик.

Окончательно очнувшись, иностранец брезгливым взо­ром окинул огромный рюкзак и сидевшего на нем Гицаля.

 

-- Там, куда ты рвешься, все точно такое, как здесь. За Высоким квадратным забором скорей всего еще один забор, ничуть не меньше, — а за ним еще. И так до бесконечности... Настоящий мир таится внутри нас, а снаружи ~ мираж, проекция, театр теней, пантомима пантомим..."

Слова, как сухие листья, слетали с его губ, и это был настоящий листопад. Утонув в этой круговерти, Гицаль с озабоченным видом стал вытаскивать из рюкзака ве­ревочную лестницу. Резкие удары настенных часов за­ставили иностранца вздрогнуть и, не промолвив более ни слова, он подошел к картине и начал старательно стирать с нее пыль. Гицаль тем временем силился закинуть за спину рюкзак, однако самостоятельно сде­лать это ему не удавалось. Шампанский, прервав свое занятие, подошел к нему, помог надеть рюкзак, за­ботливо подвел к окну, которое сам же и распахнул перед ним. Гицаль молча зацепил конец веревочной лестницы за нарочно вбитый для этой цели крюк и на­чал неторопливо спускаться. Когда он наконец достиг земли, Шампанский отцепил лестницу и аккуратным движением скинул ее вниз, промолвив:

— Там, где бываю я, обходятся без лестниц. Впрочем, ни пуха, ни пера!

С этими словами он с грохотом захлопнул ставни.

* * *

 

Может показаться странным, но Гицаль Волонтай нежно любил своего отца. В таком утверждении не было бы ничего невероятного, однако следует уточнить, что отцом последнего романтика был знаменитый профессор ФКПИ Ух Перекидник.

Главной особенностью Уха Перекидника была его чрезмерная приверженность принципам и идеалам, хотя, в сущности, нельзя утверждать, что идеалы и принципы — это нечто изначально порочное. Более того, считалось, что хлам, не обладающий ими, в общем-то вовсе и не хлам, а какая-то ошибка природы. Однако, чаще всего случается так, что тот, у кого слишком много идеалов и принципов, не только не живет сам, но и мешает жить другим. Вот и профессор Ух Перекидник при каждом удобном случае вытаскивал на свет свои сильно побитые молью идеалы, в качестве последнего аргумента и вертел ими то так, то эдак в зависимости

 

 

от обстоятельств. Поэтому не исключено, что по воле рока став сыном такого отца, Гицалю ничего другого не оставалось, как сделаться "ошибкой природы", гением страдания и последним в Хламии романтиком.

Тем не менее, горячая сыновья привязанность к отцу, которую кое-кто тоже считал "ошибкой природы", не угасала. Потому неудивительно, что когда перед Гицалем Волонтаем выросло величественное здание Фабрики-кухни парадоксальных идей, сердце его уча­щенно забилось.

В этот ранний час занятия в ФКПИ были в самом разгаре. Из распахнутых окон аудиторий доносился глу­хой и гнусавый, но дорогой для Гицаля голос отца: "При произношении звука "у" рот раскрывается чуть меньше, чем при произношении звука "о", губы еще больше вы­тягиваются вперед ~ хоботком, корень языка выше поднимается к небу, кончик языка еще дальше отходит от зубов..." Самого профессора в аудиториях, разумеется, не было да и быть не могло: голос его с безусловной точностью воспроизводил репродуктор.

Гицалю было известно, что во время занятий профессор дремлет в своем маленьком кабинетике на самом послед­нем этаже академии. Достав из рюкзака "когти", пос­ледний романтик долго и старательно прикреплял их, воз­ясь с многочисленными пряжками, застежками и ремеш­ками. Справившись с капризным приспособлением, он заковылял к водосточной трубе, причем когти оставляли на мягкой земле кривые, напоминающие медвежьи, следы. Зацепившись за трубу, Гицаль начал головокружительное по смелости восхождение к своему отцу.

Труба, выкрашенная в серебристый цвет, вибрирова­ла у него под руками, а тяжелый рюкзак предательски перекатывался с боку на бок и в любую секунду мог отшвырнуть отважного романтика на грубый булыжник улицы Цветных мыслей. Хламки. сидевшие в аудиториях, словно загипнотизированные, не отрывали от него взглядов, полных восхищения и страха.

Наконец, лоб его прижался к стеклу, за которым — Гицаль не сомневался в этом ~ на диване дремал его возлюбленный родитель. Зацепившись за желоб спасатель­ным поясом, романтик негромко постучал в окно и глухим, прерывающимся от волнения голосом промолвил: Папа, открой. Это я.

Послышался старческий кашель, лязгнула защелка, и ставни со скрипом отворились. В оконном проеме возникло заспанное лицо профессора Уха Перекидника. Оглядевшись, профессор увидел сына, который с рюк­заком за плечами неловко висел на водосточной трубе.

~ Ну чего тебе? — недовольно спросил он.

— Ухожу я, ~ слегка покачиваясь на ветру, грустно сказал Гицаль. В его глазах что-то подозрительно блес­нуло. — Навсегда!

—   Ты уезжаешь в тяжелый для державы час, сын мой, — торжественно вскинув над головой руку, объявил профессор. -- Тут наша Родина, и мы не вправе покидать ее в суровую годину испытаний. Помятое лицо про­фессора свидетельствовало о сладком отдыхе, от кото­рого его оторвал неожиданный визит сына. Ты видишь, как темные силы, объединившись, рыча, как злобные псы, точат зубы на все, что для нас свято. Знай же, что есть долг, совесть, идеалы, принципы, отречься от которых в такую минуту для настоящего патриота было бы позором! -- Последнюю фразу профессор не выговорил, но, скорее, проревел. — А гнусным вырод­кам, обнажившим клинки сепаратизма, пощады не бу­дет. Земля Хламии — священна и неделима!

Все сказанное вызывало невольное недоумение, ибо, насколько было известно Гицалю, в настоящее время Хламии ни снаружи, ни тем более изнутри, никто не угрожал. Удивительно было и другое: произнеся свою пла­менную тираду, профессор не пригласил сына в комнату, а так и стоял у окна в тапочках, почесывая время от времени левой ногой правую, чего Гицаль, которому ме­шал подоконник, видеть не мог. А скажи профессор: "Куда ты собрался, сынок?" или хотя бы: "Ни пуха, ни пера!", (как Шампанский), так ему, быть может, и не захотелось бы никуда уходить.

Ставни захлопнулись. На том месте, где недавно на­ходилось лицо отца, расплылось белесое пятно, имевшее контуры лица вовсе не профессорского. Худощавое, с резкими чертами, оно было обрамлено узенькой седой эспаньолкой. На незнакомце красовалась бархатная, ко­нусообразная шапка. Короткие и длинные морщины вдоль и поперек пересекали это ужасное лицо, свиваясь в причудливую вязь криптограммы. Тонкие и неестест­венно алые губы беспрерывно двигались, но слов не было слышно, а только кто-то как бы чертил в мозгу Гицаля раскаленные слова:"Все это бесконечное конст-

 

руирование — бессмысленная концентрированная попытка хоть чем-нибудь оправдать животный страх перед жизнью. Схоластические гипотезы, самые утон­ченные доказательства — не имеют ничего общего с тем, что совершается здесь и теперь. За их оболочкой ~ тот самый убогий и примитивный страх существования, пустота бытия, пустота, которая боится самой себя, сво­его самопроникновения..."

Одновременно из окон аудитории, находящейся где-то под ногами последнего романтика, вылетали и уносились ветром размноженные репродуктором обрывки лекции:"Чтобы почувствовать, как работают косые мышцы живота, положите ладонь на его верхнюю половину и трижды прокашляйтесь..."

* * *

 

Она жила в маленьком двухкомнатном домике, ко­торый делил с ней ее теперешний друг художник Крутель Мантель. Гицаль Волонтай легонько постучал в обшарпанную ставню, закрытую несмотря на дневной час. Хотя стук был очень слабым, Гортензия Набиван­ка, несомненно, сразу догадалась, что это был именно он. Гицалю даже не удалось сообщить ей, что он уходит навсегда: поняв все без объяснений, она с размаху кину­лась ему на грудь, больно уколов его при этом орденом Почетного Легиона, который с недавних пор носила в качестве украшения. В Хламии Гортензия считалась за­конодательницей мод и сейчас она, в отличие от прочих хламок, щеголяла в галифе с красными лампасиками и в неком подобии полувоенного френча с настоящим орденом Почетного Легиона на груди.

~ Возьми меня с собой, умоляю, — горячо зашептала она.

— Я больше не могу с ним, — она кивнула себе за плечо. — Абсолютно законченный идиот, к тому же со­вершенно не разбирается в живописи. Не может отличить себя раннего от себя же позднего. Выдохся, утратил чув­ство колорита, не картины, а сплошная мазня...

Через минуту последний романтик, даже не успев снять рюкзак, уже сидел на краю скрипучего незастеленного дивана рядом с аристократкой. Тут же, завер­нувшись в порыжевшее от долгого использования одея­ло, из-под которого торчали босые пятки, посапывал тот, о ком только что отзывались столь нелестно. На столе

около дивана возвышалась целая гора немытой бог весть с каких времен посуды. Повсюду были раскиданы окурки, и все утопало под густым слоем пепла впере­мешку с пылью. Закинув ногу за ногу, аристократка брезгливо протянула руку и, стараясь не касаться стола, разлила в мутные рюмки каким-то чудом уцелевшую "Горькую полынь". Выпили. Закурили. Гортензия Набиванка беспрерывно стрекотала, не давая Гицалю вставить ни слова. Спящий повернулся на другой бок. Собеседница романтика на секунду умолкла и, восполь­зовавшись паузой, он быстро выдохнул:

— Ну, пойдем, что ли?

— Не могу я его бросить. Пропадет он без меня, ~ с горечью вздохнула Гортензия, пустив струйку дыма в неподвижное тело художника. — И при  том он меня по-настоящему любит. Я стимулирую в нем чувство прекрасного. А живопись, сам знаешь, это такое искус­ство, выше которого нет ничего. — Она сделала глубо­кую затяжку. — Но ты должен верить мне в память о том, что было между нами...

И она горячо прильнула к его груди, вторично уколов его при этом орденом Почетного Легиона.

* * *

 

Рюмка "Горькой полыни", выпитая на голодный желу­док, подействовала именно так, как можно было ожидать. И естественно, что следующим местом, куда отправился Гицаль с целью попрощаться, был кабачок "Сердцебиение". Оказавшись за своим столиком, романтик извлек из кармана штормовки довольно помятые чертежи и, разостлав их на столе, начал внимательно изучать. В серых кольцах сига­ретного дыма, медленно плывущих над головами посетите­лей, он напоминал капитана, который отмечает на карте маршрут своего плавания, делая одному ему понятные пометки. Однако, на его таинственные занятия никто не обращал внимания, и только кабатчик Лажбель, пос­тавивший перед ним бутылку "Горькой полыни", вежливо улыбнулся и по своей давней привычке спросил:

~ Как живешь?

— Ухожу я от вас, — не отрывая взгляда от черте­жей, на которых, судя по-всему, изображалась схема Высокого квадратного забора, отозвался последний романтик и, сделав еще несколько важных пометок, глухо добавил: — Навсегда.

 

Кабатчик, однако, так и не услышал этой последней фразы: широко улыбаясь и расставив руки, он поспешил навстречу народному писателю Хламии Свинтарею, вхо­дящему в зал во всем горделивом великолепии своих седых писательских волос и национального хламского костюма. Сев неподалеку от Гицаля, писатель жадно накинулся на клавиатуру пишущей машинки. По залу полетело сухое дробное пощелкивание. Именно в это время он завершал трилогию о местной богеме, срисо­вывая ее, так сказать, с натуры.

Прерывистое стрекотание Свинтареевой машинки послужило сигналом музыкантам, и, дружно взявшись за инструменты, они наполнили зал замысловатыми пас­сажами древнего хламского гимна. Закружились и за­шаркали башмаками танцующие пары. Губы последнего романтика скривились в презрительно-насмешливой улыбке. Свернув чертежи, он засунул их назад в штор­мовку, а затем, перебросив руку через плечо, вытащил из рюкзака альпеншток.

— Вот так бы взять да и покончить со всем! — без­относительно к кому-либо, но достаточно громко вы­молвил он. Забывшись, Гицаль с размаху всадил аль­пеншток в стол. Раздался деревянный хруст. Щелкнула в последний раз пишущая машинка. С жалобным хрипом захлебнулся на самой высокой ноте хламский национальный гимн, и последний романтик почувствовал, что все взгляды устремлены на него.

Он гордо выпрямил спину, но тут тяжелый рюкзак перевесил и потащил его на пол. Гицаль понял свою ошибку, но было слишком поздно. С быстротой молнии его ноги мелькнули над столом, а затем и сам стол с грохотом опрокинулся.

Услужливый кабатчик Лажбель помог последнему романтику подняться. Опираясь на его плечо и  слегка  прихрамывая, Гицаль заковылял к выходу. Только в дверях он остановился и хмуро промолвил: — Альпеншток!

Кабатчик немедленно кинулся назад и вернулся с альпенштоком, который был водворен на свое  обычное место. Оказавшись на улице, Гицаль Волонтай закрыл ладонью глаза и простоял так несколько минут.

Вид Чурилы, который, держа под мышкой какой-то ящик, дружелюбно улыбался ему, больно резанул Гица­ля, хотя причина улыбаться у Чурилы была: у него под мышкой находился инструмент, только что выменян­ный в семейном общежитии мусорщиков на бочку "Горь­кой полыни".

— Ты куда? — по-дружески обратился Чурила к пос­леднему романтику, с искаженным от боли лицом сто­ящему перед дверями кабачка.

Было совершенно очевидно, что сошлись два антипода. И хотя у каждого имелся набор инструментов, предназ­начались они для диаметрально противоположных целей. Если Сугней Чурила задумал отгородиться от всех, пос­тавив вокруг своей усадьбы собственный квадратный за­борчик, то последнему романтику и гению страдания Гицалю Волонтаю был ненавистен сам вид Высокого квад­ратного забора, и он намеревался перелезть через него с помощью альпенштока, веревочной лестницы и стальных монтерских "когтей". (Здесь необходимо отметить, что "когтями" последний романтик владел довольно хорошо, облазив с их помощью деревья, растущие вдоль бульвара Обещаний). Поэтому неудивительно, что Гицаль смотрел на Чурилу с сожалением, как на хлама, задумавшего со­вершенно безнадежное предприятие.

Чурила же, не способный оценить все величие за­мыслов последнего романтика, испытывал по отно­шению к нему нечто вроде симпатии. Это объяснялось тем, что он вообще по простоте своей натуры уважал хламов, что-либо понимающих в инструментарии. И потому спустя некоторое время антиподы в обнимку вы­ходили из кабачка, причем у одного из них за спиной болтался рюкзак, а у другого из-под мышки торчал ящик с инструментом. Горланя  песню, добрались они до дома Болтана Самосуя, великого борца за всеобщее равенство и справедливость. Перед тем, как расстаться с романтиком, Чурила долго склонял его к тому, чтобы тот отдал ему альпеншток или хотя бы монтерские "когти". В один из моментов Гицаль уже собрался было расстаться не только с альпенштоком, но и с рюкзаком со всем его содержимым. Лишь мысль о том, сколько бессонных ночей он провел, сплетая веревочную лестницу, сколько сил положил на обдумывание и

 

реализацию плана побега из Страны Хламов, -- ук­ротила этот душевный порыв. Вмиг посерьезнев, он тихо промолвил:

— Ухожу я. —И нерешительно добавил: — Навсегда.

* * *

 

Знаменитый правдолюбец Болтан Самосуй в этот ве­чер переплетал в картонную обложку рукопись своего единственного трактата "Справедливость и пути достижения оной". Сделав последний стежок, Болтан с удовлетворением взвесил на руке объемистый том, плод своих глубоких раздумий и великих предвидений о бу­дущем хламского народа.

·    Вот это и спасет Хламию! — торжественно объявил он, поворачиваясь к Гицалю, сидевшему по другую сто­рону раскрытого сундука.

·    А что спасет меня? — Гицаль вскинул на Болтана унылый, полный безнадежности взгляд.

·    Как ты вообще можешь думать о себе в такой ответственный и решающий для всего сущего час? Не­ужто не знаешь, что в самом сердце Космоса пролегла нынче невидимая трещина, поделившая живое на черное и белое воинства? И тебе, мой юный друг, самое время определить, в чей стан перейти, кому принадлежать. Именно в этом и заключается твое, вернее, наше спа­сение. Ибо знай, что через того, кто сегодня не решается сделать выбор, неизбежно пройдет та трещина и в конце концов уничтожит его...

Глаза правдоискателя горели огнем священного экс­таза, и было очевидно, что сам он уже сделал выбор и целиком принадлежит именно тому воинству, которое в любой момент готово смести с лица Космоса темные силы хаоса и зла. Гицаль же чувствовал себя как утоп­ленник под многометровой толщей воды, а слова, с ко­торыми к нему обращался Болтан, вызывали лишь сла­бую зыбь на поверхности этой толщи. Однако, как ни странно, чувство ,что собеседник ничем, по-существу, не отличается от него, ~ не покидало последнего романтика. Ту самую, мертвую, безразличную ко всему тишину он безошибочно угадывал и под пламенной обо­лочкой Болтановых речей. Разница состояла лишь в том, что Гицаль покорно принимал ее, а Болтан вел с ней ожесточенную войну, опасаясь и одновременно принимая   ее.   И   было   бессмысленно   —   Гицаль

'интуитивно чувствовал и это — пытаться пробить брешь в убеждениях оратора, который перед страхом духовной пустоты, словно панцырем, отгородился от себя самого.

— Ухожу я, — с тихой безнадежностью проговорил он, хотя уходить, как он догадывался, было некуда.

Выйдя из дома в сырую ночную темноту, Гицаль все еще слышал за спиной страстную патетическую речь Бол­тана Самосуя,  который,  начисто забыв о нем, адресовался как видно к чему-то, разлитому в пространстве и времени.

* * *

 

Спотыкаясь о корни Нескучного сада, последний романтик наощупь пробирался к Высокому квадратному забору. Альпеншток глухо постукивал о днище походно­го котелка, распугивая крикливых ночных птиц: приле­тая неизвестно откуда, они всякий раз улетали неизве­стно куда.

Нельзя сказать, что во время правления Бифа Водаета запрещалось приближаться к Высокому квадратно­му забору. Во всяком случае, ни в одном из тогдашних официальных установлений никакого указания на этот счет не содержалось. Тем не менее, немногочисленные, но суровые правила хламского этикета не рекомендовали чересчур приближаться к нему. Трудно объяснить, отче­го это было именно так, возможно, сама громада забора, сложенного из нескончаемых рядов толстых бревен, уг­рожающе нависшая над Страной Хламов, — обладала какой-то загадочной отталкивающей силой. Неспроста, каждый раз оказываясь здесь, Гицаль ощущал, как что-то невидимое жестко и сильно толкает его в грудь.

Сбросив на землю рюкзак, он отмерил от забора несколько шагов и, бормоча что-то себе под нос, начал выкладывать все необходимое. Закончив, сел на траву и приладил к ногам монтерские "когти". Ходить на "ког­тях", безусловно, было весьма неудобно. однако Гицалю удалось проковылять несколько метров. Причем,через каждый метр он забивал в землю колышек. Размотав веревочную лестницу, начал растягивать ее между ко­лышками, так что в конце концов получилось что-то вроде веревочной паутины. Затем при помощи рулетки тщательно измерил свое творение со всех сторон и, очевидно, остался доволен. Сняв с колышков лестницу, вновь свернул ее в трубку и засунул в рюкзак. С трудом повернулся — "когти" сильно замедляли движение — и

 

несколькими резкими ударами альпенштока загнал ко­лышки в землю. Затем провел пальцем по острию аль­пенштока и вонзил его в рыхлую глинистую почву. "Кончено!" — глухо промолвил он и в изнеможении опустился на короткую, подстриженную "ежиком" тра­ву. Ноги болезненно ныли. Последний романтик за­палил огарок свечи, достал из штормовки маленькое зеркальце и погрузился в созерцание своего лица, иска­женного душевной болью. "Нет не могу!" — выговорил он наконец, снял "когти", вычистил альпеншток, сложил все в рюкзак и, взвалив его на плечи, прощально глянул на бугристый гребень Высокого квадратного забора, отделяющего его от безграничного Зазаборья.

* * *

В это утро Гицаль Волонтай сбросил с себя одеяло именно тогда, когда первый мусорщик прогрохотал по улице своей железной тележкой. Опустив на пол ноги, последний романтик со стиснутыми зубами пасмурно-безнадежно оглядел башмаки с комьями непросохшей за ночь глины. Скривившись, как от зубной боли, натянул влажные полотняные штаны. Затем, сопя от напря­жения, вытащил из-под кровати огромный зеленовато-коричевый рюкзак, туго набитый различными вещами. Закинув рюкзак за спину и под его тяжестью слегка нагнувшись вперед, Гицаль Волонтай решительным ша­гом направился прочь из собственного дома.

Смешно только мне

 

 

 

Народный писатель Хламии Свинтарей, как и все, некогда был молод. Наивный и доверчивый от природы, он перекантовывал бочки с "Горькой полынью", помогая кабатчику Лажбелю в его нелегком труде в кабачке "Сердцебиение". В дни, когда Лажбель отправлялся в положенный ему по всем правилам отпуск, Свинтарей не без успеха подменял его, разнося "Горькую полынь" (в те времена в изобилии водившуюся в Стране Хламов) на серебряном с чернью подносе. При этом через плечо у него неизменно бывало перекинуто полотенце с вышитыми на нем поперечными красными петухами.

Отец Свинтарея, смолоду бывший мусорщиком, гордился сыном, который, как ему казалось, вышел в люди. Стоя за окном кабачка, отец часто и подолгу разглядывал его, ловкими челночными движениями сну­ющего среди столиков. Впрочем, и Свинтарей в такие дни не заносился и угощал отца чаркой-другой заветной жидкости, никогда, однако, не приглашая его в кабачок.

Отцовская гордость, надо признать, была во многом обоснованна, ибо посетителями кабачка числились такие знаменитые хламы, как художник Крутель Мантель, иностранец Шампанский и первая в Хламии красавица аристократка Гортензия Набиванка. Даже сам повелитель Биф Водаёт долгими осенними вечерами ча­стенько проводил время в дружеской беседе с утончен­ными представителями хламской богемы.

Мягко теплились свечи, вольно проплывали серые кольца сигаретного дыма, лилась глубокомысленная беседа, и Свинтарей порой не мог отказать себе в том, чтобы на секунду не остановиться и не прислушаться к особенно интересным обрывкам речей, с разных сто­рон долетавших до него. В такие минуты ему начинало казаться, что это не он, а кто-то другой разносит посетителям кабачка "Горькую полынь", перекинув через плечо полотенце с красными петухами — он же, склонив голову на ладонь, важно внимает мудреным фразам богемовцев. Либо, сидя на месте профессорско­го сына Гицаля Волонтая, бесцеремонным движением закидывает руку на подлокотник кресла ослепитель­ной Гортензии Набиванки.

 

 

В один из вечеров, когда кресло Гицаля Волоитая пустовало, аристократка, сияя лучезарной улыбкой, рас­сказала Свинтарею,  убиравшему  со стола пустые бу­тылки, что она устала от всего и мечтает проглотить двенадцать таблеток люминала и не проснуться. (Конеч­но, Свинтарей полюбил ее не за эту бесконечную уста­лость ввиду не менее бесконечного однообразия жизни, однако именно в тот незабываемый вечер он узнал про двенадцать таблеток люминала).

·    Ты, должно быть, любишь писать фантастические рассказы? — неожиданно спросила Гортензия Набиванка.

·    Гм, просто обожаю, но ни разу не пробовал, ~ отвечал Свинтарей, разглядывая ее красивые ноги.

На другой день он объявил кабатчику Лажбелю, что заниматься унизительной перекантовкой бочек более не намерен, и, получив расчет, немедленно нанес визит ино­странцу Шампанскому с намерением выяснить, что та­кое фантастика. Иностранец, с ног до головы вымазан­ный зеленой краской, далеко не сразу отложил кисть. На мольберте, установленном посреди кабинета, красо­вался изображенный с необычайным мастерством кочан капусты. Казалось, он вот-вот скатится с холста и с глухим хрустом ударится о сияющий паркет с четким крестообразным узором.

~ Фантастика? Это когда пишут про то, чего на самом деле не существует, ~ торжественно провозгласил Шампанский, любуясь своим произведением.

— Гм, ясно, ~ процедил Свинтарей, в свою очередь покосившись на мольберт. Считая тему исчерпанной, он собрался было уходить, но Шампанский лебединым движением руки добавил еще один мазок и кинул ему вслед:

~ Но чаще фантастика ~ это когда не умеют писать о том, что есть на самом деле.

— Гм, ясно, — в той же тональности отозвался Свинтарей.

Вскоре простодушный и заботливый Свинтарей, веч­но даривший одни и те же букетики розовых маргариток, до смерти надоел аристократке. Однажды, подойдя к известному всякому хламу домику на улице Верности, он услыхал густой мужской баритон, перекрывающий захлебывающиеся грустью пассажи плоховато настроен­ной скрипки. Было очевидно, что его место занято. Не зная, что делать с маргаритками, которые он привык вручать  аристократке собственноручно, нервно теребя

шелковистые лепестки, Свинтарей вдруг понял, что во всей Хламии есть лишь одно-единственное место, куда бы ему хотелось отправиться в эту минуту — кабачок "Сердцебиение". Заниматься битьем стекол в доме любимой женщины мог бы, пожалуй, прежний Свинта­рей, профессией которого было кантовать бочки. Ны­нешний же написал свое первое произведение ~ фан­тастическую феерию "Смешно только мне".

События феерии разворачивались среди причудливых строений золотистого Матлахона. Глав­ными героями феерии были самолетчики Атландер и Высмал, которые потому и жили, что однажды родились. И они спорили (с. 1--213).

—   Историю, — орал Атландер, со страшной скоростью вращаясь на тренажере, — историю фабрикуют иде­алисты!

Самолетчик Атландер полагал, что история планеты Матлахон ~ это последовательный обман идеалистов младшего поколения идеалистами старшего поколения.

—   Ты заблуждаешься! — орал самолетчик Высмал, со страшной скоростью вращаясь на тренажере. ~ Ис­тория — естественный и объективный процесс. Это наше сознание не всегда верно отражает его.

~ Какой смысл открывать новые планеты, если однажды я все равно умру? Разве что из любопытства? — хрипел в барокамере под давлением в сотни атмосфер самолетчик Атландер. ~ Смерть — это закон природы, ~ хрипел рядом с ним Высмал, полагавший, что одни матлахонцы живут только для себя и из-за своего эгоизма не могут смириться с мыслью о неизбежности смерти, другие, зная то же самое, живут для потомков, и для них смерть — простой закон природы. Эти пос­ледние с удовольствием уступают место на планете мо­лодому поколению.

·   В каком смысле? ~ саркастически хрипел Атландер.

·   Скорее в историческом, ибо оба эти варианта пра­вомерны, ~ хрипел в ответ самолетчик Высмал.

~ Чепуха! Твое так называемое "молодое поколение"  не что иное как хаотическое мельтешение гигантской расчески с торчащими во все стороны зубьями, стремглав несущееся сквозь пространство и время, — шептал Атландер, исполняя на скоростной дорожке стремитель­ный бег на месте. — Реальность — это мой внутренний

 

мир, определить который можно лишь серией сопостав­лений с иными мирами. Но по сути своей он все равно остается непознаваемым.

— Но ведь для того, кто смотрит на нас со стороны, ты вне своей воли становишься зубцом лишь на первый взгляд распадающейся расчески, а на деле сам факт ее существования говорит только об исчезновении началь­ной неопределенности и окончательном утверждении и торжестве закономерности, — пританцовывая, шептал семенящий рядом самолетчик Высмал.

После тренировок (с.224) самолетчики при помощи старенького граммофона слушали любимые песенки и продолжали спорить. При этом Атландер слушал непо­пулярную песенку "Остановись, мгновенье", а Высмал — популярную "Только вперед".

За пределами родного Матлахона (с. 225—403), где они искали братьев по разуму, им не удалось обна­ружить даже дохленькой бациллы. Впрочем, однажды они сбились с намеченного курса, и внезапно на повер­хности незнакомой планеты, куда они высадились, что­бы хвостатые кометы, болиды и космическая пыль не мешали им спорить, — наткнулись на жестяную банку с полустертой этикеткой.

— Следы таинственной цивилизации, — ахнул само­летчик Высмал, и грудь его стала заметно наполняться радостью, смешанной с гордостью.

А Атландер вдруг ехидно рассмеялся.

·    Сделано на Матлахоне, — вслух прочитал он по­лустертую надпись на этикетке.

·    Как жаль, — грустно вздохнул Высмал, — что  мат­лахонцы одни во всей вселенной бьются над вечными воп­росами мироздания, — он задумался, -- но мне хорошо на душе, когда я вспоминаю, что где-то там, — Высмал не­определенно махнул рукой, ~ в этом чудовищно грохочу­щем космосе, где в вихрях космической пыли сталкивают­ся и крошатся галактики, кружится себе потихоньку пла­нета Матлахон, наша любимая родина.

·    Галактики не крошатся. Они аннигилируют, — меланхолически поправил его Атландер.

Как выяснилось в финале феерии (с.743), высадились матлахонские самолетчики как раз на своей любимой родине Матлахоне...

Описанной феерией карьера Свинтарея в качестве писателя-фантаста завершилась. Это объяснялось тем, что во времена правления Бифа Водаёта лучшей книгой

считалась та, которую не прочел ни один хлам. А этому условию больше всего способствовало такое свойство книги, как ее народность.

— Свинтарей, что бы ты сейчас выбрал: любовь Гор­тензии или священный творческий экстаз? — иронически обратился как-то к знаменитому народному писателю столкнувшийся с ним на улице гений страдания и пос­ледний в Хламии романтик Гицаль Волонтай.

— Именно так! — пасмурно отозвался Свинтарей.

 

1) 

Кружева на заборе

В тот момент, когда писатель Свинтарей с намерением сообщить что-то неотложное подбежал и обхватил его за плечи, какая-то невидимая рука оторвала Гицаля Волонтая от земли и втащила его в шероховатое деревянное тело Высокого квадратного забора.

Спустя минуту та же рука вытолкнула его назад. Ут­ратив массу и объем, он, подобно капле жидкости, расп­лылся по замшелой поверхности забора. А когда стены внезапно засветились изнутри золотисто-голубым све­чением, Гицаль, словно на огромном экране, различил длинную шеренгу собственных изображений и понял, что перед ним, как на кинопленке, разворачивается вся его предыдущая жизнь: от первых мук рождения до не­посильной работы на строительстве канала.

Эта полоса пересекалась с полосами жизни извест­ных и не известных ему хламов, которые, в свою оче­редь, пересекались с другими полосами, и, отдаляясь, становились тоньше, образуя на поверхности забора муд­реное кружево.

Ощущение от увиденного было необыкновенным. Но анализировать его Гицаль не пытался, ибо каким-то ше­стым чувством ощущал, что логика и хламские понятия здесь бесполезны. Лишь в одном он не сомневался: все, что было изображено, представляло собой историю рож­дения, жизни и гибели Страны Хламов.

Напротив того места, откуда он вел свое наблюдение, в заборе зиял гигантский поперечный разлом, своеобраз­ная "черная дыра". Слева от него забор как бы начина­лся, так как был сложен из свежеочищенных, плотно пригнанных друг к другу бревен.

Отдаляясь от Гицаля, он постепенно старел, загнивал, обрастал мхом, растрескивался, а в конце, перед тем как нырнуть в "черную дыру", наклонялся, обугливался и скалился беззубым ртом длинной извилистой трещины.

На поверхности забора можно было различить все до единого события, какие когда-либо имели место в Хламии: не оставалось ни одного пропуска, ни Одного свободного лоскутка... И Гицалю померещилось вдруг,

 

что поверхность эта да и сам квадратный забор — вре­менная петля, со всех сторон окружающая клочок про­странства, где творится история Хламии.

И нет у этой петли ни конца, ни начала, ибо она подобна змее, заглотившей собственный хвост.

Понаблюдав еще, Гицаль понял, что жизни хламов — это простые отрезки, рывки от рождения к смерти.

Лишь полосы судеб отдельных избранников вновь и вновь прерывистой строчкой пробегали по поверхности забора, то и дело прокалывая ее насквозь.

К примеру, Смок Калывок  несколько  раз появлялся в Хламии и исчезал из нее, и эти моменты были пово­ротными в истории хламской державы. И  сам Гицаль, исчезнувший во время  строительства канала, появился вновь во время его засыпки в образе надменного старца в черных очках с дорожной тростью в руке, а затем на длинном, заставленном едой и напитками обеденном столе кабачка "Сердцебиение" перед Хитером Смитером и Смоком Калывоком, которые напрасно старались до­говориться о чем-то важном для существования страны.

Какой смысл содержался в увиденном, для чего и кому это было нужно ~ оставалось только гадать. Одно было несомненно: линии Гицаля и Смока подчиняясь какой-то вселенской геометрии, стремились исключить одна другую и поочередно пересекались с заветным сун­дуком Болтана Самосуя.

Сам же сундук был подвешен на еле заметных нитях, которые брали начало в черном разломе и в него же возвращались.

И непрерывная линия иностранца Шампанского извивалась вдоль поверхности забора, описывала полный круг и исчезала в "черной дыре". Оттого-то, может быть, Шампанский и был осужден никогда не умирать и ниоткуда не появляться...

Невидимая ладонь опустилась на Гицаля Волонтая, оторвала его от золотисто-голубой поверхности и в виде сверкающего эллипсоида швырнула в неуютное прост­ранство Страны Хламов.

Последним ощущением романтика было сожаление о том, что ни ему, ни кому другому не дано взглянуть на оборотную сторону забора, узнать полную и окончатель­ную истину. Но было ясно, что даже то, что ему довелось увидеть ~ это огромное счастье и щедрый подарок того, кому принадлежал весь  замысел и чье расположение  ему предстояло еще оценить.