Анна Файн

     Он был из тех, кто возникает ниоткуда, кого видишь сначала боковым зрением. Придешь в условленное место, отыщешь свободный кончик вешалки, водрузишь пальто поверх чужих шуб, перешагнешь через толпу сапог и ботинок, обметанных соляным осадком, пролезешь в комнату мимо чьей-то спины. Женщины - бедро к бедру - втиснуты в диван, клеенчатые общие тетради раскрыты на коленях. Мужчины - плечом к плечу - на ковре, почти касаясь женских ног в теплых рейтузах со штрипками. Подростки на кухонных табуретках прижаты к комоду, а единственное кресло оставлено для учителя. Учитель, многолетний отказник в ермолке, на кухне беседует с кем-то на иврите. Тут-то и появляется носолобый Гришка. Выходит из-за шкафа и тихо, мягко говорит: "Здравствуйте!". Никогда не скажет "Шалом!", пижонство - не его стиль. Да и как пижонить с такой внешностью? Перебитый нос отвесно падает на верхнюю губу, образуя единую линию с морщинистым лбом. Широко расставленные голубые глаза глядят мечтательно, углы век оттянуты вниз, как у собаки. Он гладит свою бороденку, а бороденка-то странная: с левой стороны не растет вовсе, а с правой вылезла тремя разноцветными клочками - рыжим, черным и седым, как триколор неизвестного государства. Лысину прикрыл местечковым картузом, во рту не хватает переднего зуба. Словом, не красавец. Но, если спросит или скажет что-нибудь во время лекции, все взоры обращаются к нему. Он так хотел учиться, что в сорокоградусный мороз шел пешком с Рижского вокзала, не дожидаясь примерзшего ко ледяному шоссе троллейбуса. . "Ломоносов-носоломов! - сказал какой-то остряк, и кличка пристала к нему навеки.
    
     Носоломов проявился сразу на всех тусовках, а у опытных людей это вызывает подозрение. К тому же рожа странная и неприятная, иди знай, в каких застенках ему выбили зуб и сломали нос, и за какие услуги отпустили на волю. И Гришку вытеснили сначала с подпольных уроков Торы, потом с лекций по еврейской истории. Тогда он осел в хасидской синагоге, что в Марьиной роще. Там ему сразу поверил рыжий Довид - некоронованный раввин хабадников. Деревянная синагога, выкрашенная снаружи в нарядный бирюзовый цвет, изнутри была закопченной, будто черная крестьянская изба.. Пол цвета детских какашек слоился гнилыми опилками. Топнешь ногой, отряхивая снег, перепревшие доски отзываются запахом мертвого дерева и кухонных остатков. Из вонючих испарений выныривает Гришка в картузе, наклоняет голову и ласково спрашивает: "Вус махт а ид?" После молитвы вокруг него собиралась хасидская молодежь - бывшие хиппи и панки, смешившие "прибамбасы" и "фенечки" на пейсы и кисточки-цицит. "Весь мир - зона, - неторопливо говорил Гришка, - исправительно-трудовая колония за грех Первого Человека. Много в мире начальничков, а Бог - самый большой начальник. На зоне надо жить по понятиям, для того еврею Тора дана". Бывшие хиппти, канающие под местечковых евреев, хитро перемигивались и незаметно толкали друг друга локтями. "Вот вы знаете, - продолжал Носоломов, - как надо жить? " "Ничего не бойся, никому не верь, - выступал вперед начитанный юноша лет шестнадцати, - и много работай". Шел второй год перестройки. Публикации в толстых журналах открыли перед интеллигентными мальчиками и девочками жуткий мир советских тюрем и лагерей. "Главное, - проповедник ласково улыбался начитанному, - главное - следить за своим базаром. Ибо сказано в книге Притч Соломоновых: "Удержи язык твой от злословия, а уста - от лживых речей".
    
     Гришка прижился у хасидов. Здесь никто не собирался гнать еврея, живущего предписанной законом жизнью. Носоломов, одновременно невзрачный и нелепый, ничем не выделялся в толпе пьяных и калек, трагических старых дев, скрытых праведников и блаженных. Обнаружилось вдруг, что он прекрасно владеет ивритом. Началась эпоха великого Возвращения, и к Носоломову потянулись первые ученики.
    
     ***
     Верка-пончик была далеко не самой старой среди трагических старых дев: ей недавно исполнилось двадцать девять. И, если бы не полнота, она считалась бы симпатичной девицей: черные глаза навыкате, накрашенный рот, скромных размеров носик и кудрявая челка. "Не паникуй, - говорила институтская подруга, - шея есть, и ярмо найдется". Подруга вышла замуж два года назад. На правах знатока мужской психологии она учила жить неумелую Веру: "Вся наша беда в том, что мы слишком закомплексованы. Вот ты, Вера, можешь просто так улыбнуться в метро незнакомому человеку? Ты потренируйся. Увидишь, как изменится жизнь". Вера возвращалась домой на метро. Когда поезд отчалил от станции, выбрала самое симпатичное лицо напротив, и улыбнулась ему виноватой еврейской улыбкой. Парень встал и подошел к Вере, заглянул в глаза, наклонился к уху в завитках черных волос и сказал внятно: "Что скалишься, жидовская морда?"
    
     На ближайший праздник Симхес-Тойре Вера топталась у Хоральной синагоги на улице Архипова. Она заметила, что все остальные давно знакомы друг с другом. Вера пыталась пристроиться то к одному, то к другому кружку, но никто с ней не заговаривал, а сама она стеснялась. В синагоге висело объявление о наборе в кружок иврита. Вера записалась по телефону, и вскоре начала тусоваться на полу-подпольных сборищах. У евреев было то же, что и везде: привлекательные оказались женатыми, свободными - одни придурки и совсем юные мальчики. По ночам Вера не могла уснуть, прислушиваясь к устрашающему тиканью часов у себя в животе. Раз в месяц, с железной точностью, внутренний будильник оглушительно трезвонил. Тогда рушились и гибли, истекая кровью, стенки дома, приготовленного для ее нерожденного ребенка. В журнале "Здоровье" Вера вычитала, что в организме женщины всего двести с чем-то яйцеклеток. Если зачатие не происходит, каждая из них пропадает навсегда. Ночной ужас - трехголовый мышиный король - влезал в комнату и шипел злобно: "Врешь, не родишь!" Отгонять его становилось все труднее: запас жизней иссякал с каждым месяцем. Стрелка часов, содрогаясь и позванивая, ползла к роковой тридцатой отметке.
    
     Уроки иврита вел странный мужичок лет сорока пяти, по прозвищу Носоломов. Сначала занятия проходили в деревенской синагоге хабаднииков, что в Марьиной роще. На уроках Гришка увлекался, забывал про учеников, переходил на вольный, плавный иврит. Перед Песахом в синагоге начался ремонт. Вера пустила группу в свою квартиру, роскошный однокомнатный кооператив в Сокольниках: комната - двадцать метров, кухня - десять, ванная и коридор. В перерыве и после урока поила желающих чаем. Девочки приносили печенье, мужчины курили на балконе. Она подружилась с общительной Райкой-Рахелью, которая тусовалась со времен Брежнева и знала все обо всех. Однажды после занятий, за чаем, Райка просветила Веру насчет Гришки. "Он не Гришка никакой, а Итамар, поняла? Иврит - его родной язык. Мамочка уехала в Палестину девчонкой, в двадцатых годах, а потом вернулась. Она коммунисткой была, хотела строить государство рабочих и крестьян. А они ее..., - Райка скрестила пальцы у глаз, изображая тюремную решетку, - Итамара она родила уже после войны. Он в Норильске вырос, за полярным кругом, среди бывших зэков.Три года назад перебрался в Подмосковье. Мать тосковала по Стране, дома говорила на иврите. Так и умерла коммунисткой, а он, вот видишь, раскаялся."
    
     Как-то раз Лобоносов остался у нее попить чайку. Засиделись допоздна. Когда последние ученики ушли, Гришка сказал негромко и вкрадчиво:
    
     - Верочка, можно, я у тебя поночую? Моя электричка ушла уже, перерыв до пяти утра.
    
     Вера бросила ему матрас на кухне, дала простыню и одеяло с подушкой. Сама легла в комнате и вскоре уснула, разморенная чаем и болтовней. Она проснулась среди ночи, неугомонный будильник затикал в животе и в голове. Вера обвела комнату взглядом и вскрикнула: Гришка стоял на коленях перед ее диваном, не касаясь простыней, его широко расставленные глаза блестели в темноте, как у кота.
    
     - Не бойся, Верка, не трону, - шепнул он, - ты ж нечиста. И ласково добавил: - дурешка!
    
     - Чего? - не поняла Вера спросонья.
    
     - Слушай, выходи за меня. Вместе уедем. Всегда мечтал жить с верой, вот и нашел ее наконец. Сейчас не отвечай, дождись утра. Спокойной ночи.
    
     Он ушел на кухню. Утром невыспавшаяся Вера напоила его чаем, он ни словом не обмолвился о ночном происшествии. Она решила, что все услышанное и увиденное в ту ночь ей просто приснилось. Вера стала думать о Гришке, снова расспрашивала Райку. Райкин отец, ветеран борьбы за отъезд в Израиль, дружил с Гришкой. "Он не сидел, - обнадежила Райка, - нос сломали в уличной драке". Через неделю Носоломов позвонил и опять сделал предложение. Часы болезненно звякнули в животе, и она согласилась.
    
     Он переехал из Нахабино в Москву с двумя чемоданами. В одном лежали пожитки, в другом - книги и учебники иврита. Поначалу Вера никого не звала в гости, стесняясь несуразного мужа. Потом ей стало все равно. Она поняла, что у Гришки есть двойник . Плешивый Носоломов жил днем для всех людей. Прекрасный Итамар существовал только для нее и приходил по ночам. Укутывал в мягкий голос, убаюкивал ласковыми словами, накрывал горячим телом. Щербатый Щелкунчик становился принцем и неизменно одолевал злого мышиного короля - ужас многократных смертей. Жизнь Веры, дотоле катившая, как поезд, от станции к станции - школа, институт, работа - сошла с рельс и понеслась вскачь по чистому полю. Оказалось, что скакать, не разбирая пути, гораздо легче: ее ненужные страдания происходили от трения еврейских колес о русские рельсы. Гришка не признавал советских предрассудков, читал святые книги и непонятные философские сочинения. Он никогда не состоял в комсомоле и, тем более, в партии. Он не получил высшего образования, мог устроиться слесарем на завод, вовсе не работать, потерять трудовую книжку, завести новую, сменить город, зачеркнуть прошлое и начать с нуля. Где-то на севере осталась русская жена и ребенок, он не писал им, но регулярно переводил туда часть заработка. Гришкина биография пестрела разноцветными клочьями, как его борода. С ним было легко, а вот отношения с религией складывались непростые. То ей казалось, что все эти обряды - смешная детская игра. Если играть по правилам, в конце получишь сладкое. Но иногда вдруг одолевала тоска, и тогда она видела себя в комнате без окон и дверей, со стенами, облепленными бумажками. На каждой надпись: нельзя, нельзя, нельзя... Только избавилась от коммунистов, и опять - сплошные запреты. Гриша спокойно относился к веркиным акциям протеста. "Конечно, нельзя, - мягко говорил он, - мы ж на зоне, пончик. Ничего, полсрока отмотали, близится освобождение".
    
     Стоило Вере ступить на землю Израиля, как она почувствовала, что беременна. Тошнота накатывала в автобусе со сломанным кондиционером. Вера не понимала, что говорит шофер, и пропускала нужную остановку. Возвращалась назад по жаре, тяжело передвигая распухшие ноги, обливаясь потом и слезами. Звонила по телефону, не понимала иврита электронной секретарши, и снова плакала. "Тель-Авив - навозная куча, - сказал Итамар, - мы купим домик в горах. Беременным нужен воздух".
    
     Итамар и Вера отправились в поселение Неве-Кедем в Самарии. Председатель поселкового совета, суровый усатый мужик в вязаной кипе, принял их у себя дома. Они сидели на веранде и ели арбуз. . Был прозрачный, прохладный закат, ветер шевелил серые листья старых олив. Внизу, в арабской деревне, гуляла свадьба. На плоской крыше устроили салют в честь жениха и невесты. Стреляли из "Калашникова", длинными очередями, словно говоря: "Патронов у нас вдосталь". Гриша подписал договор о покупке дома - гипсовой коробочки с черепичной крышей. Он выкрасил стены в розовый цвет, и коробочка стала похожа на кукольный домик. Зимой у них родился сын Йоник. Когда Вера возвратилась из больницы, все местечко удивилось младенцу с разноцветными волосами: белесые на макушке, они темнели к затылку, а за ушами торчали нежными рыжими завитушками. "С пейсами родился, - сказал Итамар, - быть ему праведником". Итамару не надо было учить иврит, и он зачем-то принялся за арабский. Он загорел, поправился, сменил картуз на большую вязаную кипу и стал неотличим от других мужчин поселка. Вера из пончика превратилась в круглую халу, обзавелась шляпой с плюшевыми розами, и тоже стала, как соседки. А идише мамэ, по-другому не скажешь.
    
     Поселение Неве-Кедем не было огорожено забором. От арабской деревни, когда-то мирной, его отделяла старая масличная роща. Из окна Вера наблюдала, как арабы убирают урожай, громко переговариваясь среди деревьев. Теперь опасность подошла к самому крыльцу, но Вера не боялась. Она научилась разговаривать с Богом. "Миленький Бог, - говорила она, - спаси и сохрани, спаси и сохрани!" Соседние дома пустовали - правительство запретило расширять поселения. Арабы стали приходить днем, когда мужчины уезжали на работу. Сбивали замки, заходили в бесхозные жишища, снимали дверные щеколды, воровали сантехнику. Однажды деревня осмелела. Толпа подростков и молодых парней, вооруженных камнями и самострелами, вышла из рощи и встала напротив кукольного дома, где спал ребенок с разноцветными волосами. К счастью, Итамар еще не успел устроиться на работу, сидел дома.
    
     - Иди в спальню, - тихо приказал он. Вера подчинилась, вошла в спальню, взяла Йоника на руки. Окно выходило на хозяйственный дворик, дальний от рощи. Она не видела, как ее муж идет к толпе, на ходу расстегивая кобуру.
    
     - Яйца оторву, - ласково сказал Итамар по-арабски и выстрелил в воздух.
    
     Недоросли постояли, подумали, оценили рваную бороденку, щербатый рот, сломанный нос и пистолет в цепкой руке. Они бросили камни на дорогу и с грозным криком "Аллах акбар!" вернулись в деревню.
    
     На следующий день Итамар выступил на общем собрании. Его слушали внимательно, с уважением. Старинный иврит Итамара отличался от речи поселенцев, как русский язык эмигранта-дворянина от совесткого новояза. Было решено построить вокруг поселка линию заграждений и нанять за общественные деньги вооруженных профессионалов. Вскоре сетчатый забор на бетонных столбах отделил дом Итамара от масличной рощи. Охранники - двое марокканцев, эфиоп и русский еврей Боря - заселили пустующие дома. Итамар устроился слесарем на завод, и жизнь снова вошла в колею, застучала, как поезд, от станции к станции: нисан, ияр, сиван.
    
     Ранним зимним утром Вера одела Йоника, посадила в коляску и выкатила погулять, послушать, как плещется дождик в серебряных листьях олив. Настроение у нее было приподнятое: накануне почтальон доставил письмо от мамы из Москвы. После двух лет бойкота она признала Гришку и собиралась в гости. Дождь стучал о черепичные крыши домов. Маслины, содранные ветром, застряли в сетке забора, увенчанного двумя перевитыми спиралями колючей проволоки, похожими на бесконечную молекулу ДНК. На вышке мерз в бронежилете охранник-эфиоп, непривычный к холодной израильской зиме. "Весь мир - зона, - вдруг вспомнила она, - исправительно-трудовая колония за грех Первого Человека".
    
     В арабской деревне протяжно и горько заревел ишак.
    
     2002 г.