Анна Файн

     1.

     Свет исчез. Полет, падение, удар, вкус крови во рту и боль в ушах. Я очнулась в примерочной. Отдернулась занавеска, вошла продавщица. Она внесла мое тело, распятое на вешалке, обвисшее, как туша на крюке.
     Я впервые видела его так близко вживую, прямо перед глазами. Усталые груди, бугристая кожа бедер. Ноги, искореженные неудобной обувью, стоптанные в безнадежных очередях. Головы не было - вместо нее торчал
     пластмассовый крючок с эмблемой магазина. Ах, да вот же она, при мне! Только теперь я поняла, что не стою, а именно нахожусь в кабинке - головастик, свободно парящий между зеркалом и занавеской.
     - Мерять будешь? - спросила продавщица.
     - Простите, у вас нет другого?
     - Другого? Ведь это твое!
     - Да, но уж очень оно изношено, - пожаловалась я.
     - Изношено? Кто же его сносил, если не ты! И потом, для твоего возраста оно неплохо сохранилось. Мы его подремонтировали, ушили вот здесь, - она легонько тронула левую ногу. Туша всколыхнулась, затряслась желеобразно, но не ожила - снова повисла, как белый флаг поражения.
     - Простите... мне кажется, ему будет противно дотронуться до меня. Вы знаете, он любит красоту, он художник...
     Она искоса, жалостливо посмотрела на меня. Когда не хватает денег, продавщицы всегда так смотрят, а потом приносят платье подешевле.
     Она ушла. Я решила узнать, что творится снаружи. Там было темно, беспорядочно громоздились какие-то кучи, пахло горелым мясом и тлеющей резиной. Внезапно, как на дискотеке, забегали синие огни. Я рассмотрела мигалку полицейской машины, припаркованной возле разбитой витрины, пол, усеянный битым стеклом, кровавые лужи, поваленные вешалки с одеждой. Совсем рядом лежала нога в рваном чулке, залитом кровью. По ту сторону витрины собралась небольшая толпа. Кто-то плакал навзрыд, а несколько человек скандировали:
    
     Бомбы в Газу, танки - в Шхем,
     Нет арабов - нет проблем!
    
     Вернулась продавщица. На вытянутых руках она несла мертвое девичье тело, худое и длинное, как у модели. Товар что надо - крепкая грудь, нежные руки, даже ножки у нее были маленькие, хотя у местных они, как лыжи. И голова при ней, густые рыжие волосы завиты в спиральки, по моде. Светло-желтые веснушки яичным порошком припудрили лоб и щеки. Девушка казалась спящей, глухое и пыльное слово "труп" не вязалось с детским цыплячьим светом лица и волос, с розовой теплотой ступней и ладоней.
     - Солдаточка. Молоденькая совсем, двадцати еще не было. Ну, как, будешь брать?
     - Вы уверены, что она умерла? Что-то непохоже.
     - Она в состоянии клинической смерти. У тебя всего несколько секунд на размышления. Так будешь брать или нет?
    
     - Буду. А мозг чей - мой или ее?
     - У тебя останется прежний жизненный опыт и память. Все остальное - ее, Лиоры.
     - А если обнаружится скрытый дефект - ну, например, больная печень или сердце - я сумею вернуть товар?
     - Мы купленные вещи назад не берем. Но тут фактура, что надо. Можно снова пустить в дело. Нет, квитанций не даем. Налоговое управление, знаете ли, душит, просто жизни не стало. На выходе получишь документы на имя Лиоры Вайсблат. Только помни - никому ни словечка, иначе хозяин даст тело мыши или лягушки, и уж это навсегда.
     Снова стемнело. Я проснулась на длинном, узком ложе. Мы неслись в темноту - я и мое тело. При каждом резком повороте я покидала его, распростертое на тесной лежанке, и снова сливалась с ним, когда мы выходили на прямую. Над головой заулюлюкало, засвистело, заухало. Потом что-то щелкнуло, и незнакомая женщина проговорила напряженным контральто:
     - Голос Израиля из Иерусалима. Всем, кто прислушивается. - великий мир. Сводка последних известий: теракт в Лакише, обвал банкетного зала "Савой", разрыв дипломатических отношений с Маврикием, групповое изнасилование в киббуце Бейт Бошет...
     - Где я? - мой голос был еле слышен из-за непрерывного воя. Кто-то отозвался у изголовья:
     - Ты в красном щите Давида. Сейчас прибудем.
     "Нас везут в ад, - подумала я, не осознав толком пугающе нелепые слова. Ухалка-мигалка над головой подхватила мои мысли, разнесла, растрезвонила по городу:
     - Я,я,я,я умерла! Меня, меня, меня везут в ад, ад, ад, ад, ад, ад!
     Контральто продолжало вещать:
     - Террорист-самоубийца вошел в торговые залы "Цафон" города Лакиш. Он привел в действие взрывное устройство рядом с магазином женской одежды, где в разгар сезонной распродажи было много покупателей. Четырнадцать убитых, Одна тяжело раненная, новая репатриантка из России, скончалась в больнице имени Рабина. Таким образом, число жертв дошло до пятнадцати. Имя погибшей пока не сообщается.
    
     Голоса стихли. В сумерках отворилось светлое окно - дверной проем, за которым угадывался ярко освещенный коридор. В белом прямоугольнике показалась птица высотой в человеческий рост, тонконогая, страшная и неуместная, как стервятник на городской помойке. Скребя когтями по каменному полу, нахохлив серые перья, она приближалась ко мне. Вслед за ней вползла зеленоватая ящерица гигантских размеров, вся в шевелящихся кожаных складках
     - Доктор, она глаза открыла! - каркнула птица и захлопала крыльями
     К ней возвращается сознание, - важно прошелестела ящерица, - но трудно еще сказать, в какой степени.
     - Лиора, ты узнаешь меня? -тихо, отчаянно взвизгнула птица.
     Я провела рукой по безволосой голове. На темени едва пробивались жесткие колючки, лоб сжат широким пластырем, опутан проводами, убегающими к невидимым приборам.
     - Где мои волосы? - спросила я
     - Загoворила, - гордо сказал зеленоватый, - вот увидите, этот случай опишут медицинские журналы всего мира. Она была почти в безнадежном состоянии, перенесла тяжелейшую операцию. Кто бы мог подумать, что к ней вернется речь...
     Птица перебила его.
     - Лиорочка, - сказала она, - тебе волосы обрили перед операцией, - они скоро отрастут. Ты узнаешь меня? - Птица каркала женским голосом, изо всех сил перебарывая слезы, то и дело срываясь на сиплый клекот.
     - Кто Вы? - спросила я.
     - Доктор, она не узнала меня. - Теперь птица действительно заплакала. Чем дольше она всхлипывала, тем более человеческое проступало в ней. Серовато-грязные перья превратились в седой жесткий ежик стриженых волос, тонкие лапы оказались обычными женскими ногами, затянутыми в черные брюки. Зеленоватый тоже как-то обмяк, на нем пророс салатовый медицинский халат и шапочка того же цвета "Салатовый халат, халатовый салат, - думала я. Мои мысли путались, наскакивали одна на другую и разбегались вновь.
     - Ну что Вы, что Вы, госпожа Вайсблат, - суетился ящер, - главное, она разговаривает! К ней еще может вернуться память. Вы возьмете ее домой, покажете родные места, детские фотографии. Она не совсем здорова, пойдемте, пойдемте, дайте нашей девочке передохнуть.
     Они ушли. Я села в кровати, с трудом согнув непослушные, длинные ноги и вобрав голову - проводки мешали выпрямиться. Напротив, в нише на стене, отсвечивало болотной топью коричневое зеркало. Моего отражения там не оказалось. На меня глядела скрюченная, тощая, лысая дылда с желтоватым пушком на израненной голове. Откуда взялась эта долговязая? Неужели я - это она? Я повалилась на кровать и зарыдала не своим голосом.
     Все еще плача, я заснула, прижавшись щекой к мокрой подушке. Мне снилось, будто я иду по городу, уже виденному однажды во сне, а может быть, я жила там, но очень давно, так что географические подробности почти забылись. Льется противный, обволакивающий лицо дождик, каких не бывает в Израиле - стране штормовых, разрушительных ливней. На мне платье из старых газет и журналов, надетое прямо на голое тело, а дождик мельтешит, не переставая, газетное одеяние промокает, разлезается клочьями, ползет и падает на мостовую. Сначала валится, превратившись в осклизлый ком, юбка с заголовком "Правда" на подоле. Новый порыв ветра швыряет в лужу правый рукав со статьей "Битва за хлеб". Злые глаза прохожих щупают голые ноги и живот, я пытаюсь прикрыться остатками платья, но на мне уже только лиф, схваченный у пояса яркой глянцевой страничкой журнала "Огонек", свернутой в тугую колбаску. Еще один удар ветра - и я останусь совершенно нагая, надо спрятаться, пока не поздно. Я вбегаю в подъезд, перевожу дыхание. И вот передо мной возникает мать. Она стоит и смотрит осуждающе, на матери ситцевый халат и старая вязаная кофта ядовито-зеленого цвета, стоптанные тапочки на босу ногу. Я замечаю, что никакой это не подъезд, а гостиная, которая звалась у нас "большая комната", потому что мы никогда не принимали гостей. "Посмотри, как ты вырядилась, - говорит мать, - что это за шмотка на тебе! Вечно что-то выдумываешь. Страсть к тряпкам погубит тебя, мещанка и тряпичница!" Я отвечаю невнятно, а дождь льет сквозь дыры на потолке, окончательно добивая газетный наряд. Грязные лужи собираются на полу, вода капает с волос. "Мама, отчего у нас так бедно?- спрашиваю я, и та, подбоченясь, с деланным пафосом декламирует свое любимое: "Кто честной бедности своей стыдится, и все прочее, тот самый жалкий из людей, трусливый раб, и прочее!" "Мама, я не хочу! - а мать цедит сквозь зубы: "Это оттого, что ты не моя дочь. Тебя родила другая женщина далеко отсюда. Ты приемыш, я ведь давно уже не еврейка, русская культура мне ближе и роднее. На что ты мне?"
     Я проснулась оттого, что в комнате шуршали и копошились какие-то нестрашные, беленькие существа. Кто-то заботливо поправил одеяло на кровати. Существа говорили по-русски, не подозревая, что я понимаю каждое их слово.
     - Слышишь, Таня, - сказала зверюшка с хвостиком, протирая тряпочкой жалюзи на окне, - тот мужчина опять сидит внизу на лавочке.
     - Какой мужчина? - нараспев произнесла пушистая Таня с розовыми лапками, пристраивая у кровати аппарат для измерения давления.
     - Ну, муж этой Вайнберг, что умерла в первый день, когда раненых с теракта привезли. Ему доктор Кац сказал - она умерла, а он говорит - не верю. Я, мол, всегда чувствовал ее присутствие, и сейчас знаю, что она у вас. Доктор Шапиро хотел психиатров вызывать, но доктор Кац ему не дал. Сказал, это мой друг, оставьте моего друга, мол, в покое.
     Белянка подошла к окну и заглянула вниз.
     - Правда, сидит. Симпатичный мужик. Вот это любовь!
     ***
     - Вадим, пойдем домой, - сказала я месяц спустя, когда мне разрешили гулять в больничном саду. Он не узнал меня, посмотрел чужим взглядом, и я увидела себя его глазами - слишком короткий халатик, осторожное ступание по камешкам больничной дорожки на чужих неудобных ногах. Моя память все еще удерживала образ прежнего тела - невысокого, прочно стоящего короткими ногами на устойчивой земле. Вадим вдруг стал меньше ростом, косяки дверей опасно приблизились, но главное - у меня изменились голос и акцент. Губы и язык Лиоры, точно дрессированные цирковые лошади, привычно выгибались ради гортанных звуков ее родной речи. По-русски я заговорила, как торговец помидорами с рынка Кармель, наскоро выучивший несколько зазывных формул. Вадим не захотел говорить со мной, а мне нельзя было открыться ему. И я покинула больницу в обществе человекообразной птицы, которую назвала мамой.

     2.
     Госпожа Вайсблат верила в силу медицинской науки. Доктор велел показывать девочке родные места, и она часами таскала меня по Петах ле-Циону, маленькому городку в окрестностях Тель-Авива, где прошло детство моего нового тела. Мне было велено вспоминать, и я вспоминала. Вон та экономно-функциональная коробка местного Гистадрута - вылитый секретный институт у лориного дома. А школьное здание серого кирпича - та самая, в которой она училась когда-то в Москве, только здесь не было гипсовых барельефов с портретами Пушкина и Горького, и училки почему-то ходили в брюках. А вот кафе-кондитерская, где с самого утра сидят старички из Польши и Румынии, достойные и важные, красиво одетые в светло-серые и кремовые летние костюмы. Они говорят о политике: "Ганди - это был голова!" И мне, Лоре, а не Лиоре, известно, что они зовутся "пикейными жилетами".
     Ржавые пятна прежней жизни проступали на блестящей оболочке новенького израильского города. При въезде в Петах ле-Цион громоздились торговые залы "Цитадель мира". Высотой и расположением башен они удивительно напоминали измайловский гостиничный комплекс в Москве.
     В Измайлово Лора впервые встретила Вадима. Вот как это случилось: однажды ранней зимой она бродила по аллеям, где художники-самоучки выставляют свой товар. В самом устье боковой, ювелирной дорожки топтался кто-то бородатый, одетый для середины ноября слишком легко - на нем был только свитер из грубой деревенской шерсти и колючий шарф на шее. Парень замерз - в руках он держал бумажный стакан с горячим кофе, но не пил, пытался согреть руки. Свитер свалялся в космы, увенчанные крошечными льдинками. Ледяная кольчуга звенела, искрясь, на морозном воздухе поздней осени. Лора пожалела его. Она захотела купить колечко, чтобы бедолага поскорее ушел домой.
     Она взяла наугад одно кольцо - в овальной оправе светился кусочек перламутра, а на нем - целая картина. На синем катке - крошечные фигурки мальчишек, рядом - старинный московский дом из красного кирпича. Над подъездом козырек, прогнувшийся от тяжести снега, перед домом - заиндевелая паутина древесной кроны. Все это уместилось на осколке ракушки чуть больше фаланги ее пальца. Лора надела перстенек. Теперь свет падал чуть иначе, и картина мгновенно переменилась - каток растаял в черную воду озера, мальчишки исчезли, небо из голубого сделалось предзакатно-розовым, а в узких окнах красного дома зажглись вечерние огни.
     Девушка поглядела на художника. Этот взгляд изменил судьбу Лоры так же быстро и неуловимо, как луч солнца преобразил картину на перстеньке. Лора и незнакомец поняли друг друга без слов, они ведь были из одного теста - того самого, из которого их бабушки когда-то плели субботние халы. Лора почувствовала, как обморочный туман охватывает ее, как тают ноги, и отключаются мысли. Пошатнулась и отъехала в сторону ювелирная аллея, измайловский парк закружился чертовым колесом, унося художников, киоски с кофе и пирожками, качели-карусели и цветочные клумбы, засыпанные непрочным снегом ноября... "Я теряю голову, - мелькнула последняя мысль. Они взошли на вершину колеса и качнулись на высоте двенадцатиэтажного дома, а жгуче-ледяная кабинка заскрипела, опасно перетираясь на ржавых уключинах. Это продолжалось всего минуту. Ровное тепло, исходящее от человека с черной бородой, вернуло ее на землю. Бумажный стаканчик в руках у художника совсем размок, кофейная гуща оставила лиловую кляксу на снежном листе. Чернобородый извлек откуда-то клочок бумаги и написал: "Вадим Вайнберг. Миниатюры на перламутре" - и номер телефона.
     С первой встречи Лора знала, как все женщины в подобных случаях, что сближение с Вайнбергом неотвратимо. Увлекательная смена взаимных притяжений и отталкиваний могла лишь отложить развязку, но финальная сцена зародилась уже на ювелирной аллее: когда-нибудь Лора и волшебник уснут под одним одеялом.
     Лето они провели в палатке на берегу Оки. В первый день долго искали самое красивое и безлюдное место. Это было началом погони за красотой, ставшей смыслом жизни обоих. На песчаной отмели волна оставила бурые водоросли, в них застряли черные речные ракушки с перламутровой изнанкой. Лоре нравилось выпутывать их из скользкой рыже-зеленой бороды, очищать от ила и угадывать в радужных полосах и пятнах сюжеты будущих миниатюр. Ей нравилось быть подругой художника. Им было так хорошо вдвоем, что кто-то третий мог лишь помешать. Поэтому они навсегда остались бездетными. Шли годы, тело Лоры старело, но сама она не взрослела, по-детски веря в счастье, вечную любовь и красоту.
    
     Поиск красоты в конце концов привел ее и его в Израиль. Однажды Вадиму попалась фотография: небо в золотых и розовых прожилках заходящего солнца, серебряный купол над Храмовой горой - перламутровая чешуйка с крыла небесной рыбы. Он перестал замечать снежинки, выписанные тончайшей кистью миниатюриста, блеск льда и тусклый свет зимнего неба. Его упорный взгляд прожег дыру в окружающем мире, и в эту дыру они теперь смотрели оба. Разглядывали город из желтого ноздреватого камня, солнце на верхушках сосен, апельсиновое дерево, роняющее плоды в глубину каменного двора и увитую виноградом железную арку ворот.
     Мечта не сбылась - надо было на что-то жить, а работу оба нашли в центре страны. Южный Тель-Авив обжег запахом нагретого асфальта и железа, тухлой рыбы, мутноватой кофейной жижи, людей, играющих в нарды у входа в лавку, затхлостью пыльных ковров, брошенных под ноги прохожим. Из окна квартиры виднелся краешек раскаленной улицы без единого клочка зелени, гниловатая стена дома, опутанная проводами, да крыша, изуродованная ржавым бойлером. Они начали ссориться...
     Лора прожила свою жизнь бездарно. Но я - не она. Я наделена ее сорокалетним опытом, и в придачу - отличным новым телом. И у меня обязательно будет дом, умытый дождем и солнцем, и апельсиновое дерево, роняющее плоды прямо под ноги, и увитая виноградом железная арка ворот.
    
     3.
     Умеют ли моллюски думать? О чем говорят желторотые рыбы? Быть может, электрический заряд, пробегающий по телу ската, и есть мысль, отточенная и нервная, как удар тока? После года молчания Вадим научился разговаривать с пустыми раковинами. У каждой из них была своя биография, и море по-разному пело в глубине перламутровых створок. "Я - дом без хозяина, я - пустой сосуд, я - творение, оставленное Творцом. Не таков ли и ты, человек? Разве любовь земных созданий заполнит тебя? - сказала Вадиму ракушка, уже разделенная надвое, чтобы превратиться под его кистью в пару женских серег.
     В тот день он встал поздно. По пути в душевую прошлепал мимо мастерской - балкончика, забранного алюминиевыми щитами, украдкой взглянул на рабочий стол. Ракушки манили его, посверкивая интимно белеющим нутром. Он не выдержал, подошел к столу, взял наугад одну и раскрыл ее, надеясь рассмотреть добрый знак среди радужных пятен и полос. После короткого сопротивления ракушка отворилась, обнажила молочно-белую суть. Синеватая прожилка сбегала от края к устью, туда, где смыкались разъятые створки. Он вспомнил: таким неясным, матовым светом мерцала шея Лоры в глубине палатки, там, на берегу реки, много лет назад. Лора была где-то рядом, она подавала ему знак. Он чувствовал ее присутствие в воздухе, в еле слышном стуке ветра о тонкий шатер мастерской.
     Наэлектризованные струйки отдавали мокрым после грозы лесом. Закрыв глаза, он представил, как пахли срезанные его ножом сыроежки, какой печальный запах источал чуть дымящий костер и далекая река. Вадим завернулся в халат и прошел на кухоньку. Привычным движением положил на решетку два ломтика белого хлеба и две пластинки сыра. Железная змейка на дне печки раскалилась, засветилась тусклым красным огнем, как тлеющая головня. Сквозь прозрачную дверцу Вадим увидел, что в его маленьком мире рассеялись дождевые облака, горит сиреневым светом вечернее небо, светится река, прорезанная мокрым стволом ели. Дерево опоясано прочной веревкой, дрожит натянутый парус палатки, ель-мачта не дает ему улететь. Лора в штормовке и огромных резиновых сапогах - они доходят ей почти до бедер - мешает снятую с огня гречневую кашу. Сколько раз говорил ей, дурочке - не подходи к костру в сапогах, только в кожаных ботинках! Плеснешь на ноги кипятком, или обронишь уголек - тонкая резина вмиг оплавится, загорится носок. Черт с ними, с сапогами, не обгорели бы ноги! Но она, беспечно смеясь, опять делает все по-своему. Тонкие спиральки черных волос выбились из-под капюшона брезентовой куртки. Такие волосы бывают у йеменских евреек, только он не знал этого тогда. Она что-то говорила, но из-за ветра он так и не расслышал, что. Чуть поодаль горит другой костер, их незваные соседи-студенты вылезли из палаток и поют, слегка фальшивя, под гитару: всем нашим встречам разлуки, увы, суждены... Не утешайте меня, мне слова не нужны... Резкий хриплый звук моторной лодки перекрывает голос Лоры, потрескивание костра и песню, и вновь уходит, возвращая лесу треск костра, комариный писк и нестройные аккорды гитары.
     Забулькал сотовый телефон. Вадим отключил его, не желая продолжать вчерашний разговор. Его приятель, израильский старожил, хозяин картинной галереи, недавно свел Вадима с одним американцем, владельцем сети сувенирных магазинов. Бен - так звали американца - взялся купить большую партию перламутровых картин, но только при одном условии - каждую из них Вадим напишет на заказ, и он, Бен, определит их настроение, содержание и даже цветовую гамму. Вчера они долго спорили с приятелем, но Вадим так и не согласился на предложение американца. "Я придумал эту технику, и не умею работать иначе. Картина уже написана на раковине морем и телом моллюска, я лишь проявляю ее, угадывая сюжет в переливах цвета, игре пятен и полос". "Ты хочешь быть соавтором Бога, - вздохнул приятель. "Лора жива, и пока она жива, я не могу предать ее, - ответил Вадим, - она всегда говорила, что китч и хаос - враги красоты." - "В психушку! - проворчал галерейщик, и они расстались.
     Вадим запихнул повестку в карман, взял коробки, перекинул ремни через плечо, помахав на прощание двум уголькам на решетке тостера. Ветер и солнце освежили его, и он с облегчением почувствовал животную радость движения. Лора жива, - сказал он себе, - это она сейчас помогла ему, не дала согласиться на предложение Бена. Теперь ее присутствие становилось все более явным.
     Вадим и Лора так и не оставили южный Тель-Авив. Но за эти годы квартал приобрел нарядно-богемный вид. Дыры на оплавленном асфальте кое-где залатали розовой плиткой. Больные пальмы томились под капельницами в бетонных кадках. Вычурные фонари осветили переулки, сбегающие к цветастой прорве бухарского рынка. Ближайшая торговая улица оживлялась к ночи, а в этот час была почти пустынна. Знакомый нищий сидел, как всегда, привалившись спиной к стене пивнушки, уцепившись искалеченной, вывернутой в локте рукой за колесо инвалидной коляски и вытянув неходячие ноги. Перед ним на голубом женском платке с истрепанной бахромой были разложены булавки, пилочки для ногтей, и еще какая-то острая мелочь. Хозяйка платка доставила его утром на рабочее место, сняла с коляски, приткнула к стене заведения и угрюмо, без единого слова, помогла разбросать товар. Она положила рядом пару бутербродов и бутылку газировки, и отправилась на рынок, помогать двум обкуренным братьям, лениво пережевывающим несвежие новости и вкусный гат, йеменскую травку, от которой вонь и лязг базара становились глуше и нежнее, а весь мир расползался в стороны, складываясь в ласковую материнскую улыбку. Забытый до ночи калека стучался здоровой рукой в дверь пивной. Хозяин, когда бывал в настроении, выходил к нему, хватал подмышки и, сердито сопя, отволакивал в нужник. Если торговля шла плохо, он был не в духе, не отзывался на стук, и тогда зловонная лужа расползалась в пыли под розовой стеной, грозясь намочить бахрому прилавка.
     Калека повернул к Вадиму отечное полумертвое лицо, тяжело приподнял сизую руку в немощном приветствии. "Лора, - сказал про себя Вадим, - ты когда-то пожалела меня и купила кольцо. Если я куплю у него связку булавок, которые нам совершенно не нужны, ты вернешься?"
    
     4.
    
     - Лиора, я сейчас выйду, приготовь мне трусы и носки, - голос из ванной, уверенный и надоедливый, как бой часов. Стараясь говорить медленно и тихо, она отвечает ему в тон:
     Хорошо, я тебе приготовлю трусы и носки, а ты найди мне лифчик, - не выдержала, сбилась на раздражение. Плеск воды стихает, слышно, как он молча вылезает из ванной и обтирает ненавистное гладкое тело махровым полотенцем, поигрывая пошлой мускулатурой. Выкатился наружу, прошлепал босыми ногами по полу, оставляя за собой мокрые следы. Сейчас полезет в гардероб и непременно вытащит все белье. Полотенце волочится за ним, он бросит его, скомкав, на диване. Нет, уж легче достать самой, но сколько можно? Так и есть, все вывалил на пол, назад не положил, дверцу не закрыл, от полотенца мокнет бархатная обивка кресла. Он делает это нарочно, чтобы она знала свое место, а ведь она учится и служит в армии, так что занята не меньше его! Оделся, наконец. Напялил ботинки, сейчас пройдется по лужам, развезет грязь. Он специально ее дрессирует. Так и есть, черные лужи, как будто у них протекает потолок! Слезы обиды и ненависти разъедают горло, как прокисший борщ, но она молчит. Придется поджать хвост, взять тряпку и подтереть. Только бы ушел скорей. Вот теперь найди ему карту, иначе потеряется. Слава Богу, ушел уже.
    
     Йорам видит, что Лиора злится, но не понимает, почему. Наверное, просто болит голова. Надо как-то жить с этой сумасшедшей истеричкой, но как? Порой Йораму кажется, что его милую, красивую Лиору, его армейскую любовь, отняли и заменили другой женщиной. Словно из ее тела смотрит сварливая, разочарованная старая ведьма, вечно недовольная, что бы он ни делал. И разговаривать она стала как-то странно - неуклюже строит фразу, а то вдруг забывает самые простые слова. Ей ничего нельзя объяснить, и в последнее время они все больше молчат. Черт побери, он забыл ключи от машины, придется возвращаться.
     Он возвращается, о, Боже! Увидит, как она шаркает по полу тряпкой, наверное, будет рад. Обрадуется, сволочь. Ну, конечно, он забыл ключи. А карту взял? Возьми, возьми, и катись подальше! Вадиму не нужны были на планы, ни карты. Он сам знал, что делать. С ним она могла быть женой, женщиной, а не мамашей, вечно вытирающей сыночку сопли.
     Она стремилась к гармонии, ну и выбрала этого сладкого пупсика, избалованного бабами. А ведь у нее был сказочный дар - опыт
     сорокалетней женщины и отличное новое тело. Она могла бы... А все потому, что Лора отключилась тогда, - как только у Лиоры завелась своя память, такое случалось с ней все чаще. Во время их первой встречи с Йорамом у нее растаяли ноги, сладко заныла грудь, пугающая дурнота захлестнула мозг. Лиора знала, что не она, а ее тело переживает эту истому, ибо с ней уже было такое в другой стране и с другим человеком. А Лора - та не хотела обниматься, вырвалась на свободу и взмыла над военной базой в поисках Вадима. Плоть и кровь принимали решения за Лиору. Но где тогда она сама, и что такое она? Вот она, ее жизнь - топит в пучине тошнотворного мусора, склизкой гадостью липнет к ногам. Как я ненавижу его, - подумала она, - как мы обе ненавидим его! Я переодела тело, и что же? На каком витке бесконечных превращений я обрету, наконец, настоящее освобождение?
     Лиора надела форму и вышла из дома. Чахлое деревце у входа виновато бросило ей под ноги сморщенный грязно-оранжевый плод.
     5.
     Грязная лестница круто сбегала в глубокий подвал. Очередь упиралась в железную дверь бомбоубежища. Люди тоскливо смотрели вверх, где блестел кусочек зимнего неба, и говорили о войне. Вадим пристроился в хвост, стараясь не слышать слов "чума" и "черная оспа". Он думал о пропавшей жене и радовался, что она не видит сейчас этой лестницы, зачумленной нечистыми разговорами.
     Показалась крепкая смуглая солдатка, по виду марокканка, и пригласила войти в подвал. Как и следовало ожидать, новый противогаз оказался мал. "Тебе религиозный надо, - буркнула марокканка, - с мешком для бороды. Зачем бородищу-то отпустил? Не жарко? Эй, Лиора! Подбери противогаз этому бородачу!"
     Откуда-то из закутка вышла другая солдатка, худая и высокая. Зеленый армейский свитер красиво оттенял ее рыжие волосы. Вадим вздрогнул. Лора была близко, он ощущал на лице ее дыхание. Она притаилась в двух шагах от него, как в тот день, когда его окликнула незнакомая женщина во дворе больницы. Вадим и Лиора зашли в закуток между зеленой брезентовой занавеской и стеллажами с противогазами. - Удостоверение личности - потребовала она. Вадим полез в карман за серой книжечкой, горсть швейных булавок рассыпалась по полу. Он нагнулся за ними и близко увидел армейские ботинки девушки, мокрые от дождя.
     Вадим сел на стул лицом к выходу, а солдатка возилась у полок, отыскивая нужную коробку и тихонько ругая напарницу. Вдруг Вадиму показалось, что это Лора возится у него за спиной, они в солдатской, защитного цвета палатке, уже зашнурованной на ночь, а Лора снимает одежду и вот-вот нырнет в просторный спальный мешок. Через секунду он понял, где находился источник его волнения: рыжая солдатка пользовалась теми же духами, что и пропавшая жена, французскими духами "Трезор", запыленный флакон до сих пор стоял в ванной на полочке. "У твоих духов собачья кличка, - пошутил когда-то Вадим, а Лора обиделась.
     Наконец Лиора нашла то, что искала. Стоя позади Вадима и почти касаясь животом его затылка, она натянула противогаз и проверила фильтр. Поправляя ремни, она нечаянно погладила его по щеке, и тут же отдернула руку. Эта уловка была ему хорошо знакома: когда-то Лора, прощаясь, расправила ему воротничок рубашки, и дотронулась, будто бы не нарочно, до его шеи. Вадим хотел и боялся обернуться, так велико было желание обманывать себя и дальше, воображая, будто за спиной стоит Лора. Он вспомнил, какое замерзшее у нее было лицо тогда, в Измайловском парке, в разгар московского ноября. Внешность Лоры представляла собой обаятельное сочетание несоответствий: слишком белая кожа и черные волосы, изящная горбинка носа - архитектурное излишество в стране курносых. И этот уклончивый, убегающий взгляд девочки, привыкшей скрываться от насмешек в собственной семье - Лора никогда не смотрела собеседнику прямо в лицо.
     Он сделал над собой усилие и обернулся. Она оказалась очень хороша собой, даже прекрасна. Но то была стандартная красота соискательницы премии на конкурсе "Мисс Вселенная". Словно чья-то недовольная рука стерла с лица Лиоры все еврейские черты. "Можно рассматривать целую вечность, - подумал он, - я же в маске". Но уже через минуту Вадим почувствовал, как пылают щеки под плотной зеленой шкурой.
     - Зачем ты принес два противогаза? - спросила солдатка, - для кого второй? - у нее, как и у той женщины во дворике больницы, был резковато-уверенный голос командирши.
     - Для жены, - ответил Вадим, стаскивая разогретый противогаз. Распознав акцент, солдатка тоже перешла на русский, довольно бойкий, но исковерканный долгой жизнью в Израиле.
     - Что ты так тяжело дышишь? Тебе воздуха не хватает? Давай, я опять фильтр проверю.
     Он отказался, сославшись на недавно перенесенный бронхит.
     - А где твоя жена? Почему ты пришел один?
     - Она уехала, - сказал он, - надолго. - Голос его дрогнул.
     - Я могу чем-нибудь помочь? Давай, я приду к тебе в гости, - ее нагловато-наивный тон рассмешил Вадима. Он отшутился:
     - Что мы будем делать? Противогазы мерять?
     - Нет, кофе пить, - Она не обиделась, но смотрела искоса, избегая прямого взгляда, совсем, как Лора. Он помедлил.
     - Ну, хорошо, приходи.
     Они оба посмеялись, и он ушел, не оставив ей ни адреса, ни телефона. Вадим постарался забыть об утренней встрече, и ему это почти удалось. Дыхание Лоры то прилетало с порывом ветра, то уносилось вновь. Ушедшая жена терзала его, играла в прятки, точно живая, не давая ни дотронуться, ни забыть о себе.
     Только к девяти вечера художник оказался у родного подъезда. Он щелкнул карманным фонариком - в темноте можно было наткнуться на распростертое тело румынского рабочего, пли наступить на хвост бродячему коту пустынной породы, дикому, отвратительно злобному уроду с повадками шакала. Но на этот раз кто-то незнакомый зашевелился ему навстречу. Фонарик скользнул по ступенькам и высветил ноги в брезентовых походных штанах и грубых туристических ботинках.
     - Лора! - крикнул Вадим, оглохнув от звука собственного голоса, и тут же понял свою оплошность.
     - Это я, Лиора, - спокойно отозвалась девушка в солдатской форме, вставая со ступенек.
     -Как ты меня нашла? - от неожиданности он направил фонарик прямо ей в лицо. Она зажмурилась и наклонила голову.
     - Вы же у нас все в компьютере. И адреса, и телефоны, и номера удостоверений личности. Ты Вадим Вайнберг, верно?
     Они поднялись в квартиру. Изучающий взгляд Лиоры обошел комнату, где на двадцати метрах уместились спальня-гостиная, кухонька-ниша и ванная-туалет за пластиковой перегородкой. "Выставочный" шкаф с помойки - там висели самодельные, смешные платья Лоры. В углу - швейная машинка, старый "Зингер" с ножным приводом, когда-то блестящий черным лаком и золотым витым узором, а теперь запаршивевший в пыли. Лиора обратила внимание на ракушки, и он достал из коробочки одну - волны, тель-авивский пляж, синее небо и белый флаг на будке спасателя. Вглядевшись, можно было рассмотреть далекую пристань Яффо и парус уходящей в открытое море лодки. Глаза Лиоры расширились, она улыбнулась, но на ее лице не было радостного изумления, с которого началась их с Лорой любовь. Она словно уже видела когда-то это кольцо - быстро отложила в сторону и попросила сварить кофе. Комнатка наполнилась душным паром, они сели к столу. Вдруг Лиора поднялась и заглянула в кухонную раковину. "Это ты для кого копишь? - спросила она, открыла шкафчик, по-хозяйски достала посудное мыло, и принялась тереть мочалкой выросшую за последние дни гору тарелок и чашек.
     - Зачем ты моешь посуду? - спросил он.
     - Почему не-е-е-т? - протянула она. Он так не любил это местное "почему нет", но она опять посмотрела на него искоса, совсем, как Лора.
     - Потому, что в моем доме хозяин - я, и я решаю, кто будет мыть здесь посуду, а кто - нет.
     Губы Лиоры были сухими и твердоватыми, руки двигались неловко, как рычаги игрального автомата. Вдруг горячее дыхание обожгло ему спину, и он с ужасом понял, что не одна, а две женщины обнимают его! Та, другая, стоит за спиной, и пытается сбросить руки Лиоры с его плеч. Он обернулся и увидел, как весело крутанулось колесо швейной машинки, целый год ждавшее прикосновения женской руки. Он представил себе, как "мисс Вселенная" проснется завтра утром рядом с ним, как бесплотный дух унесет вещи самозванки, будет рвать ее одежду, а затем, не выдержав соперничества, уйдет, и на этот раз - навсегда. Все еще не отпуская Лиору, он посмотрел на большие кухонные часы у нее за спиной. Было полдесятого. Как ни трудно оторваться, будет лучше, если завтра утром он проснется один.
     - У меня нет машины, - сказал он, - автобусы, по-моему, уже не ходят. Знаешь что, я вызову тебе такси.
    
     6.
     - Ты хочешь понимания, Лиора, - сказала мать, - но возможно ли оно? Разве я понимаю тебя, а ты - меня? Запомни: муж не должен быть ни любимым, ни понятным. Он должен быть удобным, как хорошо разношенная обувь. Эти ботинки ты уже разносила. Не начинай все сначала. Главное для женщины - грамотно выйти замуж. Ты сделала хороший выбор. Отец Йорама...
     - Скоро будет мэром Лакиша, и несчастный город утонет в собачьем дерьме!
     Ципора Вайсблат молча протянула Лиоре ключи от машины. Подошла к окну, завернувшись в белое пончо, нахохлившись, смотрела, как садится в ее машину чужая, нелепо одетая рыжая женщина. Чужая - она поняла это теперь. Лиора больно стукнулась головой о низкую притолоку авто, а у нее, матери, не екнуло под ложечкой, не свело стылой тянущей болью низ живота, как бывало раньше.
     Ципора не открыла подругам тайну рождения дочери. Поговаривали, что отцом Лиоры стал заезжий американский бизнесмен. Еще говорили, что Ципи - никому не нужная и некрасивая старая дева, училка местной школы - зачала от анонимного донора в больничной палате. Лиора пошла в мать - такая же большеротая, длинноносая, веснушчатая страшилка, птичка-замухрышка, нескладная и жалкая. "Нескладеха, шлимазл! Тебя, птицу, замуж никто не возьмет, и детей своих у тебя не будет, - приговорила когда-то Ципору столетняя местечковая соседка. Черного рта ведьмы не зря боялись соседи. А Ципора-школьница всего-то рассыпала мусор под ее дверью, не нарочно, просто лопнул хлипкий пакет. И всей душой ощутив страшную неотвратимость, слетевшую в одночасье с чужого языка, стала видеть сны. Видела незнакомый город, где падал щекочущий шею мелкий дождь, каких не бывает в Израиле. Видела женщину на скамейке, с плачущим свертком в руках. И она, Дора, белая птица, выхватывает сверток из рук чужестранки, уносит добычу и прочь улетает, прочь. Когда Ципи поняла, что забеременела, приговор бабки отступил. Дочка плескалась в животе мальком-недовеском, родилась раньше срока, росла, слабая и беззащитная, под ее крылом, ежечасно, ежеминутно нуждаясь в матери. Так продолжалось, пока Лиоре не исполнилось шестнадцать лет.
     Мягкий плеск фонтанов в зале прибытий аэропорта имени Бен-Гуриона, гвалт и смех толпы, гул радио, скрип серебряных багажных тележек. Это стало кошмаром Ципоры, сменившим ночной крик птицы-воровки. До сих пор в страшных снах она видит этот зал, слышит скрип тележек и ищет, ищет свою дочь среди прибывших последним рейсом из Нью-Йорка. Вот уже все вышли, а Лиоры нет. Неужели она не доехала до аэропорта, решила остаться у отца, или заболела? "Мама, да вот же я, я тебя зову, а ты не слышишь!" Ципора оборачивается на голос. На нее смотрит чужое, безупречно красивое и независимое лицо, слегка поврежденное свежими рубцами у крыльев носа.
     7.
     Море лениво толкало берег масляной волной, словно отбиваясь от надоевшего города и его обитателей. На будке спасателя повис белый флаг, символ полного штиля, знак поражения. Лиора припарковала машину, выбралась наружу, снова ударилась - на этот раз коленкой - и зашагала, хромая, мимо столов, расставленных вдоль низкой ограды пляжа. Она приехала сюда, чтобы смыть в море липкую гадость ее с Йорамом совместного существования, но глупые столы все тянулись и тянулись, и ей никак не удавалось найти проход к берегу.
     В ушах все еще звучал монотонный, скучный голос матери, изрекающий правила поведения для замужних женщин. Правила, не ею выстраданные, и поэтому не заслуживающие доверия. "Почему же ты не осталась с отцом, мама? - как-то спросила она. "Видишь ли, Бен хотел переделать мир, и в первую очередь - меня. - ответила Ципора, - но, глядя на тебя, я думаю: этому миру не помешал бы скальпель хирурга." - "Я стала лучше после операции?" "Ты какую операцию имеешь в виду?". "Разве их было две?"
     Над столами, в душном воздухе прибрежного тель-авивского квартала, плавали обрывки разговоров, запахи жареных пирожков и специй, легкие белые салфетки и сигаретный дым. "Я жил красотой, - вдруг услышала она, - но мою лучшую картину взорвал нелюдь, чудовище с другой планеты. Так стоило ли жить?" Лиора поискала глазами Вадима, но не нашла его. Продолжая хромать вдоль столов, она вдруг уткнулась во что-то огромное, ярко-розовое и мягкое. Отскочила назад и увидела гигантского роста негритянку с лиловой, как у бегемота, кожей, в три слоя обмотанную розовым тюлем, с золотыми орхидеями на просторной груди. "Sorry,- квакнула негритянка, и Лиора пошла дальше. Здесь толпа сгустилась до автобусной давки. Люди так жадно накладывали себе в тарелки салаты, пирожки и колбасу, как будто ели в последний раз. На небольшом возвышении струнный ансамбль исполнял старинный танец контрданс. Музыканты в оливковых камзолах, шитых золотом, белых хасидских чулках и башмаках с пряжками склонили напудренные парики к декам маслянисто-коричневых, как кленовый сироп, виол,. Толпа загорелых детишек с голенькими толстыми животами, выпирающими из-под цветастых маечек, завороженно слушала глуховатое пение лютни, разглядывая струны из жил лесного оленя. Так толпа дикарей глазеет на обломки корабля - посланца высокоразвитой цивилизации. В толпе суетились официанты в камзолах цвета горчицы и алых штанишках до колен. Черные бархатные ленточки украшали косицы париков, белые букли странно оттеняли темно-коричневые восточные физиономии. Официантам не досталось хасидских чулок, но голые волосатые ноги в старинных башмаках никого почему-то не смущали, жующая публика наслаждалась многомильным банкетом. Вокруг одного из столов было особенно много горчичных камзолов, английской речи и начальственного блеска. Прямо перед ней, спиной к морю стоял седой господин в дорогом сером костюме и малиновом галстуке поверх белой рубашки, скрипуче-блестящей, как шарик нафталина. Он оглаживал лица и фигуры гостей маленькими доброжелательными глазками, пока не заметил Лиору. Господин шумно вздохнул, опустил блюдо с ветчиной прямо в чужой салат, и сделал два шага ей навстречу. "Lorence! - крикнул он и забормотал по-английски. Лиора успела забыть школьный курс английского еще до теракта, а Лора окончила в Москве французскую спецшколу. Поэтому обе они ничего не поняли. "Обознался седенький, - подумала девушка, и пошла дальше, в сторону утюгообразного небоскреба Мигдаль га-Опера. На этом отрезке набережной снова стало почти безлюдно, но столы все еще тянулись, и кое-где к ним пристроились нестеснительные воробьи и такие же раскованные прохожие. Чуть поодаль из хриплого магнитофона вырывались звуки ламбады, танцкласс ходил по кругу, неловко вращая партнерш, покачивая полными бедрами в растянутых майках. Ветер бросил Лиоре под ноги пористый белый стаканчик, изрыгнувший на асфальт бурую лужицу. Звеня и похохатывая, стаканчик покатился вперед. "Не звени так, ты не настоящий, - приказала Лиора, а он издевательски затенькал: "А сама-то ты, а сама-то!"
     Она прошла еще несколько шагов, не отрываясь со стакана-поводыря, а тот вдруг прибился, как собачка, к мужскому ботинку. Лиора подняла глаза и увидела Вадима. Он был одет в незнакомый ей серый костюм, почти такой же красивый, как на седом господине. Удивительнее всего было то, что Вадим ел бурекас - восточный треугольный пирожок с картофельной начинкой. Кунжутная перхоть и чешуйки теста присыпали лацкан пиджака. Он никогда не любил их, обзывал "бурекакасами", что же случилось теперь? Кто научил его есть эту дрянь? Напротив Вадима жевал над пластиковым одноразовым блюдцем человек со складчатой красной шеей и выпуклыми, как у ящерицы, глазами. Третьей в компании была светловолосая женщина с обнаженной спиной, широкой, как у пловчихи, изящно перерезанной скрещенными тесемками короткого черного платья. "Расскажи про опыты, - Кац, - потребовала пловчиха, - вы все еще пересаживаете безнадежно раненым ткани чужого мозга? А раздвоением личности они не страдают?" Кац ответил что-то остроумное, все трое захохотали, и Вадим шутливо приобнял женщину за голые плечи, провел губами по ее теплой от солнца щеке. Пловчиха снова засмеялась, гулко и уверенно, словно только что победила в заплыве.
     Лора не выдержала. Она вырвалась на свободу, свернулась в воздухе тугим комком, пролетев несколько метров, свалилась за ворот вадимовой рубашки и там, невидимая, распласталась, расправилась, прижимаясь к нему, перебирая прозрачными пальцами волоски на его груди. В тот же миг колонна радостно визжащих эфиопок в расшитых золотом белых платьях оттерла Лиору от Вадима, унесла прочь к центральным столам. Лиора, лишенная памяти, не знала кто она, и что происходит вокруг. Она бестолково переходила от стола к столу, помня лишь одно - ей необходимо вернуться к человеку, с которым полгода назад пила кофе в крошечной квартире возле бухарского рынка. Оркестр заиграл менуэт. Она не помнила матери и отца, забыла страну рождения, забыла даже свое имя. С ней остались только воспоминания прошедшего года: умение проверять фильтры противогазов и усвоенный от Йорама солдатский жаргон. Визгливая ламбада заглушила тихий напев виолы-да-гамба, и Лиора заплакала в голос, но никто ее не услышал.
     Внезапно все кончилось. Ламбада умолкла, прозрачные пальцы Лоры отпустили Вадима. Подарив блондинке невесомую пощечину, беглянка вернулась на место, до краев наполнив тело болью и разочарованием и болью. "Это невыносимо, - подумала Лиора, - Лора должна жить отдельно".
     Новое платье - лучшее средство от хандры. Через час Лиора уже стояла в примерочной магазина "Крейзи лайн", что в торговых залах "Цафон" на окраине Лакиша. Отдернулась занавеска, и в кабинку вошла продавщица.
     8.
     Мойше Ладыженский из Трескунова по праву считался лучшим в округе ювелиром и серебряных дел мастером. Когда отдавали девушку замуж, к нему шли за парой серебряных подсвечников в подарок будущей невесте. У него габай заказывал новые римоны - украшения для свитков Торы. Из его серебряного кубка пил субботнее вино трескуновский раввин. Делал он и кольца, и серьги, и ожерелья, и шкатулки для драгоценностей. Гражданская война разорила Мойше, лишив цеха и магазина. Собрав остатки денег, мастер перебрался в Америку, не дождавшись прихода большевиков. В Новом Свете пришлось начинать с нуля. Сменив зубодробильное "Ладыженский" на гладкое "Лейден", Мойше открыл новый магазин - двухэтажный, как на прежней родине. Наверху, ближе к небу, сидел хозяин и его подмастерья, на первом этаже располагался торговый зал и контора, а в подвале способные юноши из бедных семей изучали Тору на деньги своего благодетеля. Говорят, их молитвы поднимались к небу, заглядывая по дороге в мастерскую. Оттого-то тяжелые двери магазина то и дело толкала нетерпеливая рука заказчика. "Ювелир - самое еврейское из всех ремесел, - загадочно говорил Мойше, отдавая клиенту коробочку для этрога, серебряный кубок или пару серег.
     Способные юноши из бедных семей считали хозяина человеком благочестивым, но неученым и недалеким. Они не знали, что Лейден был последним учеником шмерловского цадика, прозванного в народе "учителем святости". Вся немногочисленная община погибла в страшном погроме 1905 года, а старинный город Шмерлов до сих пор лежит в руинах, поражая редких туристов развалинами каменной синагоги шестнадцатого века. Лейден увез в Америку учение покойного цадика. Однажды он позвал к себе внука Бенджамена, рожденного в Нью-Йорке, и сказал так:
     "Не задумывался ли ты о том, зачем Бог сотворил наш мир? Зачем Ему, Он ведь и так - само совершенство? Запомни, Бен: Его желание создать тебя и меня подобно кольцу на пальце красивой женщины. Кольцо ничего не прибавляет ее красоте, но она зачем-то носит свои украшения. Ремесло ювелира - самое еврейское из ремесел. Оно напоминает людям о Боге".
     Бен Лейден не понял рассуждений деда. Если мир - лишь отблеск вечного света на грани алмаза, какая жалкая роль отведена в нем человеку! Ему, Бену, дана власть исправлять Божье творение, удаляя лишние элементы. Лучшее тому доказательство - лицо его дочери Лоранс. Умелый хирург стесал тонкий ломоть плоти с длинного носа девушки - не его, Бена, деньги, - чуть подправил торчащие, как у чертенка, уши - и она стала настоящей красавицей. Секретная смесь меда, лимона и китайских трав отбелила веснушки до нежного цыплячьего оттенка, выщипанные брови открыли удивительные зеленые глаза. Бен с удовольствием вспомнил преображение Лиоры в Лоранс. Он запретил девушке называться именем, которое выбрала когда-то Ципора. Лиора была дурнушкой, ее следовало похоронить в городке Петах-ле-Цион, где он когда-то сошелся с неудачницей Ципи, почти забытой теперь за давностью лет.

9

     Открытие нового филиала прошло успешно. Теперь можно отдохнуть, откинуться на мягкую спинку автомобильного кресла. Его израильская помощница Кармела прекрасно ведет машину. Новый магазин сувениров заработал в Мигдаль га-Опера на тель-авивской набережной, там, где впадает в Средиземное море неширокая, но бурная улица Алленби. Чтобы привлечь внимание публики, он устроил на верхнем этаже небоскреба благотворительную выставку "Искусство общин Израиля". Эфиопские аппликации на ткани, бухарская вышивка, и этот русский упрямец... как его? Наконец-то он принял условия Бена, согласился загрунтовать перламутровый фон слоем краски, и написать на нем совершенно новую картину, не привязанную к природным линиям и пятнам. А потом был банкет. Столы расставили прямо вдоль моря. Какой безумный, светлый праздник он устроил для людей! И вот она, награда: среди гостей Бен заметил Лоранс! Она стала еще лучше, чем раньше, одетая в странное, но интересное платье из блестящих лоскутов серой ткани, похожих на чешую зеркального карпа. Он окликнул ее, но она его не узнала - за последние пять лет он изменился, постарел. Ничего, никуда она не денется. Завтра он увидит ее, для того и едет в Лакиш.
     Маленькие глазки Бена ласково скосились на секретаршу. Он любил сейчас весь мир, любил эту страну, любил толстую коротышку Кармелу, любил свою дочь. И этого парня в комбинезоне, одиноко голосующего на обочине дороги, с тонкими усиками на детском смуглом лице, его он тоже почему-то любил и хотел сделать для него что-то хорошее.
     - Кармела, - попросил Бен, - развернись на ближайшем светофоре и вернись назад на пару сотен метров.
     - Зачем? - спросила она.
     - Заберем того парня в комбинезоне.
     - Не заберем, - решительно сообщила секретарша.
     - Почему - удивился он.
     - Ар-раб, - коротко бросила она, напирая на звук "р".
     Она все время учит его жить, подумал Бен Лейден. Молодая страна, молодой народ, это он должен учить их демократии и человеколюбию. И еще это русское всезнайство, помноженное на особую израильскую наглость. "Архаичные инструменты не зазвучат под открытым небом!" У него, Бена, все зазвучит. У него все запоет и засверкает, даже загрунтованный до тусклого блеска перламутр.
     - Кармела, - начал он, постепенно раздражаясь, - я не мальчик. И я прожил в этой стране восемь лет, оставил здесь жену и дочь. Араб стоит на пустыре, откуда строительные подрядчики забирают работников, приехавших из Самарии. Значат, у него есть разрешение на въезд, выданное службой безопасности. Я проверю документы парня, не бойся. Подрядчик не забрал его, видно, что-то случилось. Он испечется здесь на солнце, а ведь он тоже человек, как ты или я.
     Кармела посмотрела искоса на Бена, отметив про себя, что лицо и шея босса опасно покраснели. Он давно уже заслужил у нее тайное прозвище "Беня Крик". Ну что ж, работа есть работа. Надо слушаться приказов начальства.
     На ближайшем светофоре машина развернулась в противоположную сторону и резво помчалась к одинокой фигуре в громоздком строительном комбинезоне. Разрешение на работу, выданное на имя Алла ад-Дина из Калькилии, оказалось на месте.
    
    
     10.
     Это была совсем не та кокетливая сефардка, с которой я беседовала полтора года назад в магазине "Крейзи лайн". Безжизненная белая маска вместо лица, ни рта, ни глаз, ни носа. Она пошевелила тем местом, где у всех людей бывают губы, и пророкотала голосом чревовещательницы:
    
     - Что ты на меня так смотришь?
     - На вас лица нет, - промямлила я.
     - Да, знаешь ли, работы много, устала, замаялась. Налоговая инспекция замучила. Что угодно госпоже?
     - Тело Лоры Вайнберг, пожалуйста.
     - Нет проблем, пройди к кассе.
     - А я буду помнить о Лиоре?
     - Ну нет. Лиору ты забудешь, и дорогу в наш магазин тоже. Ты вообще не будете больше покупать себе новых платьев.
     - Не может этого быть!
     - Увидишь. Ждать осталось недолго. Хаос и китч уже встретились на шоссе Гоа, в полукилометре от Лакиша. Наш друг Алладин и его волшебная лампа в пути, - Гила хохотнула, скользнула в перламутровую гладь овального зеркала и исчезла навсегда.
    
* *

     Я пришла в себя. Машина скорой помощи неслась в черноту, завывая, как раненый волк. Обезболивающий укол сделал свое дело, но все равно где-то ныла, не давая уснуть, обезображенная плоть. Сквозь вой и звон в ушах прорвался знакомый голос дикторши:
     - Голос Израиля из Иерусалима, всем нашим радиослушателям большой привет. Ответственность за теракт, совершенный в шесть часов вечера в Лакише, взяла на себя организация "Мученики джихада". Имя террориста-самоубийцы - Алла ад-Дин из Калькилии...
    
     Двери машины распахнулись. Прямо перед собой я увидела табличку:
     РАБИН
     "Уж это точно преисподняя, - подумала я, теряя сознание.

     * *

     - Лора, пойдем домой! - уверенная, сильная рука легла на рукоятку инвалидного кресла, другая рука ласково погладила мои волосы.
     Пойдем домой! Издевается он, что ли? Куда я пойду? Куда я теперь могу пойти? Мне остается только трюхать, поскрипывая, на проклятой тележке! А он-то радуется, сволочь! Я вся его, с места сдвинуться без него не сумею, вот он и счастлив. Как ни укладывали сестрички культю, а она лежит неудобно, и все время болит.
     Всегда при нем, всю жизнь его безвольной тенью. Если бы не он, я давно бы открыла салон мод, меня называли бы "вторая Коко Шанель". Как болит эта нога, которой нет! Теперь придется неотлучно находиться при этой волосатой твари, а ведь мне только сорок лет!
     Он наклонился ко мне, стараясь заглянуть в лицо, но я отвернулась, чтобы не видеть его ненавистные, его любящие глаза.
    
Кислев, 5763