(заметики о творчестве Риммы Глебовой)
Скажу сразу: мне нравится многое из написанного Риммой Глебовой. Я согласна с критиком Сердюченко - Римма умеет писать интересно о скучном. Во время предыдущего обсуждения рассказов Глебовой кто-то неудачно назвал ее "современным писателем". Римма - писатель абсолютно старомодный. Ее тексты обаятельны и милы, как старые вещи в антикварных магазинах - театральные сумочки, вышитые бисером, телефоны с вертушками и прочие неактуальные мелочи быта.
Дело тут не в языке и стиле, и не в выборе темы. У Риммы сложились старомодно-наивные отношения с читателем. "Зачем люди пишут? - часто вопрошает клубный любитель эпатажа. Я бы сросила - зачем они читают? Шли бы пиво пить или на футбол, ан нет же... А читают они, как мне кажется, от неосознанного желания вытащить из текста искры света, обычно называемые "любовью", и этим отчасти утолить жажду любви, свойственную каждому человеку. Когда Пушкин говорил: "Простите мне, я так люблю/Татьяну милую мою", нам казалось, что и мы любимы с с Татьяной заодно. Когда Гоголь жалел Акакия Акакиевича, нам мнилось - автор жалеет и нас, читателей.
Не то теперь. Это раньше пишущий человек был донором, а читающий - реципиентом животворной энергии. В наши дни все перевернулось. Людской эгоизм дошел до крайней степени. Авторы занимаются вампиризмом, в буквальном смысле слова высасывая соки из доверчивых читателей. То превращают текст в тест - сиди и разбирай, из какого первичного сырья составлена пост-модернистская инсталляция. Не узнал - "двойку" тебе, а писатель, довольный, потирает ручки - покуражился за счет читателя! А не то в чернуху примутся играть, нервы щекотать ужастиками, в потайные комнатки заводить, срамные места показывать, загадки загадывать и рядиться в разные личины - да мало ли что! Но все это - не о Римме Глебовой.
Римма Глебова - донор, она старомодно жалеет своих героев, по-старинке ищет для них утешения и оправдания. А вместе с ними утешает и читателя. Или развлекает его (чаще, ее) милыми и легкими историями из жизни красивых девушек. Место этих историй - в женских журналах, среди глянцевых страниц, где инструкции по уходу за ногтями перемежаются с "Десятью советами, как удержать любимого". "Это не литература, - скажете вы. Пусть не литература, а развлекуха, но развлекуха, мастерски написанная (недаром Римма получила когда-то премию журнала "Советская женщина"). Для такого рода текстов, увы, почти нет места в нашей периодике. Редакторы израильских женских журналов не хотят светлых и легких историй Глебовой. Они предпочитают садо-мазохистские страшилки из русской версии "Плейбоя".
И вот потому-то я на месте Риммы не стала бы тратить время на истории о красивых девушках. Жаль времени, жаль дара (а он есть у Риммы), жаль усилий. Лучше сосредоточиться на утешении и жалости - они всегда в дефиците в наше бурное время.
Римма сильна как автор не тогда, когда она ищет ответа на вопросы. Ее сила - в вопросах без ответа. "И это - жизнь? - спрашивает безумная Фаня из одноименного рассказа. "За что? - вопрошает другой безумец. А что такое жизнь, и за что, за какие прегрешения она столь печальна - этого и сама Римма, скорее всего, не знает, и не сообщает читателю. Всчное детское удивление перед загадкой жизни, без которого наше земное существование было бы лишено красоты, передается от донора к реципиенту. Жизнь непонятна, поэтому мы ни в чем не виноваты. Можем простить себя и других.
Именно таким видится мне финал рассказа "За что?" Вот жил человек, учился, дружил, жениться собирался. И вдруг - сбой, щелчок в груди. Одиночный щелчок или двойной - щелк-щелк. Мы, обитатели электронного царства, сразу узнали характерный звук - это же компьютерный click или double click, открывающий вход в неизвестность. Впрочем, Римма не переносит нас в виртуальность окончательно, лишь намекает на нее. Автор она старомодный, и действие рассказа происходит в пусть условном - некоторое царство, тридевятое государство - но все же офф-лайновом пространстве. И - закружилось, завертелось то ли действительно бывшее, то ли в сумасшедшем бреду привидевшееся. Сколько жен было у героя? Две, три, четыре? Скольких он убил действием, а скольких - мыслью и словом, и убивал ли вообще? Как звали главную героиню - Лусинция, Лусинда или, может быть, Лукреция?
Кому-то рассказ "За что?" покажется сумбурным, но мне он видится по-хорошему безумным. Болезнь персонажа передается читателю, а, когда безумие заразительно, читатель находистя внутри текста, а не вне его. Не каждому автору такое под силу.
Рассказ "За что?" - это своего рода вызов Якову Шехтеру, которому, как нетрудно догадаться, он и посвящен. Здесь Римма делает робкий шажок в сторону игры с чужими текстами. Сюжет Эдгара По (муж убивает жену и прячет в подвале) отражается в повести Шехтера "Попка-дурак", и, преломившись, как луч света, целит прямехонько в мир Глебовой, живущий по иным, не-эдгаровским и не-шехтеровским, законам. Шехтер утверждает абсолютную, не знающую компромисса ответственность взрослого мужчины-еврея за судьбу вверенного ему участка Вселенной. Еврейская "сверхответственность" требует, чтобы Лев Каплан расплатился за изнасилование дочери, о котором он не знал и знать не мог. Дурачок Соломон из "Попки-дурака" убивает свою Лукрецию по-настоящему, и кара не заставляет себя ждать. Слабоумие героя не является смягчающим вину обстоятельством.
У Глебовой все иначе. Бог обитает в ментальной сфере и карает за мыслепреступления. Люди живут в материальном мире и наказывают за поступки и действия. Но между реальностью людей и ментальным миром в рассказе Глебовой нет прямой связи, поэтому в каждом из миров герой неподсуден, ибо невменяем. Убивал ли чокнутый муж Лусинду или только размышлял о смерти жены? Кто накажет за это? И за что? Утешение, вечное утешение наготове: не печалься, дружок, ты ни в чем ни виноват. Мир несовершенен, вот и все - ведь он сотворен несовершенным, спящим божеством. Спящее божество и придуманный ревнивцем "хахаль" - два отражения совести героя. Одна совесть, высшая, - периодически отправляется спать, ибо не справляется с возложенной на нее глобальной задачей. Другая, земная, приходит обвинять героя, но, в конечном итоге, прощает его. Рассказ Глебовой так и не становится ужастиком, зло в ее мире пародийно и смехотворно, как опухшая и перекрашенная Лусинда.
Непонятно, где кончается повествование - за смертным порогом или в сумасшедшем доме. Оно завершается вопросом, на который лучше вовсе не искать ответа, чем дать ответ затертый или пошлый. И Римме удается избежать пошлости, в очередной раз поделившись с нами детским недоумением: и это - жизнь?
Второй рассказ, "Он и Она", слаб настолько, что трудно представить, как один и тот же автор мог написать два таких несопоставимых текста. Предоставим слово автору:
Девушка медленно шла по улице, разглядывая витрины и ловя в них свое проплывающее отображение. Отображение нравилось. Длинные светлые волосы, спускающиеся волной на одно плечо, ровные, с тонкими щиколотками, ноги в белых туфельках на остром каблучке, легкая, летящая юбочка в мелкий черный горошек волнуется при каждом пустячном ветерке, открывая взорам загорелые колени, черная маечка-безрукавка с вырезами впереди и на спине, и белая сумочка через плечо на длинной блестящей цепочке.
Обилие уменьшительно-ласкательных суффиксов, все эти "очки" и "ечки", вкупе с подробным описанием аксессуаров туалета сразу перемещают читателя на страницы глянцевых журналов, где хваткие секс-бомбы держат возлюбленных хоргшо отполированными ногтями. И - ничего, и славно! Но тогда зачем вводить в милую историю о девушке не-глянцевую, не-маникюрную, и не сумочно-цепочную тему террора? Кому, скажите, придет в голову изобразить террориста благородным разбойником, помесью Ринальдо Ринальдини и Робина Гуда? Сейчас, после Беслана? Те, кто видел сморщенные мешки во дворе бесланской школы ( сморщенные, ибо полупустые - не впору пришлись они детям) - те, кто видел эти мешки, сшитые навырост, уже никогда не сумеют романтизировать террор. Это житель Калькилии или Рамаллы может смастерить своему ребенку куклу - крошечного шахида, увешанного пластмассовыми бомбочками. Весь остальной мир его не поймет. Не поймет, и правильно сделает.
О нет, я не считаю всех без исключения арабов генетическими злодеями. Но арабы - представители иной цивилизации. Как представители иной цивилизации они должны иначе разговаривать, иначе дышать, по-другому двигаться и носить одежду. Террорист Глебовой - усредненный "ва-асточный чэлавэк", вымечтанный скучающей северянкой, а не реальный араб с "территорий".
Так с каких же позиций судить рассказ "Он и Она"? Если бы не тема террора, я не стала бы разбирать этот текст как серьезное литературное произведение. Ну, еще один рассказик про девушку-красавицу, стоит ли копья ломать?
Но террор не позволяет мне уйти от реальности смерти в сверкающий мир фальшивой красоты.
Впрочем, давайте по порядку.
Вот красивая девушка идет по городу. Не по Цветочному городу - по израильскому городу то ли конца двадцатого, то ли начала двадцать первого века. И встречает старуху "в чепуховой одежонке". Непонятно, почему в чепуховой. Ведь это же шуршащая бордовая хламида, да бусы на старухе сверкучие, драгоценные! Вот теперь читатель ждет, когда же старушка попросит у девушки волшебное огниво (зажигалку из сумочки), или цветик-семицветик ей подарит. Не тут то было. Исчезает старушка бесследно, так и не превратив израильский город в царство эльфов на берегу великой Андуин. А жаль. Не дотягивает рассказ до фантастики, а от реальности ушел ох как далеко. Вот и провалился в щель между фантастикой и явью, и попал в бесформенное и безграничное царство лжи.
Лишь в царстве лжи возможно такое - террорист за несколько часов до гибели скоропостижно влюбляется в красивую израильтянку. Он сообщник преступления, его полиция начнет ловить вот-вот - а он девушек разглядывает, да еще вражеских! Красивая вражеская девушка должна вызывать другие чувства - смесь сексуального влечения и ненависти. (Ух, какяя, и в какой короткой юбке! Ух, потаскуха!)
Но нет, влюбляется. И втягивает девушку в диалог. Вместо того, чтобы от полиции спасаться. А девушка в стране уже семь лет. Значит, служила в армии. Значит, должна распознать араба еще до того, как обнаружит акцент. По одежде, по походке узнать, и еще по каким-то невыразимым мелочам. Ибо она настоящая израильтянка, в отличие от нас с вами. ( В терактах именно "новенькие" первыми гибнут, те, кто не был в армии. Они не удаляются инстинктивно от "чужеродного тела" в толпе. )
Но наша девушка араба почему-то не "вычисляет". Беседует с ним, потом в страхе бежит, натыкается на полицейского. Тот понимает, что она - важный свидетель, но расспрашивает почему-то на улице, без протокола. И тут же вербует. Вербует непрофессионалку без согласия начальства. Не странно ли?
А уж героиня-то какая нереальная, просто эльфийская принцесса.
"О чем вообще думают девушки? О себе, конечно. Как они выглядят, кто и как на них смотрит, мысленно вписывают себя в очередной мираж: роскошный автомобиль, блеск драгоценностей, поклонение молодых и красивых мужчин, из которых можно выбрать самого-самого."
Наши израильтянки, уже отслужившие в армии, думают совсем не об этом. Хватит ли крошечной зарплаты секретарши, чтобы в очередной раз уплатить за съемную квартиру и за учебу в университете? И друг, он же сосед по съемной квартире, женится ли, или по-прежнему будет голову морочить? И, если не женится, выгнать ли его сейчас, или подождать? Если выгнать, как за квартиру в одиночку платить? И.т.д.
Эльфийская принцесса снова встречает своего арабского Гаруна аль-Рашида. Интересно, откуда он знал, где и когда она будет совершать моцион? Для него нелегальный проход за "зеленую черту" - целая история, особенно накануне теракта, когда за ним следят и его мусульманские "патроны" и полиция. Но они почему-то не мешают без-пяти-минут шахиду встретиться с девушкой, которая тут же сдает его полицейским. Судя по всему, этого он и добивался - не хотелось усредненному южному красавцу взрываться во цвете лет. Тогда откуда он знал, что принцесса именно так и поступит? Хладнокровно, грамотно? Он же с ней только вчера познакомился?
И последняя нелепость - гибель друга девушки в армии.
Говорю об этом потому, что и сама частенько убиваю своих персонажей. Что делать, в Израиле живем. Так вот, для того, чтобы героя взорвать или застрелить, его нужно сначала оживить. Никакой мастер слова не сумеет умертвить мертвеца.
Поясню это на простом примере. Вот я пишу: "Сара и Абрам взорвались в автобусе на улице Кинг Джордж в Иерусалиме". Читатель не испытает ничего, кроме досады и злости. "Зачем она пишет об этом? - спросит он, - я вчера слышал про взрыв в новостях. Разве это художественный текст? На политической конъюнктуре хочет въехать в литературу!" И прибавит еще несколько бранных слов и выражений.
Теперь представьте, что я рассказываю такую историю. Вот жили в Иерусалиме Абрам и Сара. Были у них две дочери, а им хотелось еще и сына. И вот Сара забеременела в третий раз. Супруги поехали на другой конец города, в больницу "Шаарей Цедек", сделали ультразвуковое обследование... О, радость! В животе у Сары плескался маленький мальчик! Родители тут же позвонили домой и поделились новостью с дочками. А через полчаса Абрам и Сара взорвались на улице Кинг Джордж вместе с нерожденным ребенком.
Когда читатель услышит такое, он поморщится. Поежится, вздрогнет. Не по себе ему будет. А если я расскажу о Саре и Абраме так, что они станут для читателей родными людьми, тут уж все заплачут. Но это лишь при одном условии - я дам Абраму и Саре мою кровь, мою душу, оживлю их, насколько возможно. Ибо нельзя умертвлять мертвецов.
Римма в своем рассказе убила труп. Ружье дало осечку. Не умер друг нашей принцессы, ибо никогда не жил. Да и принцесса скорбит по нему не больше, чем по Гаруну аль-Рашиду. Так стоило ли убивать?
Есть в этом рассказе один пассаж, в котором проглядывает настоящая Римма. Вот он:
"Она шарахнулась от одного такого манекена-мужчины с пастельно-розовым правильным лицом, - у него была поднята рука, и он что-то держал в ней. Пригляделась - муляж фотоаппарата. Ну вот, рассердилась девушка, манекены выходят на улицу и пугают людей."
Быть может, и другие персонажи рассказа - манекены? Только У манекенов возможны кукольные страсти и игрушечная смерть. Быть может, араб, влюбленный в израильтянку, - пластмассовый муляж? Такому и взрываться не больно. Да и солдат-израильтянин, наверное, пластмассовый, не стоит по нему скорбеть. Жаль, что Римма не использовала подобную возможность. Это многое прояснило бы в ее тексте.