Когда детский визг стихает на минуту, слышно, как ветер протискивается сквозь жалюзи, как жадно урчит в гостиной компьютер, а на кухне кряхтит на поворотах древняя микроволновая печь.
    
    - Мама, сказку, сказку, сказку!!! Ты обещала, обещала, обещала!
    Восьмилетний Элимелех и семилетняя Нава - сплоченная боевая единица. Родительскую крепость штурмуют сообща. Элимелех в лоб, напролом, а Нава - тихой сапой, с тылов. Спряталась под одеяло и ворчит: сказку, мама!
     - Никаких сказок! - рявкнул Йосиф из гостиной, на секунду отпрянув от дисплея, - разбаловала вконец! Быстро молиться и быстро спать!
    - Я обещала! За хорошее поведение! - крикнула Мирьям через приоткрытую дверь. Йосиф не отозвался. Бурное общение в интернет-форуме занимало его больше, чем семейные дела.
    - Ну, слушайте. Только, чур, не перебивать.
     Элимелех в последний раз подпрыгнул, на лету сложился пополам, рухнул на бок и юркнул под одеяло. Мирьям каждый раз удивлялась, как это он умеет так весело скакать по кровати, и в то же время так нудно ныть.
    - Жил-да-был в одном местечке сапожник. Слыл он недобрым и завистливым человеком. Вечно болтал о соседях всякие гадости, ругался и бранился почем зря. И жена у него была злобная сплетница и скандалистка.
    -Они, что, гои? - спросила Нава.
    - Да нет, евреи. Я просила не перебивать!
    - А почему они не знали, что ругаться нельзя? Тору, что ли, не учили? - упрямилась Нава.
    - Да кто их разберет. Так вот. Решил Господь наказать бранчливых евреев за черный рот. А в том местечке водились черти. Уж не знаю, почему...
    - Потому что хозяева не проверяли мезузы! - крикнул Элимелех и снова выскочил из-под одеяла.
    - Я просила не перебивать! Водились черти. Поставит, бывало, хозяйка опару в теплое место, чтобы тесто пышное взошло. Глядь - а в опаре черви! Или принесут с базара свежие яблоки - чистые, красивые - корзину на кухне оставят. Вернутся через минуту, - а яблоки все, как есть, гнилые! Или новая перина сама собой порвется, пух по дому летает, как во время погрома. Чудеса, одним словом.
    Вот как-то раз встал наш сапожник засветло и принялся готовить башмаки к базарному дню. Набойки ладит, шнурки вдевает. Вдруг видит - окно растворилось, просунулся в комнату огромный язык. И тянется, тянется к сапожнику. Схватил чеботарь рабочий нож - тяп по языку! Отхватил самый кончик. А язык вырос больше прежнего и снова дразнится. Тот снова - тяп по языку! Опять кусок отрезал, да только зря - язык не убывает, все длиннее становится, лезет, лижет ботинки. Начал бедняга его кромсать, аж вспотел. Понял уже, что это бес играет. Встало солнце, пропели петухи, язык исчез, как и не было его. Только тут увидел бранчливый еврей свое горе. Не язык он кромсал, а новые чоботы. Все в клочья изрезал, нечего на базар нести. С тех пор перестали сапожник и его жена браниться и проклинать добрых людей. Спите, детки, спокойно.
    - А я не усну, - капризным голоском упрекнула Нава, - мне страшно. Еще черти приснятся!
     - А мы сейчас помолимся, пригласим ангелов. Вот и не страшно будет, - успокоила Мирьям.
    - Черти водились когда-то давно, а после пропали, - важно объяснил Элимелех, - нас ребе так учил. У Рамбама сказано, что нечисти вовсе нет. Когда Рамбам вынес нечистой силе приговор, Всевышний тут же убрал ее с глаз подальше. Ведь решение праведника исполняют на небесах.
    Они вместе произнесли "Шма!" и пригласили ночную стражу: справа - ангел Михаэль, слева - ангел Гавриэль, впереди - Уриэль, позади - Рафаэль, а над головой - благодать Господня. Не спит, не дремлет страж Израилев. Спите, детки, спокойно.
    Мирьям вышла в гостиную. Йосиф сидел, как всегда, обернувшись спиной к домочадцам, весь в суетливой переписке с невидимками. Ей не нравился затяжной роман мужа с тусняком на электронном форуме, особенно с его женским составом. Впрочем, многие виртуалы прятались за бесполыми кличками, и определить, кто из них мужчина, а кто женщина, не представлялось возможным. Йосиф же называл развлекуху у компьютера "религиозным просвещением". Он уверял, что едва ли не спасает человечество, объясняя незнакомцам все тонкости восхождения по духовным ступеням, открытые и скрытые в святых книгах. Вот было бы классно, если б муж помыл посуду, пока она утрамбовывала коллектив! Сейчас проснутся шестимесячные близнецы Давид и Йонатан. После кормежки Мирьям рухнет замертво, а чашки и тарелки останутся киснуть до утра. А утром ей на работу...
    Настала пора познакомить читателя с нашей героиней. Жила-была женщина. Сколько ей было лет? Сколько зим, столько лет, сорока еще нет. Как ее звали? Кто звал, тот и знал, а вы не знаете. Хотя нет, уже знаете: ее звали Мирьям. Это по-новому, а по-старому - Марьяна. Да-да, она говорила по-русски. Более того, она по-русски читала. Байки про чертей, ведьм и чудотворцев Марьяна не унаследовала от бабушки-комсомолки. В редкие свободные минуты она раскапывала их в интернетовских хранилищах.
    Но довольно. Вы и так узнали слишком много. А наша задача - открывать сокрытое и скрывать открытое. Ибо тремя книгами спрятал себя Господь: книгой, рассказчиком и рассказом.
    - Йосиф, сейчас малышня проснется. Посуду, пожалуйста, вымой.
    - Вымоется, - он машет рукой: иди, мол.
    "Вымоется" на языке Йосифа означает вот что: завтра без напряга, между дел вымою. Но она расшифровывает его слова по-своему: с утра нарочно забуду, оставлю тебе. А ты с работы придешь и отскоблишь, никуда не денешься. Не подавать же на развод из-за немытых плошек!
    - Ну, хорошо, не мой. Замок почини, наконец.
    - Вот видишь, какая ты! Я же не сказал, что не вымою. Сказал - вымоется. А ты все толкуешь вкривь и вкось. Хочешь выставить меня паразитом? Вот поэтому с тобой жить невозможно. Вот поэтому мне ничего не хочется для тебя делать! Ты не та баба, ради которой стоит жить!
    - Ну и не живи! Живи со своей Галкой-виртуалкой!
    - Замечательно! А ты со своим Триггером!
    - Не Триггером, а Кригером. Кригер - мой начальник, у нас с ним чисто деловые отношения! Ну, ладно, хватит. Почини замок и проверь мезузу. Мне кажется, она испорчена.
    - Мезузу-то какого черта проверять? Мы здесь еще семи лет не прожили.
    - А ребе у Элимелеха в школе говорит - через три года проверяют.
    - Ребе - халабудник. У них, у халабудников, свои причуды.
    - Не халабудник, а хабадник. Зачем ты оскорбляешь людей?
    - Я оскорбляю? - Йосиф взвился, его лицо побагровело, - это я еще не оскорбляю! Вот сейчас-таки буду оскорблять! Лярва, курва!..
    - И стерва! - едко добавила Мирьям.
    - И стерва! Тебе сегодня в микву идти? Так не ходи! Я тебя ненавижу! Ненавижу!!! С ненавистной женой не спят, поняла?!
    - Ха-ха-ха! Кого ты наказываешь? Сдался ты мне! Йосиф Прекрасный! Отлично посплю без тебя, и приснится мне сон золотой. Как Триггер на новой машине в ресторан везет! А ты сиди здесь, дурак безработный!!!
    Они ругались бы еще долго, но тут одновременно заорали близнецы и открылась входная дверь, не запертая из-за сломанного замка. В дом вошла свекровь Розалия Самойловна с большой пластиковой коробкой в руках. В коробке, в свекольном желе, угадывались очертания карпа, фаршированного ради предстоящей субботы. Розалия каким-то особым нюхом учуяла грозу в доме сына, и пришла переночевать, чтобы успокоить молодых, и с утра помочь невестке.
    Мирьям накормила детей, и после недолгих препирательств все улеглись спать: Йосиф на диванчике в рабочем кабинете, свекровь в гостевой комнате, Мирьям - в их с Йосифом одинокой супружеской кровати. "Все эта религия, - бурчала Розалия, - и не спят вместе! Мы с Мотей покойным дак каждый день, бывало..."
    В ту ночь приснился Марьяне удивительный сон. Будто плывет она по Москве-реке на речном трамвайчике. Будто сидит на корме с другом юности Борей Бродским, а закатное солнце красит небо и реку цветом русского золота с изрядной примесью меди. Река за кормой распадается надвое, как старая библиотечная книга. Они сидят с Борей тесно, ее плечо вжимается в его предплечье, кисти голых рук сплетены в любовном пожатьи. Боря обнимает еще теснее и гладит ей внутреннюю сторону локтевого сгиба, то мягкое, теплое местечко, где кожа никогда не загорает. Гладит так нежно, так жарко, как никогда еще не гладил ни один человек. "Боречка, я тебя люблю, - говорит Марьяна, и он отвечает ей: "И я тебя, Марьянка, люблю, ты такая красивая, такая хорошая! Ты лучше всех!" Он поворачивается к ней всем телом, кладет теплую руку ей на живот... Но тут невидимая птица нагло кричит: "Кра-а-а! Кра-а-а!" Ей вторит другая, их совместный крик прорывает тонкую ткань сна, раздирает шелковые покровы реки и неба... Близнецы Давид и Йонатан плачут в кроватках, словно пытаясь перекричать друг друга. Кричат знакомым голодным криком. Надо вставать.
    Она прошлепала в соседнюю комнату. "Родные мои, никого у меня нет, кроме вас. Да и не нужен мне никто, никто не нужен". У Давида красная ниточка на запястье, значит, ему первому давала грудь в прошлый раз. Мирьям быстро переодела нитку на ручку Йонатана, Давиду сунула приготовленную загодя бутылку. Села с Йонатаном, распахнула халат и рубашку. Матери казалось, будто вся она растворяется в сладком молоке и тихо перетекает в ребенка. Потом Мирьям положила Йонатана в кровать, и дала вторую грудь Давиду, а Йонатану сунула все ту же бутылку с недоеденным молоком. "Все у вас общее, роднульки, и микробы общие. Спите, детки, спокойно".
    Мирьям вернулась в спальню. "Он думает, идиот, что я одна. А я не одна. У меня детки. И.. и Боря! Боря здесь, со мной! Нет его, а он здесь. Он любит меня по-прежнему." Прозрение не сделало ее счастливее: Марьяна упала на кровать и глубоко вдавила лицо в подушку, чтобы никто в доме не проснулся от ее рыданий.
    * * *
    Демоны Шаврири и Дайкири лежали в подвале, прямо под гостиной, где ссорились Мирьям и Йосиф. Они провалялись в горах Самарии без малого восемь веков. Леденели, обездвиженные заклятьем великого Рамбама. Некогда грозные духи Иранского нагорья, они вместе с евреями пришли в страну Израиля из Вавилонского плена, увязавшись за обозом переселенцев. В свое время демоны славно поработали и в награду удостоились памятных записей в Талмуде. За семь с лишним столетий тела Шаврири и Дайкири ссохлись, как кусочки старого сыра, подернутого каменной плесенью. Во всяком случае, такими их увидели бы люди, если бы сынам человеческим дано было лицезреть демонов. Но строители, возводившие фундамент дома, ничего не заметили. Только цикада, вереща из подвала, чуяла, как ее восторженная песнь во славу Божьего мира натыкается во тьме на неведомую, враждебную преграду. Крыса, наделенная тончайшим, почти сверхъестественным слухом и зрением, однажды тронула Дайкири лапкой, и тут же отскочила в испуге, хотя была далеко не самой робкой из ночных тварей.
    Когда Йосиф назвал жену лярвой и курвой, два этих тяжелых и грязных слова не остались в доме, как все обыкновенные слова, и не поднялись к небу, как звуки молитв. Они упали в подвал, ударили демонов по темечку и пробудили к новой жизни. Дайкири и Шаврири зашевелились, расправляя затекшие члены, открыли дышащие тьмой рты и потянулись к выходу из подполья. Они были еще слишком слабы, чтобы уйти далеко, но им страсть как хотелось добраться до людского жилья, понюхать скверны, попить нечистот, и снова обрести прежнюю стать.
    Шаврири несказанно повезло: он учуял, что по дорожке, ведущей к дому, шагает существо из плоти и крови. Старуха! Единственный глаз демона еще не открылся, но он отлично осязал и обонял окружающий мир при помощи чувства, которое мы назвали бы "шестым", не будь оно у Шаврири первым и единственным. Играть со старухами слаще, чем с молодыми девками. Залезть под юбки, пройти сквозь дряхлеющие мышцы, пробрать до костей. По капле высасывать кальций, пока не истончатся косточки у плешивой верблюдицы. Потом толкнуть незаметно, чтобы упала и сломала шейку бедра. Тут уж ей, болезной, одна дорога - на лежанку. А по нынешним временам - на каталку, и в дом престарелых. Уж там-то нанятые по дешевке арабы сделают все, что нужно. Они свой джихад туго знают.
    Но рухлядь попалась жилистая, железная. Из тех, что молодятся до смертного одра. Она несла в руках коробку, а в коробке, среди кусков свеклы и морковки, застыла в дрожащем желе глупая мертвая рыба. Длинные патлы седая гарпия выкрасила в сиреневый цвет и уложила в жиденький клубок на макушке. Лиловые от варикоза и загара ноги обула в туфли на высоком каблуке. Старуха ступала осторожно и важно, как павлин. Ее одежда вся пропиталась отвратительным запахом яблочного пюре и детских пеленок. Видать, внуков нянчила старая кляча. Шаврири весь ощетинился злыми молниями и вцепился, как репей, в бабкину юбку. Так и въехал в дом, поймав по дороге все значимые сигналы: замок сломан, мезуза испорчена, а у входа ржавая табличка - "Семейство Шустер".
    Судьба Дайкири сложилась иначе. Она не сумела сразу доползти до людской норы, свернулась сухим листом и отдалась ветру. Понес ее ветер по столбовой дороге все дальше и дальше к большому городу - Тель-Авиву. Туда, где жарится на адских жаровнях мясо нечистых животных, где подают к пиву морских гадов, на которых благочестивый еврей и смотреть-то не станет. Туда, где высится сияющая гряда приморских отелей, а над белым песком плывут легкие, как демоны, дельтапланы с рекламой новейших товаров и услуг.
    Шаврири не умел думать и анализировать, как люди, но он втянул в себя атмосферу дома, насквозь пропахшую штормовым скандалом. Волны ненависти бились меж двух берегов - мужским и женским, а из распахнутого компьютера восхитительно несло флиртом и ревностью. Шаврири почувствовал, как крепнет, наливается жизнью его небелковая мускулатура. Он быстро отцепился от старухи и пристал к молодайке, вкусно пахнущей хронической обидой на мужа. За это ему тут же пришлось расплатиться - человечица прошла в детскую, чтобы кормить детенышей, и демон целых полчаса корчился от гнусной вони материнского счастья. Но зато после дойки двуногая корова отправилась в спальню. Как и следовало ожидать, она легла без мужика. Демон немедленно вскарабкался на постель и занял его место. Он был еще слишком немощен и не мог поработать с бабой, как следует. Только и сумел, что покататься-поваляться в ее локтевом сгибе. Человечица была справная - теплая, суетная, источающая живительный дух нечистоты. Знать, в микве давно не плескалась, лягушка безмозглая. Шаврири умерил пыл, превратил злые молнии в ровное свечение. Он понимал, что гладит бабенку так, как сроду не гладили мужчины. Ухо демона, настроенное совсем на иные частоты, еще не воспринимало обычных звуков, но Шаврири почудилось, что дуреха застонала, забормотала во сне, и тогда он закинул мохнатую ногу ей на живот.
    Он был уже ростом с собаку, а если бы умудрился как следует напитаться плотскими страстями - вожделением и страхом за потомство - подрос бы еще, и овладел бы женщиной, как заведено у полюбовников. Ох, как это было бы славно! Нет, он не испытывал к ней ни любви, ни похоти. Но, спознавшись с демоном, она в ту же ночь родила бы чертенка-полукровку. А тот, наследник демонических чар и людской воли, сумел бы причинить человечеству настоящее добро.
    Шаврири тискал бабу и ощущал, как крепнет его сила. Он был вполне готов на мелкие подвиги - гноить яблоки, дырявить перины и запускать червей в субботнюю халу. До заветной цели оставалось совсем немного. Но четыре ангела стражи, стоящие вкруговую у детских кроваток, разбудили маленьких человечков. Еще не проснувшись толком, двуногая вся напряглась от прилива грудного молока. Демон тоже учуял запах Божьей халявы. Злобно воя, он скатился с бабьего живота и притаился в складках ее постели до лучших времен.
    * * *
    Утром, глядя на хмурое лицо невестки, Розалия Самойловна сказала:
    -М-марьяночка! Если тебя к-кто обижает, не отвечай! Молчи. Представь себе большую малахитовую вазу, полную с-студеной воды, - свекровь растягивала слова, преодолевая заикание. - Возьми в-вазу, медленно-медленно наклоняй ее от себя, и медленно-медленно лей студеную воду на т-того, кто тебя обижает.
    - Розалия Самойловна, а можно не воду, а дерьмо?
    - А з-зачем же д-дерьмо на дерьмо? С-студеную воду!
    Розалия любила говорить о себе, поэтому Марьяне была досконально известна история ее заикания. Много лет тому назад, вечерней порой пятилетняя Розалия играла на кухне отцовского дома. В окно кто-то постучал. Рейзл - так звали девочку в семье - поднялась, чтобы посмотреть на пришельца. Но снаружи было темно, и она ничего не увидела. Тогда Рейзл вышла на крыльцо и обмерла от ужаса. Перед ней стояло двухметровое чудище, все обросшее косматой шерстью. Окровавленные клыки торчали из дымящейся пасти, а глаза смотрели по- человечьи, и показались ей знакомыми. Рейзл сомлела и тихо осела на дощатый пол. Сквозь дрему, как из другого мира, долетали слова на идиш: "Рейзл, доченька, вставай! Дитя мое! Да что же вы стоите, бегите за доктором! Рейзеле, что ты испугалась! То ж Федор, сосед, дяди Хаима друг! Ты его сколько раз видела! То Федор, за спичками пришел!"
    Рейзл очнулась не сразу, а когда пришла в себя, долго мычала и дергала головой, как припадочная. Потом заговорила - трудно, медленно, застревая на каждом согласном звуке. После того случая Розалия всю жизнь боролась с заиканием. Тянула слова, обходя подводные камни, мешавшие плавному течению ее речи.
    Федор и вправду часто наведывался в дом, где жили два брата - Самуил и Хаим, каждый со своей семьей. Хаим и Федор вместе работали на кожевенном заводе, вместе вступили в партию. Для партийного начальства друзья олицетворяли небывалое доселе братство советских народов.
    А потом началась война. Немцы быстро дошли до маленького белорусского городка, укрытого густым лесом. Самуил успел уйти на фронт, его жена с пятью детьми эвакуировалась в Удмуртию. Хаим не спешил оставлять город. Он был коммунистом, а коммунисты не бегут от врага, точно зайцы.
    После первой облавы на евреев, когда стала ясна их дальнейшая судьба, Хаим решил уйти в партизанский отряд. Он привел свою дочь, шестилетнюю Ханочку, в дом к Федору и его жене. Мать Ханочки умерла еще до войны. Хаим отдал Федору приданое покойницы - дорогие камушки и обручальное кольцо. (Тесть Хаима до революции владел ювелирным магазином). Драгоценности были отданы в уплату за одежду и еду для Ханочки. Федор взял бриллианты вместе с девочкой, и клятвенно пообещал беречь малышку до возвращения отца.
    Во время второй облавы на евреев Федор накормил Ханочку, переодел в чистое платьице и сам отвел в немецкую комендатуру. Немцы деловито и без проволочек расстреляли ребенка в тот же день.
    Хаим не пришел отомстить за дочку. Вскоре он бесследно сгинул в лесах Белоруссии. После войны мать Розалии одна оплакала всех - мужа Самуила, погибшего на фронте, его брата Хаима, племянницу Ханочку и еще многих. Тогда выступила вперед Рейзеле, и напомнила о своем давнем ужасе, и как открылось ей, что Федька - нелюдь. "Рейзл ясновидящая, - сказала старшая сестра. Так и повелось - ясновидящая Рейзл. Может быть, благодаря дару предвидения она и выделила из стайки кавалеров низенького Мотю. И прожила с ним завидно счастливую жизнь, пока не схоронила на кладбище в родном городишке Шмерлове.
    Розалия и Мотя никогда не говорили о любви. Они не говорили и о духовности, даже не знали такого слова. Просто заботились друг о друге и о детях. Старались незаметно и без надрыва. Такими их воспитало погибшее местечко. Розалия и сейчас, отправляясь в лавочку, стучала в алюминиевые ставни соседского "каравана". "Я в гастроном, вам яички взять? А молоко?" Она не умела носить еду для себя одной.
    Пока Марьяна кормила малышей, одевала их и снаряжала в ясли, Розалия бесшумно и ловко помогла одеться старшим, намазала им хлеб шоколадным маслом, спровадила Элимелеха и Наву каждого в свою школу. Все это время Йосиф валялся у себя в комнате, измученный ночным бдением у компьютера. Он валялся и в те дни, когда мама болела и не помогала Марьяне. В эти неудачные дни Марьяна кричала на детей, опаздывала на работу, а вечером получала нагоняй. "Ты так орешь, что мне не хочется с тобой жить, - говорил Йосиф. "Не живи, - отвечала она. И они не жили.
    * * *
    Шаврири вышел из укрытия поздним утром, когда белковые обитатели дома разбежались по своим делам. Оставался только хозяин, но он был так слаб и ленив, что демон решил не принимать его всерьез. Шаврири покатился к входной двери. Цепляясь за едва заметные бугорки масляной краски, он залез на косяк и добрался до мезузы. Демон ахнул от восторга. Удивительно, до чего слепы двуглазые! Сквозь окошко футляра, стерегущего пергамент от повреждений, черт рассмотрел "шин" - первую букву имени "Шаддай" - Всевышний. У буквы, в своем обычном состоянии похожей на трехмачтовый парусник, поломалась средняя мачта. Теперь "шин" больше смахивала на голову черта с двумя рогами. Буква "Йуд" упала вовсе, отчего "Шаддай" сократилось до "шед" - одного из имен нечистой силы. Шаврири просунул сквозь щель в окошке тонкий коготок, выудил увечное слово и пожрал его, урча от нетерпения. У него тут же прорезался глаз, который мы назвали бы "третьим", не будь он у демона первым и единственным.
    Людское логово предстало перед бесом, голое и беззащитное. Он поднялся, чтобы высмотреть его наготу.
     * * *
    Никто никогда не заподозрил бы Шустеров во взаимной ненависти, так мило и буржуазно выглядела эта чета, возвращаясь из синагоги после утренней субботней молитвы. Маленькая, энергичная Мирьям быстро кивала встречным женщинам: "Доброй субботы!" - "И вам также!" Йосиф, высокий и статный, в белой кипе и белом таллите, важно здоровался с мужчинами. Элимелех и Нава не баловались, по своему обыкновению, шли степенно, как взрослые. Близнецы улыбались из нарядной коляски. Сзади выступала Розалия Самойловна, на высоких каблуках, в кружевной шали поверх сиреневой прически, то и дело приговаривая: "А гут шабес!" Солнце веселилось в небе, как жених под хупой.
    Марьяна и Йосиф, оба историки по образованию, приехали в самарийское поселение Кадмоним в начале девяностых. Они надеялись получить работу в местном музее - придатке археологических угодий, щедро разбросанных по округе. Первое время работа и вправду была - непостоянная и не очень надежная, но все же по специальности. Йосиф водил экскурсантов - американцев, иногда русских. Показывал жилища древних самаритян - племени, насильно переселенного из Сирии вместо побежденных Навуходоносором евреев. Когда иудеи вернулись из Вавилонского пленения - а они всегда возвращались к родным горам - самариитяне затеяли спор: чья Тора правильнее, да кому царить в здешних местах. "В наши дни самариитян всего шестьсот человек, - говорил Йосиф, а нас - сами поглядите!" Красные крыши поселения полыхали на зеленом склоне, как шляпки грибов в лесной траве.
    -Еще совсем недавно, - вещал Йосиф - страна Израиля лежала голой и безлюдной пустошью. Все мы со школьной скамьи помним строки Лермонтова:
    Вот у ног Ерусалима,
    Богом сожжена,
    Безглагольна, недвижима
    Мертвая страна.
    - Кто оживил эту мертвую землю? Конечно, те, чью любовь не погасили века изгнания! И она ответила им взаимностью, она вся покрылась цветами!
    Очарованные туристы взирали на бархатные ирисы и алые маки, на коричневое небо в дымчатых очках гида, на рассыпчатые горы цвета кофе с молоком.
    Как она любила его тогда! Не то, что посуду - ноги была готова мыть! Ходила по истоптанным в пыль камням, чтобы лишний раз услышать любимый, преувеличенно интеллигентный голос с легким белорусским акцентом. И что же теперь? Или гора немытых сосудов отделила их друг от друга?
    Последняя война отогнала туристов к приморской долине. Музей открывался теперь всего раз в неделю, и Мирьям с Йосифом потеряли работу. Мирьям, по-женски гибкая и живучая, от безысходности поступила на дармовые курсы. Она овладела скучным, но хлебным ремеслом программиста. Правда, работу свою ненавидела, и не достигла в ней больших высот - всего-навсего проверяла чужие программы. Но это помогало держаться на плаву большой семье, которую насобирала и нарожала в лучшие годы. А Йосиф лег на диван, и вставал только для того, чтобы поесть, сходить в туалет и развеяться на электронной тусовке.
    Мирьям возвращалась с работы около пяти, а Элимелех, Нава и малыши приезжали в четыре. Каждый раз, входя в дом, она заставала одну и ту же картину. На ковре в гостиной плакали голодные близнецы. Элимелех и Нава пытались всунуть им то кусочек хлеба, то бутылку, на ходу жуя недоеденные с утра бутерброды с шоколадным маслом. В раковине кисла немытая посуда, из раскрытых дверей спален укоризненно смотрели неубранные постели. А хозяин дома сидел спиной к бардаку, сосредоточенно кропая очередное письмо в форум. Складки на его затылке говорили яснее ясного: "Если ты зарабатываешь деньги, это не значит, что я возьму на себя бабьи дела. Я мужчина. Что хочу, то и ворочу". Розалия Самойловна - единственная помощница - являлась не каждый день. Она жила на окраине поселения, в квартале, составленном из времянок - "караванов". Старая упрямица отказывалась переселиться в просторный дом сына и невестки, справедливо полагая, что собственное, хоть и крошечное, жилье означает независимость.
    Мирьям вздохнула, тронула мезузу (помоги мне, Боже!) и вошла в дом. Все было, как всегда. Близнецы плакали на ковре, старшие дети хватали куски, Йосиф переписывался с далекой Галей. Что-то недоброе и липкое витало в воздухе, наверное, вонь от забитой раковины. Мирьям кинула сумку в угол, вбежала в ванную, содрала одежду. Две набухшие прокладки вывалились из лифчика, источая кисловатый запах молока и пота. Она встала под душ. Вода стекала по болезненно вздутой груди и животу, смешиваясь с каплями молока. Пока она мылась, Элимелех и Нава с криком барабанили в дверь - шум воды заглушал слова.
    Мирьям вышла в гостиную, села на пол, взяла на руки Йонатана, сунула под влажную футболку и с облегчением почувствовала, как рассасывается каменный сгусток в груди. Элимелех и Нава опять что-то кричали справа и слева, но она вся растворилась в сладком потоке. Голоса детей долетали, как из другого мира, будто уши у Марьяны были забиты сахарной ватой. Потом она очнулась и мысленно рассовала домашние дела по пакетам, подвязала к воображаемым воздушным шарикам. Вот они опускаются с потолка, как в компьютерной игре. Она иногда играет на работе, когда Кригер не смотрит. Кормежка слетает вниз на алом шарике - пух! Расстрелять из электронной пушки, пока не коснулась пола. Мытье посуды снисходит на голубом. Пух! Посуда расстреляна, мне два очка.
    Все бы хорошо, но бывает - игра произвольно выходит на второй уровень. Шарики летят пачками, по два-три одновременно. Элимелех, Нава, Давид и Йонатан ревут в четыре голоса, всем сразу хочется есть. Кроме посуды, скапливается еще и стирка. Болеют дети, ломается машина, к врачу не отвезти, на дорогах пробки, в арабской деревне - бунт со стрельбой. Сражаться и молиться: помоги мне, Боже. Сегодня гора в раковине выросла вдвое - Йосиф не только не помыл старые плошки, еще и новые накидал. И сожрал обед, загодя приготовленный для всей семьи.
    
     - Какого монстра вы тут изобразили! - гневно скажет религиозный читатель, в сердцах отодвигая недочитанную повесть, - разве такими бывают наши верующие? Разве Тора не облагораживает их желания, устремления, помыслы?
    Облагораживает, мой родной. Конечно, облагораживает. Все мы перейдем в иное состояние, но не так естественно и, безусловно, как весна переходит в лето, а горы - в приморскую долину. И потом, кто вам сказал, что Йосиф - монстр? Он самый обыкновенный, заурядный человек. Загляните ему в глаза, и они наверняка покажутся вам знакомыми, словно он уже не раз побывал в вашем доме.
    * * *
    Когда все шарики лопнули, не долетев до пола, и Йосиф отправился на кухню ужинать, Мирьям села к компьютеру. "Читать чужие письма неблагородно, - подумала она, - но я имею право знать, что мой муж пишет этой нахалке". Она отыскала последнее письмо в папке с отправленными сообщениями.
    "Многоуважаемая Галя,
    Вы спрашиваете меня, что такое бинаризм. Бинаризм - не новое направление в иудаизме, как ошибочно полагают многие. Бинаризм - это истинный смысл Торы. Слово "бина" неверно переводят как "понимание" или "мудрость". На языке нашей науки оно означает "расчет" - точный расчет минимальной доли света, которую сосуд получает для поддержания себя, и порции света, отдаваемой другим сосудам. Можно сказать, что бина - это научный альтруизм. Мы стремимся к абсолютному альтруизму, это наша главная цель.
    Весь мир представляет собой сочетание отдач и получений, светов и сосудов, мужского и женского. Мы можем записать бинарный код Вселенной как цепочку светов и сосудов или единиц и нулей, где единица - свет, а ноль - сосуд. Бинаризм - не религия, а наука. Как всякая наука, он использует формальный язык терминов.
    Еврейская цивилизация - это ракета. Ее нижние ступени отгорят и будут отброшены, чтобы верхняя могла лететь к цели, к финальному освобождению человечества. Отгорит все - даже т о, что еще вчера казалось ослепительно новым или трогательно-древним: хасидизм, каббала, еврейский экзистенциализм и прочие учения.
    С уважением, Йосиф
    Извините за прицеп - рекламу сервера.
    Сколько вас на самом деле, когда вы вдвоем в постели? Подсчитай! Калькуляторы TOSHIBA".
    
    Мирьям обернулась. Йосиф стоял за спиной, наблюдая за процессом чтения.
     - Ну, как? - спросил он, - по-моему, неплохо.
     - Скажи, - она говорила почти шепотом, чтобы не сразу сорваться на крик, - почему импотенты всегда рассуждают о сексе, а мелкие себялюбцы - об альтруизме? По-моему, альтруизм - это все-таки бескорыстные поступки, а не чтение заумных книжек. Твои бинаристы созерцают собственный пупок вместо того, чтобы дела делать!
     - А твои поселенцы переделывают мир вместо того, чтобы исправлять самих себя!
     - Вот и исправляйся! Покажи пример!
     - Ты прекрасно знаешь, что моя личность не имеет отношения к учению, которому я следую. Характер человека принадлежит сфере, именуемой "наш мир". А задача бинаризма - вывести тебя в мир Грядущий, в иную духовную область, в "небесный Иерусалим". Ты можешь плести о бинаризме какие угодно гадости, это ничего не меняет. Ведь он неудобен твоему эгоистическому началу. Злое начало, твой внутренний Сатан...
     - Злое начало у нас одно на двоих. Муж и жена - одна сатана.
     - Слушай, значит, я не зря тебя учил! Все же что-то понимаешь в нашем деле. Мирьям, - он посмотрел на жену наивным, немного виноватым взглядом, - мы вчера погорячились оба. Сходи в микву, а?
     - Поздно, Федя, - Мирьям попыталась вложить в слова и жесты как можно больше достоинства, - вчера ты не хотел, а сегодня не хочу я. К тому же мне коллектив упаковывать. Они сказку ждут. Чао, бамбино, sorry. Привет Галке-виртуалке!
    Она ушла, а Йосиф тут же сел к компьютеру. Через две минуты он уже забыл о разговоре с женой.
    * * *
     - Мама, а у нас по дому солнечный зайчик катается. Мохнатенький такой, с золотыми волосиками, - Нава смотрела на мать чуть раскосыми, как у свекрови, глазами, - мы тебе еще днем хотели сказать, но ты в душе мылась и не слышала. А потом масиков кормила, и опять не слышала. А после мы забыли.
     - Навочка, какая же ты фантазерка! Тебе и сказки не надо рассказывать, сама сочиняешь лучше всех!
     - Нет, хочу сказку, хочу сказку! - тут же заныл Элимелех и сел в кровати.
     - Ну, слушайте, только, чур, не перебивать. Жил-был в одном местечке сапожник.
     - Ты эту сказку уже рассказывала! - возмутилась Нава.
     - Сегодня будет другой сапожник. Тот был злой и бранчливый, а этот хороший и добрый.
     - Мама, а почему во всех сказках одни сапожники да сапожники? - спросил Элимелех.
     - Потому что раньше у евреев были такие профессии: чеботарь, бондарь, лудильщик, портной...
     - А теперь?
     - Ну, теперь - программист, техник, системный администратор... Так вот. Этот сапожник был добрый, но очень бедный человек. Как-то раз выручил он немного денег, купил на рынке кожи ровно на одну пару обуви. Сделал заготовку, оставил ее вечером на верстаке, а сам лег спать. Утром просыпается - что за чудо? Перед ним новые ботинки, да такие хорошие, красивые! Отнес сапожник их на базар, выручил денег на две заготовки, снова оставил две пары недошитых туфель и лег. Утром встает - опять то же самое. Две пары превосходных туфелек, сияющих лаком, да с золотыми пряжками. Таких в местечке отродясь не бывало! Отнес сапожник их на базар и купил кожи на четыре пары. Так и повелось. Разбогател, жене и детям новое платье справил, себе - часы, инструмент из самой Варшавы заказал. Стал подумывать о большом доме, как у богачей.
    Однажды жена и говорит: давай спать не ляжем, спрячемся в шкафу, да посмотрим, кто это башмаки тачает. Так и сделали. Ровно в полночь открылась дверь, и вошли маленькие человечки в драных камзолах и засаленных шляпах. Сели на верстак и принялись за работу. И такие у них ботинки ладные получаются - любо-дорого глядеть!
    Наутро жена сапожника сказала:
    
     - Шертелах для нас стараются, а сами ходят в обносках. Стыдно мне. Давай-ка я им новые камзольчики и штанишки сошью.
    Сказано-сделано. Оставила новое платье на столе, а сама залезла в шкаф. Ровно в полночь отворилась дверь, вошли шертлы. Как увидели новую одежду, обрадовались, схватили ее и убежали.
    С тех пор сапожник и его жена больше не видели шертелах. И пришлось чеботарю снова браться за работу. Но дела завертелись теперь куда как славно! Появилось свободное время, и стал он Тору учить. Сам раввин его зауважал, богачи ему кланялись. Как там наша бабушка говорит? Тут и сказке конец, ви херт ¹- а гройсер ²молодец. Спите, дети. Шлуфт, киндерлах³.
    Марьяна и дети помолились, и она отправилась в спальню.
    Боря притаился в складках постели. Он явился во сне, стоило ей опустить голову на подушку. Сначала они покачивались на дремотных волнах, и птицы больше не звали в явь. Потом ехали в электричке, незнакомые пустые станции проскакивали за окном. Марьяна не видела Борю, но знала, что это он - в полутьме вагона несколько раз возникала его узкая, низко растущая бородка, которую девчонки с их курса в шутку называли "фараонской". Потом был обрыв сна, как обрыв пленки в кинотеатре. Белые крестики и нолики затанцевали на черной полосе, и грубые голоса заорали под грохот башмаков: "Сапожник! Сапо-о-ожник! Сапо-о-ожни-и-ик!!!" Тог, кого назвали "сапожником", вдел дрожащими пальцами оборванную пленку, и сновидение восстановилось. Боря ввел ее в холодную, не прогретую с зимы дачу - верхушки елей на минуту отразились в розовых стеклах веранды. Они легли на колючий, горбатый диван, и время загустело в настенных ходиках, как забытый мед в банке. Во всем мире стыл неуютный, ветреный закат. Она могла согреться только возле Бори.
    Малый участок Марьяниного мозга не спал. Она всегда оставляла себе лазейку, чтобы проснуться, когда заплачут дети. Голос Разума - один из ангелов ее личной охраны - проник сквозь неплотно прикрытую дверцу сознания. "Что ты делаешь? - спросил ангел, - ведь ты замужем за Йосифом!". "Я сплю, - беззвучно возразила Марьяна, - это ж понарошку. Во сне все можно". "Бастарда родишь, мамзера родишь, - трубил Голос, - вставай, бесстыдница!"
    Она прильнула к Боре, вобрала его в себя. Он взял ее, как никогда еще не брал ни один человек. Сладкий взрыв сменился еще более сладостной, тягучей судорогой, потом что-то зашевелилось, затрепетало в утробе, и выпорхнуло вон.
    Марьяна проснулась от болезненной схватки внизу живота и села в кровати. Она поглядела на часы. Было тихо, Давид и Йонатан не плакали, не возились. Тишина угрожающе лезла в уши, страшная тишина, какая бывает за секунду до выстрела. Ее охватил иррациональный страх, знакомый всем матерям. Марьяне показалось, будто дети умерли. Просто взяли и тихо умерли в своих кроватках беспричинной смертью, недоступной медицине. Мать поднялась и прошла в спальню малышей, цепляясь за стены. Ее шатало от слабости, и низ живота болел - так всегда бывало, когда она впервые вставала с постели после родов. Теперь же слабость и боль казались неуместными, и пугали ее.
    Марьяна осмотрела детей. Давид и Йонатан дышали ровно, хорошенькие и толстые, сладкие от молока. Давид сосал кулачок - запястье обвязано красной ниткой. Боль в животе постепенно утихла, сердце успокоилось. Йонатан завозился, просыпаясь, и она взяла его на руки, прижала к себе, и распахнула халат.
    * * *
     На этот раз у Шаврири все получилось. Он спрятался в складках постели и вызвал нужное излучение, как только голова человечицы коснулась подушки. Сон пошел безотказно, демон унюхал разлитую вокруг тетки счастливую дурь. Дочь Евы любила призрака, как многие из них. Если бы Шаврири умел думать, он наверняка порассуждал бы о том, что телесные существа ниже бестелесных, раз выбирают себе неосязаемых любовников. Но ему было не до философских раздумий - он слепо повиновался Высшей Силе, управляющей миром. А Высшая Сила требовала действий. Шаврири вошел в бабу, как нож в масло, и она тут же родила ему демоненка. Ведь тонким телам не нужно одеваться плотью и кровью целых девять месяцев. Они рождаются в момент зачатия, могучие и славные, полные людских знаний и демонических сверхощущений.
    Шаврири давно не рожал детей от земных женщин. И, хотя демонам неведомы отцовские чувства, он заплясал от радости при виде новорожденного. "Какой хорошенький, какой беленький! - заулюлюкал гордый отец, подражая женщинам. И в самом деле, если бы сонная баба могла увидеть свое порождение, оно явилось бы ей светящимся белым шаром. Шаврири хотел назвать младенца Сыном Человеческим, но передумал и нарек Марьяном - в честь матери. Редкое имя, ни у кого из чертей такого нет! Марьян соскочил с кровати и резво покатился вон из спальни.
    
    Шаврири побежал за ним - подхватить на руки, подбросить в кровать названых братцев. Пусть напитается от них - они захиреют, а он будет жить! И то сказать, хозяин дома демону не соперник, а вот щенки... Пока они отсасывают, баба принадлежит ночному гостю лишь наполовину. Задушить бы... Шаврири подтолкнул сына к близнецам. Но четыре ангела стражи стояли вкруговую возле детских кроваток. К тому же запястье одного из сосунков хозяйка обвязала красной шерстяной ниткой, ненавистной всем чертям от Индии до страны Куш. Марьян как увидел проклятый амулет, так и понесся прочь, а Шаврири - следом.
    
    Йосиф спал с открытыми глазами, сгорбившись около включенного компьютера. Стеклянная паутинка слюны тянулась из открытого рта. Компьютер тоже спал - по экрану шарахались то ли звезды, то ли мухи. Новорожденный чертенок унаследовал от матери кое-какие людские навыки. Он ловко оседлал мышь и поелозил туда-сюда по коврику - гей-гоп! На мониторе тут же возникла словесная пашня, расчерченная темными бороздками - границами сообщений в электронный форум. Марьян плюнул напоследок в раскрытую пасть квази-отца и вошел в он-лайн. Призрачный мир интернета показался демоненку до того уютным и родным, что он решил остаться здесь навсегда.
    
    Программная среда изменила облик Марьяна. Из юного демона он превратился в убийственный компьютерный вирус. От Шаврири ему передалось умение ощущать человека, сидящего перед экраном, от матери - профессиональные знания и почтение к еврейскому закону.
    Когда Йосиф проснется, вирус разойдется по многочисленным адресам, и будет дремать в чужих почтовых ящиках до субботы. Как только пользователи-евреи включат свои персоналки в шаббат, вместо привычного майкрософтовского окошка на экране возникнут две горящие свечи и надпись "Доброй субботы!", исполненная на трех языках - иврите, русском и английском. Вместо знакомого прилива музыкальной волны изумленные атеисты услышат гимн: "Мир вам, ангелы!". Не успеют осквернители субботнего покоя дотянуться до клавиатуры, как компьютер вырубится сам собой. При повторной попытке включения сотрутся некоторые жизненно важные файлы, а при третьей сгорит в огне искупительной жертвы жесткий диск зараженной машины.
    Вирус "черная суббота" (так в компьютерном мире назовут сына демона и программистки) повлияет на жизнь и судьбу многих людей. Израильские антиклерикальные круги разразятся потоком обвинений в адрес одной из религиозных партий, и это приведет к новым конфликтам в политике и обществе. "Черная суббота" охватит все страны, за исключением, разве что, Китая, где хунвейбины давно извели последнего еврея. Хотя вирус поразит только машины, за которыми трудятся сыны Израилевы, никому и в голову не придет проверить это странное обстоятельство. Ведь демон-оборотень опознает самого юзера, а не его IP. К тому же, многие жертвы вовсе не считаются евреями, другие скрывают свое происхождение, а их машины записаны на работодателей всех рас и конфессий. Поэтому связь между еврейством юзера и "черной субботой" так и останется тайной для разработчиков антивируса. Непобедимому демоненку предстоят сетевые путешествия, и мы, о читатель, последуем за ним.
    * * *
    Пятничное утро восстало горой грязной посуды, грудой нестиранного белья, раззявленными постелями, едой на два дня да на семь душ, которую предстояло закупить и сварить в одиночку. Розалия слегла у себя в "караване" до самого шаббата. У нее что-то опять болело - возраст есть возраст. Домашние дела обступили, Марьяну, как лес. Пятница представлялась ей каменным колесом, вроде жернова ископаемой маслодавильни. Надо провернуть стопудовый кругляш, чтобы он зацепился невидимыми зубцами за зубчики субботы. Суббота крутанется деревянным колесиком, не таким тяжелым - без стирки, уборки и готовки, но с детскими капризами, с вечным "подай-принеси", нудными проповедями Йосифа и его говорливой мамаши.
    Ей вдруг стало так хреново, так тоскливо, что разрешить эту тягость могло только сочувствие другого человека. Мирьям поплакалась бы и Йосифу - даже на это пошла бы. Но он с утра отправился в Петах ле-Цион, в иешиву бинаристов, слушать новые лекции по теории научного альтруизма. А трогать Розалию она не могла. Розалия была ее драгоценностью, Божьим подарком. Обидишь, перетрудишь невзначай - и прекратится мышиное шуршание по углам. Перестанет сама собой исчезать гора белья, дети бросят чистить зубы, не приплывет из моря чудес фаршированный карп.
    Мирьям вспомнила, как однажды проснулась утром, вошла в закуток под лестницей, где стиральная машина, и о, чудо! Гора чистых детских одежонок куда-то подевалась, а на ее месте аккуратными стопочками лежали носочки - отдельно, трусики - отдельно, маечки - отдельно... Милая, чудная свекровь! Когда она успела? Ведь с вечера ушла к себе в "караван", а утром еще не приходила. Неужели вчера днем шагала на каблуках, да по жаре, да по горам? Сказочный богатырь, а не женщина!
    В поселении жили раввин и раввинша - духовные лидеры, отец и мать общины. Отцу и матери, правда, едва перевалило за сорок, но это не умаляло их королевской стати. Раввинша как-то сказала после еженедельного урока Торы для женщин, поощрительно глядя на Мирьям, что если у той возникнут проблемы, всегда можно позвонить в раввинский дом. Мол, у ребецен три взрослые дочери - прибегут, выведут детей на прогулку, чтоб на голове не сидели. И Мирьям решилась - достала телефонный справочник и отыскала нужный номер.
    Она не могла выбрать более неудачной минуты. С утра раввинессе позвонил командир части, где служил ее сын, и сообщил, что парня случайно ранило в ногу во время учений. Опасность миновала, но офицер просил срочно приехать в армейскую больницу для оказания моральной поддержки. Раввинше не с кем было оставить младших детей. Три подросшие дочери укатили еще с вечера на школьную экскурсию, черная служанка, нанятая для помощи по хозяйству, позвонила и отменила уборку из-за христианского праздника. А муж помолился и поехал в Бней-Брак - давать интервью религиозному радио "Голос жизни". Из комнат укоризненно глядели неубранные постели, две горы посуды - мясная и молочная - громоздились в раковинах, как самарийские вершины Эйваль и Гризим. Мысли раввинши бегали по треугольнику: от раненого сына к младшим детям, вырывающим друг у друга последнюю баночку шоколадного йогурта, от них - к раввину, только что представленному радиоведущим, и от него - снова к раненому сыну.
    Мать поселения, изможденная частыми родами и пожизненной диетой, умела держать себя в руках. Она отключилась от детских криков и сосредоточилась на радиопередаче. "Как только отговорит, - сказала она себе, - позвоню на мобильник и велю ехать в больницу".
    
     - Нет и не может быть мира с арабами, - втолковывал меж тем раввин, - пока мы не наведем порядка в собственном доме.
    
     - Ты имеешь в виду мир между религиозными и светскими евреями? - спросил ведущий, умело имитируя иронию.
    
     - Когда я говорю "дом", я имею в виду дом, - терпеливо пояснил раввин, - наведите порядок в собственном доме, и мир между светскими и религиозными, арабами и евреями не заставит себя ждать. Уличные бои - всего лишь отражение домашних скандалов. Проекция изображения на иную плоскость. Еврейский дом - это.. . как бы выразиться поточнее? Точка пересечения силовых линий Вселенной.
    Раввинша вздохнула и подошла к телефону. Она с трудом вспомнила, кто такая Мирьям. "Чего тебе? - чуть было не вырвалось у нее, но она справилась и ответила вежливой старинной формулой: "Что на устах твоих, соседка?"
    Мирьям принялась говорить сбивчиво и невнятно. Она слышала голоса детей и гул радио, и жалела о звонке:
    
     - У меня столько дел, не знаю, за что раньше взяться. Я ведь работаю, все на пятницу остается. Свекровь заболела, а муж с утра уехал в Петах ле-Цион...
     - Что твой муж делает в Петах ле-Ционе? - осведомилась раввинша.
     - Тору учит, - Мирьям ни за что не призналась бы, что Йосиф занимается бинаризмом. Ей казалось, что новомодное учение не принято в поселении, и они с мужем окажутся в изоляции, если общество узнает об их чудачестве.
     - Мирьям, - укоризненно сказала раввинесса, - посмотри на вещи шире. Ты здорова, дети здоровы. Слава Богу! Все живы? Хвала Всевышнему! В поселке Неве-Кедем арабы ворвались в дом, перестреляли родителей и троих детей, еще четверо остались сиротами. А ты плачешь! И вообще... Мужчина - это мужчина. На него не наденешь фартук, не привяжешь тесемками к юбке. Нельзя посадить мужа на кухне с женщинами и заставить курей щипать. Мужику надо свободу давать. Пусть учит Тору. Гордись им, он у тебя праведник!
    Чуть позже все улеглось, как пыль на дороге. Вернулись с экскурсии старшие дочери, увели младших на детскую площадку. Муж отговорил на радио и помчался в больницу. Раввинесса быстро убрала дом, сварила оранжевый чолнт со сладкой паприкой. Хотела отключить телефон перед шаббатом и тут вспомнила о Мирьям. "Плохо я с ней пообщалась, - подумала раввинша, - надо бы утешить, успокоить. Скажу так: Бог помогает через невидимых посланцев, ежедневно творит для тебя маленькие чудеса. Смотри внимательно, и откроется даль необъятная, семь сводов небесных и глубины морей".
    Она снова и снова набирала номер Шустеров, но линия была глухо занята. "В интернете сидят, - поняла раввинесса.
    * * *
    Пришла царица-суббота в розовом парике, привела трех ангелов: радость, отдохновение и скуку, вечную спутницу покоя. За трапезой Йосиф затеял путаный рассказ о бинаризме, и о способах притяжения света Творца в наш мир. Элимелех и Нава заскучали, и ушли играть в игрушки. Йосиф говорил, говорил, увлекся и перешел на иврит. А Розалия Самойловна воспринимала ивритские речи как необязательный шумовой фон. Перекрывая интеллигентный баритон сына, она завела эпическое сказание - как поспорил с парторгом технорук Рабинович, на партсобрании мебельной фабрики города Цюрюпинска в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, и что отвечал дерзкому техноруку опасный парторг. Сагу о Рабиновиче Марьяна слышала многажды, но не перебивала, кротко смотрела в карминный глаз фаршированного карпа, крашенный морковным соком, и думала о своем. Потом свекровь перешла на последние события многосерийной мелодрамы "Донья Кончита".
    
     - Эта Оливия такая д-дрянь, - жаловалась она, - ты
     - п-представляешь, Марьяночка, что она сделала Луизе?
     - Что, Розалия Самойловна?
     - Она с-спустила ее с лестницы, и у Луизы случился выкидыш. Такая стерва, такая с-сучка! Это, чтобы Карлос н-не женился на Луизе. А он ведь этого ребенка так хотел! Еще с третьей серии, а сейчас пятнадцатая!
     - Так ведь Луиза и сама стерва, - отвечала Марьяна - кто отбил Карлоса у Кончиты? Кто сжег завещание дона Педро? Кто отдал индейцам сына донны Гравитации?
    Воистину чудесно устроен Божий мир! Не будь Карлоса и Луизы, Розалия и Марьяна не удержались бы и засплетничали о соседях. А Тора учит: "Не ходи сплетником в народе своем". Но Карлос и Луиза не жили в поселке Кадмоним. Они вообще не были людьми. И обе женщины самозабвенно обсуждали нескончаемую "Кончиту", оставив труды и страдания ушедшей недели.
    Потом Марьяна до изнеможения укладывала спать четырех детей. Йосиф уснул прямо за столом, не дождавшись десерта, а Розалия вежливо откланялась и пошагала в караванный поселок досматривать телевизор. Марьяна усыпила семейство и вышла на крыльцо - подышать чистым воздухом субботы.
    
    Как прекрасна самарийская ночь! Каждый камушек блестит, будто слеза, в лунном свете. Цикады звенят в кустах розмарина и лаванды. Где-то вдалеке лениво прожужжал мотоцикл, ему ответили собаки - деревенские звуки, одинаковые на всех континентах. Если неплотно сомкнуть веки, посмотреть на мир сквозь частокол собственных ресниц, сдвинутся пространство и время. Гора Эйваль сольется с Гуд-горой, а вон через тот перевал, еле видимый во мгле, едет Печорин, чтобы встретиться с Максим Максимычем. А соседи снизу и сбоку - осетины и лезгины. Литературные, и оттого неопасные.
    Марьяна открыла глаза и больно ударилась о реальность. Эйваль - гора Проклятия - представилась ей нагромождением немытой посуды. Кустики и камни торчали из слоистой породы, словно комья картошки и цветной капусты, зажатые тарелками. "Значит, он мужчина, - подумала она, - а на мужчину нельзя фартук, нельзя его тесемками! А на меня можно упряжь осла? Сбрую вола - можно? Да подите вы ко всем чертям! Нет, я не могу оставить заповеди. Мешает кто-то. Видно, этот "кто-то" и есть Бог. Но я заброшу вашу синагогу, ваши дурацкие политические акции, ваши идиотские уроки. Я - мыслящий человек, а мыслящий человек должен быть один!"
    В ту ночь Марьяне не снился Боря. Ведь демоны, подчиненные Высшей Силе, поневоле чтут субботний день. Они даже выключают на сутки адское пламя Геинома, чтобы остыли пылающие чресла загробных арестантов. Поэтому Шаврири оставил людей в покое и завалился в подвал. Там он скулил и плакал, тоскуя по Дайкири, с которой - он знал - когда-нибудь снова встретится во всеведущей тьме у людского жилья.
    Спит местечко Кадмоним. Спит в тесном "караване" Розалия Самойловна, вымазав кремом худые щеки и разметав сиреневые пряди. Спят в телевизоре Карлос и Луиза. Уснули компьютеры. Храпят в подвалах демоны и черти. Спят на кружевных подушках раввин и раввинша. Ангелы дремлют, подрагивая тонкими крыльями. Спит Йосиф над раскрытым молитвенником - он так и не произнес благословения после трапезы. Спят сытые близнецы Йонатан и Давид. И Марьяна тоже уснула, забыв о грязной посуде.
    А где-то в мире, не знающем субботы, хулиганит безжалостный вирус, и первые жесткие диски уже гибнут под стоны истязаемых файлов.
    * * *
    Вышло так, что одной из первых жертв демона "Черная суббота" стал молодой человек тридцати лет по имени Дима Филин, которого друзья и знакомые запросто называли "Димоном". Димон был скуластый, узкоглазый блондин, похожий одновременно на белоруса и жителя Крайнего Севера, за что и отхватил неприятную кличку "чукча-альбинос". Жил он в городе Цюрюпинске Плонской области. Местные власти незадолго до описываемых событий вернули Цюрюпинску исконное название "Шмерлов". По этому поводу в городишке прошла бурная антисемитская демонстрация. Поговаривали, будто городок, бывший до войны еврейским местечком, нарекли в честь некоего Шмерла - то ли корчмаря, то ли резника, наплодившего целую синагогу жиденят. Пока юдофобы боролись против решения властей, демократические силы потребовали незамедлительно вернуть Цюрюпинску старинное имя, дабы воды забвения не покрыли славное прошлое города. Пошумели и разошлись, не без помощи милиции. А городок так и остался для одних Шмерловым, для других - Цюрюпинском. Двуличный и неспокойный, как наше неспокойное время.
    
     - Стоп, стоп, - скажет въедливый читатель, - при чем тут Дима Филин, чукча со скуластым лицом и узкими глазами, да еще блондин? Видно, мадам не перечитывает своих же текстов. Валяет их, как попало, бацает по клавишам, словно пьяный тапер. Ох, уж эти нынешние авторы!
    Погоди, не спеши, въедливый читатель. Да, я предупреждала, что злостный вирус поразит лишь те машины, за которыми трудятся по субботам граждане еврейской национальности. Но я также обещала и другое. Не каждому дано знать, кто он на самом деле, какого роду-племени, и что за программное обеспечение вытесано на его ДНК. У многих наружность не соответствует нутру. Иной раз драгоценное старое вино попадает в современную посуду, а уж если перелить святую влагу в одноразовый стаканчик... Впрочем, наша задача - открывать сокрытое, не так ли?
    Димон Филин не подозревал, как не догадывались об этом друзья и знакомые, что настоящее имя его бабушки с материнской стороны, Светланы Ивановны Кузнецовой, было Эстер. Да, она звалась Эстер, дочь Йойнэ-кузнеца из местечка Обновка, на полпути от Морши до Шмерлова. Яблони цвели в Обновке до войны, по обе стороны улицы, где жил Йойнэ с женой и шестью детьми. Жена кузнеца рожала тихо, всегда по ночам, без стонов и криков. Йойнэ стучал в окно повитухи, та вбегала и тут же принимала младенчика. Старшие дети просыпались утром - мазл тов⁴, новый братик или сестра!
    А потом началась война. Немцы быстро дошли до маленького еврейского местечка, укутанного густым лесом. Они истребили стариков и детей - всех, кто не мог работать, а остальных согнали на строительство железной дороги. В одночасье из дома кузнеца пропали его пожилые родители и пятеро младших детей.
    Эстер была старшим ребенком, и ей выпало жить. Таскать камни, есть картофельные лушпайки, терпеть шутки охранников. Пить заключенным не полагалось - отхлебывали из луж, собирали дождевую воду в сапоги и башмаки. Вскоре началась эпидемия брюшного тифа. Умирая, Йойнэ сказал Эстер:
    
     - Доченька, беги. Завтра акция, я подслушал разговор немцев. Храни тебя Господь.
    Ночью Эстер ползком выбралась из лагеря. Пьяные охранники-белорусы не заметили ее. Она знала, что немцам ни за что не добраться до Сибири, а Сибирь на востоке. Там, где восходит солнце. Шла все время на солнце, каждый день - на новый восход. Долго шла, потеряв счет дням. Выкапывала картошку из земли, ела сыроежки в лесу, сторонилась жилья. Так дошла почти до самой Морши. Прошла бы и Моршу, да упала у околицы села, уже занятого фашистами.
    Не жить бы Эстер, но ее подобрала добросердечная крестьянка и сховала в подвале. Там, в подземелье, просидела она пленницей до прихода Красной армии. Время застыло, забылись слова, голоса и запахи. Она отвыкла от звука собственного имени, ведь никто не окликал ее теперь: хозяйка боялась полицаев и старалась не шуметь у тайника. Подвал, где клубилась осторожная тьма, постепенно наполнялся призраками. Когда хозяйские дети топали наверху, к Эстер приходили мертвые братья и сестры. Самый младший, трехлетний Лазарь, клал ей голову на колени, целовал сморщенные руки. Она пыталась ответить на ласку, обнимала малыша, но он растворялся, оставляя пустоту в руках и груди. И Эстер разлюбила братьев, чтобы не плакать, и отреклась от всех чувств, кроме жажды и голода.
    Раз в сутки в потолке открывалось окошко, спускалась корзина, а в ней котелок с похлебкой из картофельных лушпаек и краюха хлеба. Наверх уходило отхожее место. Тело Эстер ссохлось, глаза почти ослепли. Она не видела себя, а если б могла увидеть, то не узнала бы: длинные ломкие волосы, истлевшая одежда и кожа стали одного цвета - белесовато-серого, как валуны при дороге. Ей казалось, что она уже не человек.
    Потом пришла Красная Армия. Эстер выбралась из подвала. Для нее началась новая жизнь. Она многое вспомнила умом, но как-то бесчувственно, точно это было не с ней. Одно знала твердо - никто не должен выведать ее настоящего имени. Назвалась Светланой Ивановной, русской, так и в паспорт записали. Ей было легко отрешиться от убитого местечка и родного когда-то языка - пока она пребывала не-человеком, сердце отвыкло любить, точно оделось каменной коркой. Зато оно исправно гоняло кровь, а голова неспешно обдумывала дальнейшие жизненные шаги.
    Спасенная порвала с женщиной, кормившей ее во время оккупации - ведь та хранила тайну имени. Она не искала уцелевшей родни. Весь мир был "юденфрай" от края и до края. Света уничтожила бы свидетелей детства, если б могла. Но она не могла, поэтому сбежала подальше - в большой город Плонск. Природа наградила ее неярким лицом, а жизнь научила скрытности. На улицах города иногда звучала еврейская речь, но Светлана старалась ничего не слышать и не понимать. Никто не узнал в ней прежнюю девочку, да и некому было. Война вырвала с корнем генеалогические деревья. Плонские евреи почти все погибли, в их домах застряли пришлые люди. Но на месте сорванных мезуз еще светились необветренные полоски дерева. Так розовеет незагорелая кожа, когда с пальца снимают обручальное кольцо.
    
    На третьем курсе института за ней начал ухаживать однокурсник, саам по национальности. "Так себе хахаль, средненький, - холодно думала Светлана, - даже ниже среднего. Но он не допетрит никогда". Света ничего не знала о саамах, кроме того, что они сродни финнам и живут на Кольском полуострове. Важно было другое - лопарь вырос далеко от Западного края и не разбирался в еврейском генотипе. Его приняли в институт по разнарядке, как представителя исчезающей народности Крайнего Севера. "Он исчезающий народец, - думала Света, - а я - исчезнувший. Вот и ладно".
    Молодая жена раздражалась при виде мужа. "Лопай, лопарь, - зло думала она, передавая ему тарелку борща в студенческой столовке. Потом была тюремно-тесная комната в коммунальной квартире и дочь, светловолосая крепышка с карими глазами деда Йойнэ. После рождения дочери каменная корка на сердце Эстер-Светы дала трещину. Она переехала в свою квартиру. Вернулись яблони Обновки, запах родительского дома наполнял кухню, когда Света помешивала яблочное варенье зачищенной до белизны липовой лопаткой.
    Саам вскоре исчез из ее жизни, упал на вечную мерзлоту северной родины. Прошли годы. Дочь Светланы вышла замуж за местного парня, белоруса, и родила Димона. "Лопарь лопнул, а внучок-то в него, - думала баба Света, пеленая скуластенького внука. Так явился в мир Божий Дмитрий Филин, сын многих народов и всамделишный еврей по самой строгой букве еврейского закона, прочно сидящей на древнем пергаменте.
    Небеса наградили Димона еврейской душой, но не поторопились сообщить ему об этом. Тяга к еврейству, не находя естественного выхода, приняла у ребенка извращенную форму. В школе Филин дергал за косички только "жидовочек", срывал уроки математичке-еврейке, а в восьмом классе вместе с друзьями подкарауливал низкорослого очкарика все той же злополучной породы, бил и отнимал деньги.
    Потом был машиностроительный институт. По странной прихоти судьбы Димон получил распределение в моршенский филиал БЕЛАЗа. Об этом периоде своей жизни он отзывался местным присловьем: "Жил я в Морше - нет места горше". Молодой специалист сошелся с людьми, которые называли еду жратвой, водку - бухлом, сигареты - куревом, женщин - поревом. В годы перестройки, чтобы башли поступали бесперебойно, Димон ушел в бизнес. Из тридцати цехов на заводе осталось только пять. Немолодые работяги, чья жизнь прошла у фрезерного станка, спивались и умирали, не доживая до старости. Молодежь вышла на рынок - кто с турецким тряпьем, кто с наперстком. Димон и его друг Стас сварили в родном цеху "лохотрон" - электрическую лотерейку, мигающую разноцветными лампочками. Поставили на базаре и разводили народ вовсю, отделываясь мелкими подачками. За всю историю "лохотрона" никто так и не выиграл обещанный автомобиль или видеомагнитофон. Зато Димон и Стас сумели открыть первую в городе солидную видеотеку. Они ушли с базара. Сменилась эпоха, исчезли куда-то красные пиджаки, в ресторане "Беловежская пуща" прекратились разборки со стрельбой. Кто-то по-прежнему торговал тряпьем, но чукча-альбинос сумел выйти на другой уровень.
    К моменту зарождения вируса "черная суббота" Димон расстался со Стасом и дальше крутился сам. Он переехал в городок побольше - Цюрюпинск. Там Филин купил два видеосалона, а после открыл небольшое интернет-кафе, где тусовалась местная молодежь из продвинутых. Димон не считался самым крутым, но крыша над ним не текла. На бухло и порево хватало с избытком и переизбытком. Он ездил на иномарке, построил на престижной окраине аккуратный коттедж с видом на лес и речку.
    В ту пятницу Димон отослал секретаршу домой - было уже темно - и сел к монитору, чтобы просмотреть свежую почту. Во всем мире, накрытом вечерней тенью, уже царила святая суббота, о чем Димон нисколько не догадывался. Компьютер спал, по экрану шарахались то ли звезды, то ли мухи. Филин поерзал мышью, и ему открылась странная картина - две горящие свечи и надпись "Доброй субботы!", чуть ниже по-английски "good shabbes", а повыше - неизвестно что угрожающе непонятными еврейскими крючочками. В нацпринадлежности крючочков Дима не сомневался - во время странствий по сети он часто приседал в еврейских гостевых, оставляя после себя выпуклые кучки мата.
    Из динамиков вырвалась незнакомая мелодия. "Что еще за прогу дура-секретутка, блин, скачала? - успел подумать Димон, когда с легким стоном вырубился комп. Филин попробовал врубить его сызнова. Загрузка пошла было, но вдруг отчаянно завизжал жесткий диск, экран показал фатальную ошибку, и впал в черноту. Чукча-альбинос упрямо запустил комп в третий раз. Система ввода-вывода уже не работала. Жесткий диск крутанулся, резко остановился. Считывающая головка с ходу врезалась в диск, оставив на нем глубокую рану.
    Димон понял, что пентиуму хана, и причиной тому - мерзкие крючочки, буквы сатанинского языка из проги, зараженной жидовским вирусом. Он позвонил секретарше, но та клялась, что ничего не скачивала, не устанавливала новых программ, и вообще не видела ни горящих свечей, ни таинственной надписи.
    Ненависть, жгучая ненависть и жажда мести одолевали Филина. Но что он мог сделать? А сделать хотелось прямо сейчас, не отходя от кассы. Заказать конкурента-еврея? Дорого, хлопотно, и небезопасно. Да и евреи в области перевелись - старики умерли, а молодые в начале девяностых улетели в теплые края. Нанять умельцев и хакнуть парочку еврейских сайтов? Глупо, тупо и виртуально: перекошенных от злобы вебмастерских рож он не увидит в реале. Поразмыслив, Димон нашел объект мщения, не способный на ответный удар.
    Он велел шоферу, одновременно исполнявшему роль охранника, отвезти себя домой, после чего отпустил и его на выходные. В освещенных окнах коттеджа мерцала синяя тень - там гостили мать Димона и его отчим. Судя по звукоряду, они увлеченно смотрели телесериал "Донья Кончита" и не заметили возвращения сына. Не заходя в дом, Филин толкнул дверь сарайчика, зажег свет и осмотрел полки. Он взял топор и карманный фонарик, завернул топор в старые тряпки, бросил добро в брезентовую сумку, и пошел вдоль по улице.
    Димон скоро уперся в стену вокруг старинного шмерловского кладбища. Кладбищ, строго говоря, здесь было три - еврейское, православное и католическое. Все они лежали за общей бетонной оградой, разделенные редкими деревянными заборами, и к каждому вел отдельный вход с улицы. Филин нашел то, что искал. Освещая себе путь карманным фонариком, он пробирался теперь по заросшей бурьяном дорожке меж еврейских надгробий.
    Еврейскому кладбищу недавно исполнилось три столетия. Многие памятники пришли в негодность, покосились, вросли в землю. Любители шмерловской старины частично перенесли их на территорию панского замка, где находился краеведческий музей. Но и современным захоронениям пришлось нелегко. Ухаживать за ними было некому, а соседнему христианскому погосту катастрофически не хватало земли. Могильщики сносили памятники, и хоронили свежих мертвецов поверх еврейских костей. На том участке, куда влез Димон, крашенные серебрянкой кресты смешались с каменными надгробиями, как воины двух враждебных армий в рукопашной схватке.
    Димон поймал себя на том, что ему не то, чтобы страшно, а стремно идти по черному, как пустая глазница, кладбищу нехристей. Он остановился и осветил фонариком ближайшую могилу. Из дешевого пестрого надгробия выступал керамический медальон - портрет покойного, пожилого лысого мужчины в пиджаке с орденскими планками. "Матвей Ильич Шустер, 1920 -1991" - прочел Димон. Чуть ниже поблескивала выведенная золотом эпитафия:
    Стою, наклонясь, над твоею могилой,
    И капают слезы из глаз на цветы,
    Мне трудно поверить, о друг мой любимый,
    Что в этой могиле находишься ты.
    Земля перед монументом заросла колючками - видно, капающая на цветы вдова оставила усопшего без присмотра. С обеих сторон Матвея Ильича обступили православные оградки, увитые бумажными розами. На могиле справа скучал пыльный стакан с остатками водки, и плесневело наполовину склеванное птицами яйцо. Матвей Ильич смотрел немного вбок, точно рассматривал объедки чужого пиршества.
    
     - Что, жид, водяры захотел? Да кто ж тебе даст! - прошипел Димон, вытащил топор из сумки, снял тряпки и с размаху саданул по медальону.
    Хрупкий фаянс разлетелся вдребезги, и Димону стало ужас как стремно, точно под его топором хрустнул череп настоящего старика, случайно встреченного на улице. Он хотел развернуться и уйти, но одернул себя и снова взялся за топор.
    
     - Надо, Федя, надо, - несколько раз повторил Филин и тюкнул по надгробию.
    Непрочный памятник, сработанный из прессованной мраморной крошки, потерял левый угол. Димон размахнулся и саданул снова. Теперь он снес всю верхнюю часть плиты. Памятник торчал из земли, как сломанный зуб. У Димона вдруг остро и болезненно заныли передние зубы. Словно мертвый старик ответил ему - вдарил по челюсти каменным кулаком.
    Димон швырнул топор и фонарик в сумку, и торопливо зашагал домой по неосвещенной аллее.
     * * *
    Шаврири неотступно болтался возле бабы, точно собачка на привязи. Конечно, трудно назвать собакой семихвостого восьмилапа, но, будь у Марьяны чуть более острое зрение, она, несомненно, приняла бы энергетические всполохи на боках демона за космы отросшей песьей шерсти. Стоило лишь добраться до работы и сесть за компьютер, как демон вспрыгивал на спинку стула и жарко грел ей шею неизвестным людской науке излучением. Образ бывшего любовника тут же возникал в мозгу несчастной программистки. Она не могла работать, путалась в таблицах на экране, а то вдруг резко оборачивалась в надежде увидеть Борю. Вместо любимого лица Марьяна обнаруживала серые, как рыбные тефтельки, щечки начальника Кригера - скучного старого холостяка, погрязшего в виртуальных знакомствах.
    Она снова приникала к дисплею и снова искала Борю. "Опомнись, цудрейте!⁵ - кричал Голос Разума, - твой Боря давно живет в другой стране и с другой женщиной. Он даже имя твое позабыл. Вернись к мужу. Йосиф тебя еще любит, только объясниться не может. И раввинесса ни в чем не повинна. Вернись, не хорошо человеку быть одному!"
    
     - Не вернусь, - упрямилась Марьяна, - хочу снова быть девушкой. Хочу, чтобы за мной ухаживали, как в России. Спрыгивали впереди меня с троллейбуса, прямо в снеговую жижу, подавали руку...
    - Обалдела, - трубил Голос, - ну где в этой стране троллейбусы, где снеговая жижа? Да ты машину давно водишь, сумасшедшая!
    Шаврири добился от двуногой почти невозможного - она родила от него. Теперь бы оставить ее и поискать Дайкири, огненноязыкую Дайкири, чьи груди упруго наполнятся воздухом грозы, стоит лишь зимнему ветру опустошить тель-авивские пляжи. Но Высшая сила желала испытывать женщину и дальше. Шаврири предстояло вытащить из нее главное, ради чего он и был извлечен из каменной тюрьмы. Пусть-ка признается сама себе, что хочет Борю вживую, пусть проклянет мужа, да вслух, вслух пожелает ему смерти! А покамест - за дело. Не спи, демон, осваивай человечье, очеловечивайся и сам, пока не наградят и тебя белковым воплощением. Ибо настоящее зло и добро обретешь ты во плоти. Высшая сила скрыта от смертных. Только людям дана иллюзия свободы воли, только дети Адама выбирают между добром и злом. Оттого-то полновесное разрушение одним человекам по плечу.
    Если бы демон ведал жалость, он лучше понимал бы обитателей дома. Он узнал бы, как лень и депрессия сковали хозяина, как он лег животом на диван, как научился отвоевывать крохи мужского достоинства, унижая жену. Как жена вначале расстраивалась и плакала, а потом оделась непрошибаемым равнодушием, огородила сердце каменной коростой и ушла в себя. Как хозяин еще продолжал любить ее и звать назад, но, не умея заговорить по-человечески, терзал бесконечными и бессмысленными упреками. Как старуха, внешне любезная и ласковая, втайне презирала невестку, считая ее недотепой. Все это узнал бы Шаврири, будь он чувствителен к тайным помыслам людей. Но он ловил лишь волны ненависти и страха, и потреблял их себе на здоровье.
    Шаврири сразу унюхал, что он в доме не один. Йосиф, Марьяна и старуха обросли сонмами нечисти в далекой северной стране, где им выпало родиться. Злобные лентухи подпирали садовую ограду - они были слишком тупы, чтобы забраться в жилище. Лесные кикиморы шевелились в стриженой траве, периодически ломая систему капельного полива. Тогда хозяйка злилась на хозяина за усохшие розы, громко требовала ремонта, а он, не вставая с дивана, отвечал, что во всем виновата она с ее чисто женским техническим дебилизмом.
    Пришлые твари расселились не только в саду. Когда Шаврири сожрал Божье имя с мезузы, они гуртом повалили в дом. Маленькие шертлы не умели преодолевать запертых дверей. Они смогли войти лишь потому, что у хозяев сломался замок. Эти жалкие оборвыши в затертых шляпах и драных камзолах питали неутолимую страсть к чужой одежде. Будь людское платье им впору, они воровали бы его с бельевых веревок. Кое-кто из них пытался облачиться в краденые кукольные платьица. Но рев хозяйской дочери разбивал слишком чувствительные сердца шертлов, и одежки возвращались на место.
    Оборванцы-шертелах до изнурения возились с тряпьем. Шаврири видел, как по ночам они делили на ровные стопочки стираные шмотки, желая услужить старухе. За настоящую хозяйку шертлы почитали Розалию. Маленькие бродяжки болтали между собой на иудео-немецком наречии средневековья. И старуха отвечала им на идиш - так Шаврири узнал, что гнусная ведьма опаснее других белковых, ибо видит и слышит в тонких телах. Утром молодайка находила разобранное белье, и трогательно, со слезами на глазах благодарила свекровь. Та отвечала: "П-пожалуйста, моя
    д-девочка", величаво кивая высокой прической.
    Но забористее всех показались Шаврири нафаньки, литературные бестии, населившие библиотеку. Крошечные и слабые, бессильные поодиночке, они сбивались в грозные тучи, если речь шла о деле. Стоило Марьяне войти, как они быстро разбивались на две стаи - одни создавали вокруг русских книг дурманящий аромат сирени и жасмина, другие окружали еврейские фолианты мерзостным духом гниения. Глупая баба садилась за стол, доставала привезенные из России книжки - ах, они так сладко пахли милым детством, родительским домом! - и погружалась в чтение. Не раз у нее перехватывало дыхание от нечеловеческой красоты текста. Ей казалось, что слова любви, сказанные сто пятьдесят лет тому назад, обращены к ней, а не к другой, и это Божье утешение за нехватку в ее жизни любящего друга. Прочитанное становилось частью ее души и непоправимо влияло на судьбу. Перегнувшись через плечо дурочки, Шаврири и сам, бывало, читал нараспев, к восторгу нафанек:
    Клянусь полночною звездой,
    Лучом заката и востока,
    Властитель Персии златой
    И ни единый царь земной
    Не целовал такого ока...
    Хе-хе, ну и чушь! Куриный помет, собачья моча! Чтобы демон влюбился в раздвигающую ноги! Использовать ее - это другой коленкор. Шаврири иногда целовал человечицу в розовое рыльце, содрогаясь от омерзения, но только ради дела. Исключительно ради дела! Пусть помнит Борины поцелуи.
    Марьяна была бы вся в его власти, если бы не старуха. Старую тележную ось следовало отослать куда подальше. Пусть не лезет со своей местечковой моралью! Однажды Шаврири увидел, как Розалия ходит по дому с тазиком и брызгает на стены жидкостью с противным цветочным запахом.
    
     - Розалия Самойловна, что вы делаете? - спросила Марьяна.
     - Н-нечисто в доме, надо п-почистить, - отвечала свекровь.
     - Так давайте я возьму тряпки и помою пол, - схватилась Марьяна - я как раз собиралась.
     - Н-не в том с-смысле. Нечисть в доме. Демон завелся. Надо побрызгать флер-д-оранжевой водой.
    Марьяна сразу поняла, откуда взялся тазик с флер-д-оранжевой водой - из "Доньи Кончиты". В каждой серии "телеопупеи" кто-нибудь падал с лестницы, погибал в автокатастрофе, сходил с ума. Все это происходило в декорациях, выстроенных прямо в студии ради дешевизны проекта. Чтобы как-то объяснить зрителям обилие несчастных случаев в одной и той же гасиенде, сценарист придумал чертей, с которыми предприимчивая служанка доньи Кончиты боролась при помощи флер-д-оранжа.
    
     - Розалия Самойловна, - Марьяна давилась от смеха, - какой еще демон? Рамбам сказал, что чертей в мире нет. Так ребе учил у Элимелеха в школе.
     - Ой, не д-дури мне к-коп!⁶ Бам-бам еще какой-то. БАМ давно построили! Бам-бам на мою голову!
    Чтобы избавиться от хитрой старухи, Шаврири попытался проделать любимый трюк - высосать кальций и организовать поломку шейки бедра. Но шертлы дружно встали на защиту своей покровительницы. Они исторгли такой смертельный ультразвуковой визг, что демон отступил и затаился в ожидании.
    Ждать пришлось недолго. В один из жарких дней месяца элуль в доме Марьяны и Йосифа раздался телефонный звонок.
    -М-марьяночка, б-беда у меня, - Розалия заикалась чуть больше обычного.
    -Что такое? Луиза с лестницы упала?
    -Д-да не Луиза, а я уп-пала. С-слушай меня внимательно.
    Жалобно всхлипывая, Розалия рассказала невестке необычайную историю. С вечера она легла в постель, насладившись очередной серией "опупеи", вымазав щеки кремом и аккуратно разобрав сиреневые волосы. Ночь прошла спокойно - обычная самарийская ночь - а под утро Розалии привиделся кошмар. Будто ее Мотя стоит на бетонной дорожке перед "караваном". А она будто бы торопится к нему по металлической лесенке от двери вагончика. А Мотя плачет и стонет страшным голосом, чего никогда не бывало с ним при жизни:
    -Розалечка, холодно мне, холодно! Укрой меня, мерзну я, зябну! - и снова плачет совсем по-бабьи. А губы синие, точно на дворе русская зима, а не еврейский месяц элуль.
    Вид плачущего Моти был ужасен и нелеп. Во-первых, при жизни он никогда не лил слез, и вообще отличался суровой сдержанностью. Во-вторых, покойный не называл ее "Розалечкой", а только "Розой" или "Рейзл".
    Розалия проснулась. Узкие лучи солнца освещали "караван" сквозь щели в алюминиевых ставнях. Дрожащими руками она сколола волосы, оделась и распахнула дверь. Розалия презирала соседок, шлепавших по местечку в кроссовках и широких юбках, как деревенские бабки. Сама она не изменила городской привычке носить приталенную одежду и туфли на каблуке. Она быстро спустилась по металлическим ступенькам. Высокий каблук царапнул по металлу, нога подвернулась, и старуха неловко съехала вниз, ободрав тонкую кожу коленок о растрескавшийся бетон дорожки.
    Было девять утра. Соседка справа ушла в гастроном, а сосед слева, эвакуированный с Кавказа, еще не вернулся с ночной. Он трудился на военном заводе, танки собирал для родины. Так что звать на помощь было совершенно некого. Ветер гнал сухие обрывки травы по бетону, там, где ночью стоял ее Мотя. Розалия заплакала, с силой приподнялась, схватилась за перила лесенки и медленно выпрямилась. Суставы двигались, только побаливали стертые колени. Она уселась на пупырчатую ступеньку, уже нагретую горным солнцем, и принялась разгадывать свой сон.
    С возрастом Розалия стала дальнозоркой, но это не касалось духовного зрения. В доме невестки, у себя под носом, она видела абсолютно все: чертенят в залатанных камзолах и рваных остроконечных шляпах, и многоногий, косматый шар. Он иногда перекатывался из комнаты в комнату и угрожающе рос день ото дня. Но сколько она ни вглядывалась в шмерловскую даль, как ни щупала глазами старинное кладбище, так ничего и не увидела. Да и вообразить ничего не сумела, кроме мраморной ряби над могилой Моти, да золотого свечения на месте эпитафии.
     Розалия сняла туфли и осторожно пошевелила пальцами ног. Нет, ничего не поломала, слава Богу. Больше всего на свете она боялась однажды сесть в инвалидное кресло и стать ненужной детям. Еще в молодости Рейзл усвоила простую истину: самая крепкая власть на свете - власть добра. Делай людям добро - и они станут ручными, прилипнут к юбке. Вот тогда все, кто нужен, от тебя будут зависеть, а не ты от них. Так она и с чертенятами поступала. Говорила вволю на идиш, оказывала внимание. А они знай, стараются - гладят белье, перебирают рис на кухне, да мало ли что. Носочки детские вот надо заштопать, а Розалия вблизи плохо видит. Черти и трудятся. В точности, как рабочие с Цюрюпинской мебельной фабрики, где тридцать пять лет проработала старшим технологом. Те тоже ее любили и не подводили перед начальством. Она им - добро, и они ей. Но выбор - кнут или пряник - всегда за Розалией Самойловной.
    А один из чертенят до того привязчивый, аж в волосы стал залезать, и как-то раз проездил у ней на голове от Марьяниного дома аж до "каравана". Она забылась, по дороге зашла в гастроном, а сама с чертенком разговаривает. На подходе к кассе очнулась - ну, как народ за очумелую примет? Огляделась - а у всех лица отсутствующие, и все бормочут. Вся очередь. Не разберешь - то ли это черти у них, то ли мобильники.
    Розалия обвела взглядом округу. Караванный поселок стоял на холме. Отсюда хорошо видны Эйваль - гора Проклятия, и Гризим - гора Благословения. А между ними - крохотный холмик, будто кучка белесой пудры в голубой тени гор. На самом верху кучки - точечка. Ели заметная такая, беленькая точечка. Никто не углядел бы, но Розалия дальнозоркая.
    И тут она поняла, что это за точечка такая. И вспомнила о каббалисте. Быстро встала, взошла в караван, швырнула туфли в угол, надела кроссовки. И набрала номер Йосифа и Марьяны.
    * * *
    Йеменский каббалист Шараби жил одиноко, на вершине холма, в хижине, грубо сложенной из ноздреватых глыб известняка. Раввин, всеми уважаемый человек и глава иешивы, вдруг оставил общину и поселился один среди арабских деревень, в удалении от семьи и любящих учеников. Ему нужно было уединение, чтобы погрузиться в святые книги и лучше узнать собственную душу.
    Впрочем, удалиться в пустыню не так-то просто, если вы живете в Израиле.
    Страна наша, населенная многими народами и верами, все больше походит на коммунальную кухню, где каждый норовит плюнуть в чужой борщ. Офицеры с ближайшей военной базы часто заходили к Шараби в первые месяцы его отшельничества. Предупреждали, что не сумеют защитить в случае нападения террористов, ибо хижина раввина не значится ни на одной военной карте. Шараби только усмехался. Крестьяне из арабских сел почитали его за святого. И местный кадий приходил советоваться, пока не началось восстание на "территориях". Раввин никого не боялся и жил вольно, с утра лечил народ и подправлял чужие судьбы, а после обеда и до утренней молитвы читал святые книги, с небольшим перерывом на сон. С внешним миром его связывал сотовый телефон. Племянник Шараби обитал неподалеку, в одном из еврейских поселений. Каждую неделю он завозили на хутор пластиковые цистерны с питьевой водой и запас фиников, козьего сыра и лепешек. Он же подзаряжал дядин мобильник. А на субботу жена племянника готовила хамин - густое варево из полбы, мяса и турецкого гороха.
    Марьянина "субарушка" резво бежала по ярко-военному шоссе, синему, с желтой разделительной полосой, похожему на бесконечную штанину с лампасой. Поворачивались то одним, то другим боком старые горы, рассыпчато-слоистые, укрепленные прочной сеткой древесных корней. В проломах открывались террасные сады - каменные ступени, выстланные плотными ковриками краснозема. В низинах жались к земле оливковые рощи. Ветер вывернул пыльные листья олив, блеснула в свете дня их серебряная изнанка. На долю секунды обнажилась скрытая красота Божьего мира, явилась и пропала из виду.
    Наконец-то и Йосиф на что-то сгодился. Детей отдали соседям, а его посадили на заднее сиденье для охраны. Автомат он пристроил так, чтобы ствол был виден из окон проезжающих арабских машин. И болтал всю дорогу без передышки, сипел, кашлял, и снова болтал. В последнее время у него развилось хроническое воспаление дыхательных путей, и антибиотики почему-то не помогали.
    
     - Неужели ты, Мирьям, не понимаешь, что практическая каббала - это магия? Пусть белая магия, но все же язычество. Суеверие это. Бинаризм взял у каббалы только строение духовных миров, а все остальное - для старых йеменских бабушек, и недостойно современного человека, - он закашлялся.
     - Бескрылый он, твой бинаризм, - отвечала Марьяна, не отрываясь от дороги, - бескрылый и неромантичный до ужаса. Все твои схемы попадания света в наш мир - как электрические цепи в школьных учебниках. Живого Создателя превратили в компьютер, в матрицу какую-то, прости Господи. Мне от компьютера на работе тошно.
     - Человек должен знать, как все устроено, и для чего он живет, - сипло долдонил Йосиф, - а бинаризм дает исчерпывающую картину мира, четкие ответы на многие вопросы, неясные обычным раввинам...
     - Нет ничего гаже и подлее исчерпывающей картины мира, - отвечала Марьяна, - вы отняли у меня тайну. Мир без тайны, как дом без мезузы. Читала я ваши книги по бинаризму. Смысл жизни мне ясен вполне, да только жить не хочется.
    Они припарковали машину на крошечной площадке у подножия холма, оставили вооруженного Йосифа стеречь добро, а сами полезли вверх по склону. Когда потная, красная Марьяна и растрепанная Розалия Самойловна добрались до вершины, солнце добела накалило каменистый двор Шараби, где уже дожидалась беременная баба из ближнего арабского села, с золотушным ребенком на руках.
    Подошла их очередь. Племянник Шараби, молодой, прожженный во всех отношениях йеменец, впустил их в хижину. Каббалист сидел за письменным столом, в полутемной каморке, освещенной сувенирного вида масляной лампадой - глиняной мисочкой с плавающим в ней фитильком. На столе лежал мобильник и груда старых книг. Когда глаза привыкли к полумраку, в одном из томов Марьяна узнала "Учение о десяти сфирот" - настольную книгу Йосифа. На Шараби был полосатый халат и вязаная белая шапка с острой шишечкой. Шапку Розалия про себя назвала "буденновкой". Он сидел, низко опустив голову, чтобы не смотреть на женщин, и слегка покачивался вперед-назад, будто молился.
    "Жить не хочется, - беззвучно повторила Марьяна, - Господи, сотвори волшебное, дай поверить в Тебя!" В тот же миг Розалия поняла, что сделали с ее Мотей, но уходить не стала. Она желала услышать от каббалиста то, что уже прояснилось само, и заплатить положенные деньги. Словно это небольшое жертвоприношение могло спасти ее от грядущих бед.
    
     - Рассказывай, - потребовал Шараби.
    Розалия заговорила по-русски, Мирьям переводила. Каббалист кивал головой, его тоненькие, туго скрученные пейсы закачались над письменным столом.
     - Фотография есть? - спросил Шараби, и Розалия протянула снимок Моти, тот самый, с которого пересняли портрет для фаянсового медальона на памятнике.
    Каббалист взял одну из книг, раскрыл и принялся читать, очень тихо, но Марьяна слышала и шепотом переводила Розалии на ухо:
    
    " И было. Когда был Асмодей у царя Соломона, открыл он царю тайну снов. Сон первый: ляжет жена, и ляжет с нею муж, но чудится ей, будто с другим она. Сон второй: ляжет жена одна, и снится ей, будто с другим она. И эти сны дурные, и от них рождаются демоны. И вот сон третий..."
    Голос каббалиста почти угас, слова слились в неясный гул. Мирьям перестала переводить. Они ждали.
    
     - Где ты говоришь, он похоронен? В Белой России? Где это? Между Россией и Польшей? - острая шишечка на "буденновке" встала вертикально, и раввин впервые посмотрел на женщин. Глаза его расширились, в них мелькнул невыразимый ужас. Быть может, красная, раскаленная Марьяна и Розалия в язычках сиреневого пламени явились каббалисту двумя бесовками из нижнего мира. А может быть, он углядел чертенка в волосах старухи и огромного Шаврири за спиной ее невестки. Но, вероятнее всего, Шараби потрясла его собственная дерзость: каббалист никогда не смотрел на чужих жен.
    
     - Могила твоего мужа осквернена, памятник разрушен, - Розалия сделала шаг к столу и протянула Шараби дрожащую фиолетовую купюру. Он жестом отстранил ее.
    
     - Забери деньги. Тебе скоро понадобится много. Ты должна немедленно ехать в твою Белую Россию и ремонтировать надгробие. Если ты не сделаешь этого сейчас, памятник снесут, а поверх костей твоего мужа похоронят гоя.
    Розалия зарыдала. Шараби сказал:
    
     - Знай: ничто в мире не происходит помимо Божьей воли. Всякое разрушение - часть созидания. Тот, кто разрушил могилу, - посланец Всевышнего. Ведь ты поставила покойному плохой памятник. Как ты говоришь, его звали? На новом памятнике не делай портрета, и надпись напиши на святом языке. Вот так, например:
    Здесь погребен
    Матитьягу, сын Элиягу
    Из рода Шустеров,
    Муж достойный и праведный,
    Да будут его заслуги нам защитой.
    Через две недели, оголив банковский счет и заняв денег у соседей, Розалия Самойловна вылетела в Плонск рейсом белорусской компании "Белавиа". Служба безопасности аэропорта имени Бен-Гуриона не заметила маленького шертла, чья остроконечная шляпа торчала из ручной клади пожилой женщины с сиреневыми волосами.
    * * *
    "Восемь часов работы, восемь часов отдыха и восемь часов спокойного сна". Так расписывала день программиста фирма в Оттаве, куда Боря Бродский устроился после многих переездов и волнений. У него, историка по образованию, хватило ума закончить программистские курсы еще в Москве, несколько лет назад. Это помогло им с Галиной набрать нужное количество баллов в канадском посольстве. Они совершили легальную эмиграцию в страну, осененную кленовым листом.
    Восемь часов работы! Какое издевательство! Настоящий программер пашет двадцать четыре часа в сутки без продыху. Везет жену к озерам - и думает о проге своей драгоценной. Катается на роликах в парке, кормит белочек, доверчиво прыгающих с дерева прямо в руки - и все о ней, о ней, о выстраданной своей работе. Ест, спит, спит с женой, - а сам все программирует, без устали, без отдыха, как заведенный. Особенно такой, как Боря. Не первой уже молодости, но начинающий и амбициозный.
    Еще совсем недавно, в Торонто, куда они свалили из Москвы, Боря лишь проверял готовые программы. Потом осилил курсы посложнее, сидел на поддержках - модифицировал чужое. И вот теперь повезло - самостоятельная работа. Ради нее и сменили космополитичный Торонто на безмятежную Оттаву, где кассирши в супермаркетах округляли глаза, заслышав русский акцент.
    
    Да, но надо доказывать начальству, что ты не хвост собачий. Особенно менеджеру-японцу, которого все для простоты зовут "мистер Хонда". У этого на русских аллергия. Мало того, что их в отделе слишком много. Они еще держатся особняком, и на работе, в рабочее время говорят между собой на своем языке! К манерам англо-саксов мистер Хонда давно привык, не говоря уж о корейцах и китайцах. Но эти варвары, непостижимые, как водяные змеи-оборотни, - к ним он не привыкнет никогда!
    А значит, и неудачу с проектом не простит. Надо, Федя, надо. И сегодня работай, хоть сегодня суббота, и завтра - поездку на природу с Галиной придется отменить. Впрочем, у Галины своя жизнь и свои забавы.
    Боря вылез из постели, подошел к компьютеру и нажал на кнопку. Пусть себе грузится, пока он примет душ и сварит кофе. Боря накинул халат, сунул ноги в тапки, а комп тем временем проверил память и вошел в Windows. Но вместо знакомого прилива музыкальной волны раздалась приятная и до странности грозная мелодия. Бродский глянул на монитор. Он не увидел родного фонового пейзажа. На его законном месте горели две свечи в канделябрах, и мерцала какая-то надпись. Он подошел поближе. "Доброй субботы! Good shabbes!" - и еще что-то непонятными, и оттого страшными еврейскими буквами. Боря видел такие когда-то на фронтоне московской Хоральной синагоги.
    Не найдя человеческого выхода из проги, Боря перезагрузил машину. Загрузка пошла было, но вдруг комп завизжал, с легким треском вырубился и показал Боре синий экран с белой надписью "boot failure". "Сапожный провал, - привычно перевел Боря, хотя отлично знал, что означает "boot" на компьютерном языке. "Что они там прислали Галке, эти израильтяне, чтоб их черти взяли! - ругнулся Боря. Будить жену не хотелось. Он упрямо запустил компьютер в третий раз - проверить, в чем дело. Жесткий диск крутанулся и остановился. Считывающая головка врезалась в него, оставив глубокую незаживающую рану.
    Боря понял, что новому компу абзац приснился. Вот как раз сейчас, в самый разгар работы над проектом. В понедельник отчет держать перед Хондой, а тут такая змея выползла, да из любимого коня!
    Он прошел в соседнюю комнату. Галина с ее эзотерическими странностями перестала ложиться с ним в одну постель, когда наступал "красный день календаря". Ага, проснулась. Лежит с открытыми глазами, а в телеке крупным планом рыдает какая-то Луиза или Оливия - черт их разберет. Слезы аккуратно выползают из широко открытых глаз, не нарушая макияжа.
    
     - Привет, Эхнатоша, - она села в кровати. Галя называла его Эхнатоном в их хорошие моменты, из-за Бориных покатых плеч, чуть выпирающего животика и узкой бороды, растущей откуда-то с кончика подбородка.
     - Привет, Нефертетка. Сейчас буду тебя убивать.
     - За что? Я хорошая.
     - Хорошая она. Кто вирус в компьютер впустил? Жуткий вирус, вроде "Чернобыля". Он мне железо сжег, машину можно в мусорку выбрасывать. А с работы уволят, ясный пень.
     - Уволят? - она оживилась, - ты знаешь, Боренька, все к лучшему. Ну ее к черту, эту твою работу. И Канаду тоже.
     - Не увиливай. Ты открывала какие-нибудь приложения к письмам? Особенно к израильским? Программы скачивала?
     - Ничего я не скачивала и не открывала. С чего ты взял, что это от израильтян?
     - Надпись появилась на иврите, пока комп еще был жив. Это твои дела. Твой Йоська-виртуеська!
    Галина быстро вылезла из кровати, мускулистая и складная, с волосами цвета солнца, темными у корней. С тех пор, как она влипла в бинаристические игры, ей уже некогда подкрашивать волосы. И за квартирой не ухаживает. Пылища везде, и вечная гора немытой посуды.
    Скучно женщине. Детей нет, работа дурацкая - чужие проги проверять, вот и скучает. Были бы дети - на Йоську-виртуеську с его бинаризмом сил не оставалось бы. Все эти духовные искания - отговорки для слабаков, для тех, кто не может бороться за лучшую жизнь на этой земле. Борю раздражала гульба жены в электронном форуме, переписка с призрачными друзьями, особенно мужчинами. Впрочем, у них там не поймешь, кто баба, а кто мужик. Сплошь какие-то мартышки да шмубздики, черт их дери.
    Конечно, читать чужие письма неблагородно. И надо доверять жене, не мучать беспричинной ревностью. Но все же один раз он не выдержал и залез в Галину папку с отправленными сообщениями. Там он обнаружил письмо, адресованное какому-то Йосифу. Письмо было следующего содержания:
    "Многоуважаемый Йосиф!
    Твое последнее послание (давай, будем на "ты", ведь мы же ровесники) обрадовало и опечалило меня. Обрадовало потому, что я поняла: все, что мне удалось выяснить о бинаризме через интернет, соответствует истине. Я все верно понимаю, и нахожусь на правильном пути. Особенно тронули меня твои слова о том, что Бог создал некий особый компьютер, называемый "мазаль"⁸, управляющий миром. Но человеку дано подняться на духовный уровень, более высокий по сравнению с "мазалем", и самому стать "программистом". Нам дано внести изменения в алгоритм судьбы! Мне жутко понравилась эта твоя фенька из Талмуда про девушку, дочь раввина (не помню, как его звали). Она поднялась выше "мазаля" и отменила себе смертный приговор - змея, посланная к ней в первую брачную ночь, погибла.
    Теперь я совсем иначе смотрю на мир. По ночам над Оттавой зажигаются звезды, а мне кажется, будто это небесный компьютер загрузился. Как я счастлива, что в мире все так разумно, так красиво устроено! Что мы не просто кусочки мяса, но иконки, по которым беспрестанно щелкает незримая рука Создателя! Что все мы - часть общей программы Творения! Найти Творца, стоящего над Матрицей, - вот истинно человеческое призвание. А тот, кто не ищет, не может называться человеком.
    Но я была и опечалена твоим письмом. Ты пишешь, что твоя жена Мирьям не понимает тебя. Ох, как я была бы рада, если бы мой муж стал бинаристом! Какой кайф поднимать любимого в три часа ночи на предутренний урок! Какое блаженство до хрипоты спорить с ним о бинаризме! Но, если твоя жена не понимает этого, если ей важнее обсуждать с тобой цвет стенок в туалете, то... Она, наверное, недостойна такого мужа. Передай же ей, что я когда-нибудь приеду в Израиль и отобью тебя у нее :. Шучу, шучу.
    Ты знаешь, мой муж тоже не понимает меня. Он заботливый и добрый человек, но он весь сосредоточен на материальном. Ты представляешь, он думает, будто смысл жизни - в погоне за ее качеством. Но если это так, то не похожа ли наша жизнь на собаку, которая ловит свой собственный хвост?
    И все наши "канадцы" такие же. Уровень жизни, экология, качество товаров - вот все, что их волнует. Нескончаемые разговоры о покупке коттеджей, о машинах, и прочей хрени. Но ростки нового уже пробиваются сквозь здешнюю мерзлую в духовном отношении почву. Я горжусь тем, что мне выпало открыть в нашем городе первую бинаристическую группу. Вчера мы собрались в восемь вечера ( в Израиле было три часа ночи) - и слушали прямую трансляцию урока через интернет, а потом задавали вопросы в чате. Так что можешь меня поздравить.
    Ну, до свидания,
    Галина Петренко.
    Извини за прицеп - рекламу сервера.
    Электронное кладбище Ваганьково. Ру. Надежно, безопасно. Разместите покойника в интернете!"
    Боря поежился, вспоминая то письмо. Галина молчала, подтянув коленки к подбородку, выжидающе глядя на него. Все его успехи, все, чего он добился - было ради ее счастья. Малышка глупая, любимая, маленький энергетический шарик, протащивший их обоих от Москвы до Оттавы. Куда он катится теперь, этот сгусток энергии с сияющими волосами?
    
     - Борька, а может, все к лучшему? - тихо спросила она, - ну, сколько можно так вкалывать? И потом, я думаю... Мне кажется... Пришло время ехать в Израиль.
     - С Йосифом мечтаешь встретиться? - он постарался сказать это совершенно нейтральным тоном.
     - Да нужен он мне. Но послушай, Эхнатончик... У тебя там брат, племянники. Мама с папой. Что мы здесь делаем, среди чужих людей?
     - А что ты там будешь делать, Галя Петренко? Это здесь ты свободная гражданка свободной страны, а там ты будешь гойка.
     - Твой народ будет моим народом, а твой Бог - моим Богом. Я приму еврейство - она выдала это без фиглярства и пафоса, как хорошо обдуманное решение.
     - Все классно, Нефертитька. Но только я не верю в Бога. А на мой народ я давно винчестер положил. Компьютер - мое божество. Ну и как быть?
    Она помолчала, дотянулась до сумочки, клацнула застежкой. Достала пачку сигарет, вынула одну.
    
     - Как быть, я не знаю, но в гости съездить не помешает. Ты же давно не видел своих. А божество твое сгорело - ну и черт с ним.
    
* * *
    После отъезда Розалии Самойловны дела в доме Шустеров пошли враздрызг. На стенах выступили красные и зеленые пятна, не похожие на обычную плесень. Как Марьяна ни сдирала их тряпкой, смоченной в хлорке, они проступали снова. Йосиф принялся ходить на ночные уроки бинаризма в Петах ле-Ционе. Ездить каждую ночь через арабские деревни ему не хотелось, и он переселился в Петах ле-Ционскую иешиву, оставив Марьяну наедине с демоном. Шаврири словно прирос к женщине, овладел ею окончательно, пил ее жизненные соки. У Марьяны пропало молоко, она окончательно перевела младенцев на смесь из банки. Давид и Йонатан теперь часто болели. Она пропускала рабочие дни, и начальник Кригер забросал ее почтовый ящик злобными предупреждениями.
    Шаврири научился различать голос, втолковывающий Марьяне на ухо, что и как следует делать. Демон навострился подделываться под ангела, и теперь Марьяна принимала за Голос Разума его подсказки-подножки. Она все чаще пропускала молитвы, и мысли ее улетали далеко, далеко - вослед Шаврири.
    Наступил месяц тишрей и осенние праздники. Йосиф ненадолго вернулся домой, чтобы построить сукку. Правда, гуру из Петах ле-Циона внушили ему, что куща, как и прочие заповеди, не обязательна для бинариста, совершающего духовные действия. Но Марьяна настояла на своем - не потому, что лично ей так нужен был ритуальный шалаш: ведомая демоном, она обошлась бы и без праздников. Однако Элимелех и Нава хлопотали о куще, загодя натаскали из школы кучу самодельных фонариков и картинок. Детский рев Марьяна бы не вынесла. Пришлось строить.
    Шаврири тоже был рад сукке. В траве возле дома он нашел скорпиона - разящее творение природы - и помог ему взобраться на камышовый полог кущи. Ночью демон раздвинул тонкие жердочки и скинул дружка на грудь спящего Элимелеха. Но "ушпизин"⁸ - души прародителей - защитили ребенка. Скорпион пролежал на нем до утра, но так и не ужалил. Зато утром Марьяна нашла Элимелеха с чудищем у нежной шеи и упала в обморок. Она пробыла без сознания несколько часов, пока проснувшиеся дети не сбегали к соседям за помощью. После того случая разум у Марьяны слегка помутился - она могла выйти на балкон в ночной сорочке, хоть рядом были окна, а в окнах - чужие глаза.
    Дожди в праздник кущей - недобрая примета. Дождь в Суккот, как вино, что выплеснул хозяин в лицо терпеливому рабу. А в тот год на местечко Кадмоним снизошли библейские ливни, словно Господь забыл о своем обещании не убивать землю потопом. Шоссе и лужайки вокруг холмов затопило водой, залило и ашкеназскую синагогу, что в низине. Потоки воды отрезали кадмонийцев друг от друга - они теперь совсем не выходили из домов, и встречались лишь на электронном форуме поселения.
    К середине месяца мархешван вода отступила, и начали подсыхать дороги. Марьяна вышла как-то на балкон и увидела, что по шоссе, ведущему в поселение, движется колонна автобусов, а за ними - полицейские джипы. То были демонстранты - активисты партии "Мир и прогресс". Они ехали к новенькому забору безопасности, чтобы выразить протест против незаконной конфискации арабской земли в оборонных целях. (У "Мира и прогресса" были особые счеты с поселенцами - совсем недавно религиозный вирус "черная суббота" спалил несколько партийных компьютеров). По ту сторону забора, из арабской деревни, вышла предупрежденная "мирпрогрессниками" толпа обиженных.
    Шаврири, стоящий за спиной у женщины, видел иную картину. По дороге шагала исполинская Дайкири. Ее прозрачная голова задевала облака, пышащие жаром ноги ступали по лужам, отчего те враз просыхали, облегчая путь автобусам. Одной рукой Дайкири тащила автопроцессию, другой подталкивала арабов, раздувая ветер, накаляя воздух, нагнетая душный самум ненависти. Как она выросла в Тель-Авиве, эта дьяволица Дайкири! Как он хотел бы встать с нею вровень и познать, познать наконец себе подобную, оплодотворить ее чрево искрящимся, нечеловеческим семенем! Но для этого постылая человечица должна была в голос пожелать мужу смерти. А этого пока не случилось.
    Арабы и "мирпрогрессники" сошлись у забора, каждый со своей стороны, напротив дома Марьяны. Поселенцы выбежали из жилищ, чтобы предотвратить разрушение защитной стены. Началась катавасия. Полубезумная программистка наблюдала за происходящим с веселым любопытством - чья возьмет? Она осталась верна обету не участвовать в дурацких мероприятиях раввина и раввинши - а те как раз бежали к забору во главе поселенцев. Дайкири надавила на арабов, те налегли на забор и с нечеловеческой силой проломили крепкое бетонное сооружение. Арабы ввалились в толпу евреев. Тут вмешалась полиция. Полетели резиновые пули, замелькали дубинки. Одна из пуль, умело направленная демоницей, вонзилась в ногу раввинского сына, и без того раненную во время учений. Парень упал, а его мать утратила обычную сдержанность и жалко запричитала, к радости глумливых демонов.
    Дайкири гуляла всласть, от земли и до неба. Она и раньше любила фейерверки, но в древние времена люди тешили ее лишь огненными стрелами. Она проспала изобретение огнестрельного оружия и первые ядерные взрывы, и вот теперь наверстывала упущенное.
    Еще через две недели Марьяна поехала встречать Розалию Самойловну в аэропорт имени Бен-Гуриона. Погода стояла отменная, и "субарушка" без проблем добралась до Лода. У подъезда к аэропорту машина застряла в пробке - солдаты на пропускном пункте как-то по-особенному дотошно осматривали проходящий транспорт. Вдруг откуда-то сзади донеслась мелодия грузинской песенки: в старом фильме ее пел летчик Мимино. "Чита-брита, чита-маргарита, вах! Птичка, птичка, птичка-невеличка..." Мелодия приближалась, крепла, С Марьяниной машиной поравнялся туристический автобус с надписью "Первый международный съезд движения бинаристов". Пассажиры высунули из окон кипастые головы, напрягли толстые шеи и старательно выводили, так, чтобы слышала вся округа:
    Чисто-быстро исправим эгоиста, вах!
    Чисто-быстро станешь альтруистом, вах!
    "Чисто-быстро, - усмехнулась Марьяна, - разбежались, глупенькие!" Автобус заревел и прибавил скорость. Марьяна тоже нажала на газ и, помахав солдатам, въехала на территорию аэропорта.
    Приземлился рейс компании "Балавиа" из Плонска. В зале прибытий показалась Розалия Самойловна. Она по-королевски несла над толпой высокую сиреневую башню, вспыхнувшую зеленым в тени книжного магазина "Стеймацкий". Задыхаясь, захлебываясь и заикаясь больше обычного, Розалия с ходу принялась рассказывать невестке о победительном набеге на город Шмерлов. Как еще в пути, в самолете случайно столкнулась - с кем бы ты думала? - со Стасом, внуком парторга Цюрюпинской мебельной фабрики! Да-да, того самого парторга внучком! И Стас ее узнал, хотя столько лет прошло! (Розалия опустила важную подробность: верный шертеле первым заметил нужного человека, выпрыгнул из торбочки и долго дергал его за ухо, прежде чем тот обернулся на Розалию). А Стас теперь сильно деловой, и всех держит вот здесь - Розалия потрясла кулачком. И он в милицию, а милиция - искать, и нашли - ты представляешь, кого? Бывшего компаньона Стаса, Боже ты ж мой... Ну, дело заводить не стали. Просто отвалил баксы, сколько надо, на ремонт памятника. Так что Розалия никому ничего не должна. Почти все деньги привезла назад.
    
     - П-пойдем, Марьяночка, домой, п-посуду мыть, - засмеялась свекровь и потянула невестку на выход.
    Марьяна не двинулась с места. У нее вдруг закружилась голова, как часто бывало после обморока. В пестром, пульсирующем гуле зала прибытий она различила белый синтетический "ершик" для мытья бутылок. Он двигался прямо на нее. Ближе, ближе - и Марьяна поняла, что никакой это не "ершик", а борода. Совершенно седая, узкая, низко растущая бородка. Во времена ее молодости такие назывались "фараонскими".
    Марьяна задрала голову и увидела над бородой Борино лицо, нисколько не постаревшее, но обрамленное седыми кудрями. Боря Бродский шел на нее, однако не видел или не хотел замечать свою бывшую любовь. Он резко свернул вправо, в сторону шоколадного магазина "Элит". Его седые волосы окрасились розовым, рекламные блики расцветили лицо бордовым и зеленым, точно он был инопланетянином, сошедшим с борта летающей тарелки. Впереди себя он толкал тележку с чемоданами.
    "Померещилось, - подумала Марьяна, - я схожу с ума". И в тот же миг поняла: "Воплотилось!" Если бы померещилось, Боря явился бы юным, как во сне. Но это был настоящий Боря, молодой и седой одновременно. Так бывает на подходе к сорока или чуть позже. За Борей шла худая и энергичная женщина с желтыми волосами. Вельветовые джинсы ловко обтягивали ее мускулистую, как у мартышки, попку. И вот уже Борин брат, тоже совсем седой, обнял брата, и Борина мама, тихая, ненастырная Борина мама поцеловала желтоволосую в позорно темнеющий пробор. "Какие гадкие волосы, - подумала Марьяна, но Голос Разума прошептал ей на ухо: "Да ведь и ты не лучше. Пегий наждачок под шляпой. Хорошо, что под шляпой".
    
     - Вот и славно. Ты - самая-самая. Вперед, на мины! - ангельским голосом подсказал Шаврири.
    
     - Боря! Боречка! - крикнула Марьяна, но он не услышал ее.
     - П-пойдем, моя девочка, п-посуду мыть, - снова повторила Розалия. Марьяна рванулась к Боре, но старуха плавно и мощно потянула ее за локоть в сторону выхода.
    "Боря мой, он ко мне прилетел, - сказала Марьяна про себя и вспомнила о Йосифе, - а, чтоб он сдох, этот Йосиф!"
    
     - Муж и жена - одна сатана, - скорбно напомнил Голос Разума, - он умрет, и ты умрешь!
     - Чтоб он сдох! Чтоб он сдох!!! - громко крикнула Марьяна. Голос Разума оставил ее навсегда.
    Шаврири тотчас вырос, его невидимая голова пробила потолок и ушла под облака. Демоническое излучение сбило показания приборов у идущих на посадку самолетов. Они бестолково закружились над летным полем. Одновременно сработала противопожарная сигнализация зала прибытий. Забегала охрана. По радио раздавались истерические приказы, толпа гудела и шумела на разных языках. Где-то завыла сирена. В суматохе Марьяна увидела, как бегут к Боре и его бодрой даме два бинариста из автобуса с "читой-маргаритой". Краснорожие альтруисты взяли Борино семейство в оборот, оттеснили прочь. Толпа понесла Марьяну и Розалию к выходу. Стеклянные двери здания сошлись за их спинами.
    
    * * *
     - ... и тогда рабби Лива бен Бецалель вынул пергамент изо рта Голема, Голем распался, стал глиняной кучей. Эта глина до сих пор лежит на чердаке одной из пражских синагог.
     - Мама, я не поняла, почему, - сонным голоском пролепетала Нава.
     - Ну, я же рассказывала. Голем реагировал на волны страха и ненависти. Так он защищал еврейский квартал от погрома. Вот как-то пришел он на рынок, а там люди торгуются, кричат, сердятся. Голем возбудился, стал переворачивать лотки, крушить торговые ряды. Пришлось рабби Ливе забрать его домой. А когда каббалист вытащил свой пергамент, Голем умер. Так дом умирает, если отнять мезузу.
    Мирьям посмотрела на Наву. Девочка крепко спала, обхватив руками подушку. Элимелех тоже уснул - хмурил брови, дергал ногами, согнутыми в коленках - словно и во сне дрался с мальчишками. Мирьям поправила длинные волосы дочки, поцеловала ее в теплую щеку. Погладила сына, подоткнула одеяло. Дети заснули, не успев помолиться. И Марьяна не стала звать ангелов стражи. Она так устала за день, что не было сил даже на это.
    Она вышла на крыльцо. Дождь барабанил по крытому черепицей навесу, стучал в ставни, дочиста отмывал камни и кусты. За спиной Марьяны бряцало железо - это залетный Йосиф, кряхтя и покашливая, пытался починить замок от входной двери.
    Если прикрыть глаза, посмотреть на мир сквозь флер дождя и собственных ресниц, сдвинутся горы и время. В глубокой теснине Дарьяла, меж вершин Эйваль и Гризим, чернеет на черной скале тесная хижина каббалиста. Там он читает святые книги и обдумывает судьбы мира. А немного поодаль курится Гуд-гора, по бокам ее ползают легкие струйки облаков, а на вершине лежит черная туча, такая черная, что на темном небе она кажется пятном.
    Марьяна посмотрела на Эйваль. Потоки дождя омывали ее слоистые бока, похожие на груду тонких тарелок. Электрические разряды пробегали вдоль каменитсых склонов. Вселенная сотрясалась и позвякивала, точно огромная посудомоечная машина.
    В черных тучах, среди блистающих молний, сошлись в гигантском водяном пузыре два истомленных демона. И Шаврири познал, наконец, свою Дайкири, огненноязыкую Дайкири, чьи груди упруго наполнились воздухом грозы, стоило лишь зимнему ветру опустошить тель-авивские пляжи. Ее прозрачное чрево взорвалось великим оргазмом, исторгло бесплотное потомство. Четырнадцать чертей родила Дайкири в ту ночь, и они разлетелись по всей земле Израиля. В тот год четырнадцать мужей убили своих жен в бешеном приступе ревности.
    Демоницам не свойственна жалость и любовь к своим порождениям. Но на минуту - лишь на одну минуту - Дайкири пожалела о бесенятах. В тот же миг Шаврири и Дайкири ударились о камни и получили земное воплощение.
    
* * *
    Водяной пузырь слетел на землю и превратился в машину, плавно скользящую по мокрому от дождя шоссе. В машине сидели двое - мужчина и женщина. Воплощение наделило их именами, похожими на два горестных вздоха - Ахмад и Саджах.
    Ахмад и Саджах не считали себя демонами. Более того, они назывались воинами Аллаха. Собственно говоря, так оно и было. Ведь ничто в мире не происходит без Его высшей воли, каким бы именем не называли Его люди. И всякое разрушение - лишь часть созидания.
    Саджах знала о себе, что она уроженка Калькилии и студентка университета Умм эль-Фахм. Незамужняя мать прижила ее неизвестно от кого, бросила на руки сестре, а сама ушла в Иорданию. По слухам, мать Саджах вышла замуж и жила хорошо. Она никогда не вспоминала о девочке и не навещала ее. Тетка растила Саджах одна - иногда жалела, но часто и била, и ругала. Ребенок мешал ей выйти замуж и устроить жизнь как следует.
    Из-за того, что в доме не было своего мужчины, к Саджах стали наведываться чужие. Первым был у нее Салман. Обещал жениться, дарил подарки. Он-то и привел ее в "Бригаду мучеников ислама". Потом Салман исчез - говорили, пропал в Дженине во время бомбежки. Может, погиб. Но Саджах казалось, что он жив. Просто уехал далеко, и там, в дальней стороне, снова затеял неустанный джихад. За Салманом были и другие. Тетка снова ругала, била ее. Но что тут можно поделать?
    А после Юсуф, командир их группы, сказал: "Шармута, дочь шармуты! ⁹ ей не место среди воинов Аллаха. Пусть она умрет!"
    Саджах хотела стать шахидой. В одном классе с ней училась Айша. Тихая, серая, как воробей, с некрасивыми то ли родинками, то ли бородавками на щеке и шее. Жениха Айши убили сионисты, и она стала шахидой. Взорвалась в большом магазине в Нетании, двадцать врагов взяла с собой. Теперь ее портреты украшают стены домов в Калькилии и Рамалле. На портретах Айша красивая, без родинок-бородавок. Все ее любят. Национальный поэт Меджнун Зияд посвятил ей замечательные стихи:
    Сияй, звезда, восставшая из праха,
    Айша, любимое дитя Аллаха,
    В огне и гневе воссияла ты,
    Красавица, не ведавшая страха.
    Саджах читала эит строки снова и снова. Ей казалось, что они посвящены ей, а не Айше. Что все стихи всех великих поэтов ислама посвящаются ей - и это утешение Всемилостивого за отсутствие в ее жизни любящей матери и мужа. Она часто повторяла про себя: "Сияй, звезда, восставшая из праха, Саджах, любимое дитя Аллаха..." Она представляла, как это она восстает из праха. Вот лежит она будто бы в каком-то подвале, полном серой пыли. Ни один звук не проникает в темный подвал, кроме скрипа цикад и крысиного шороха. А вот она встает по высшему зову, начинает двигаться, стряхивает каменную крошку. И восстает над серым миром яркой звездой-вспышкой: над серыми домами из скучного бетона, над пылью дорог, над серым ослом, везущим серые ящики к придорожному рынку под бесцветным навесом. Над домом тетки, где ее били и обижали.
    Нет, конечно, горожане не увидят звезду Саджах у себя над домами. Она сотворит эту красоту далеко от них, в еврейском городе. Но они посмотрят на взрыв по телевизору. Они сменят портреты Айши на ее портреты. Они все будут любить Саджах и пожалеют о ней. Особенно мать там у себя в Иордании пожалеет. Зарыдает, щеки себе исцарапает.
    Но Юсуф сказал: "Потаскуха, дочь потаскухи! Много чести тебе. Возьмешь автомат и пойдешь с Ахмадом". Ахмад должен войти в дом захватчика. В дом поселенца. Выживут ли они с Ахмадом - неизвестно. По-всякому бывает. Если первой на пути окажется детская, тогда они перестреляют детей, но родители и соседи услышат выстрелы, проснутся и прибегут с автоматами. Эти сионисты, эти проклятые оккупанты даже ночью спят с оружием!
    А если первой будет спальня родителей, тогда они всех убьют. Сначала взрослых, а потом детей. Детей ей почему-то жаль. Может, оттого, что у нее не было матери, и она до сих пор жалеет себя - маленькую девочку Саджах. А может, когда-то, в другой жизни, у нее у самой отняли деток. И такое случается...
    Ахмада вот тоже жалко. Ахмад не такой, как все. Он особенный, Ахмад. Когда они остались вдвоем в первый раз, он подошел так медленно, и так тихо-тихо поднял ей рукав платья, и погладил по внутренней стороне локтевого сгиба. Так нежно, так жарко погладил, как еще не гладил ни один мужчина. Те силу показывали. Но Ахмад был другой.
    Саджах что-то вспомнила, достала сверток, развернула пеструю куфию. Длинный, изогнуто-зазубренный ключ от всех дверей лежал у нее на коленях. Дождь оставлял на окнах машины блестящие дорожки.
    
     - Ахмад, это вот Юсуф тебе велел передать.
     - Не надо.
     - Почему?
     - В одном из крайних домов, как раз напротив дыры, замок сломан.
     - Откуда ты знаешь?
    Ахмад молчал. Откуда-то он знал, что в том доме сломан замок. Но не мог вспомнить, откуда.
2004

    

---

    Примечания

    1 ви херт (идиш) - кто слушает
    2 а гройсер (идиш) - большой
    3 шлуфт, киндерлах (идиш) - спите, детки.
    4 мазл тов (идиш) - поздравляю
    5 цудрейте (идиш) - чокнутая
    6 коп (идиш) - голова
    7 Мазаль (ивр.) - созвездие, знак Зодиака
    8 ушпизин (арам.) - приглашенные, гости. Так называются души праотцов еврейского народа, приходящие в сукку (кущу).
    9 Шармута (араб.) - потаскуха