У текстов Григория Розенберга есть удивительная особенность: слова у него - не только выразительное средство, они - герои его произведений. Слово рождается, живет и умирает, обретая биографию. Слово может перерасти само себя и стать метафорой. Так, в повести "Я - годяй!" главный герой сначала отдирает язык, примерзший к железке, а затем, уже в Израиле, с кровью отдирается от родного языка. Язык, как самостоятельный персонаж, сопровождает Мишу во время его детских странствий, когда он внимательно слушает и оценивает речь взрослых, а затем, как и Миша, превращается в нечто иное, новое. В другой повести Розенберга дурацкая кличка бандита лопается у всех на устах, пока не лопается, как пузырь, и не умирает сам бандит. Биография имени становится прообразом судьбы героя. В рассказе "Камера-обскура" странное "старорежимное" слово висит в углу, как напоминание о прошлом, и одновременно проецирует на сознание малльчика слегка искаженный образ окружающего мира. Камера-обскура, словно отдельный персонаж, входит в жизнь рассказчика вместе с бабушкой и другими стариками - гостями из другой эпохи.
    
    Одна из основных проблем повести "Райская жизнь" заключается как раз в том, что главное, "коренное" слово хоть и связано с сюжетом, но эта связь продумана автором неотчетливо. Поэтому (в отличие от Раи ) слово "рай" проживает свою жизнь не до конца, не умирает, и не награждает героя новым осознанием реальности. Совершенно очевидно ( и поэтому проблематично), что жизнь с женщиной по имени Рая следует называть "райской". (Попутно отметим, что известная израильская писательница Дина Рубина выводит в одном из своих романов героиню по прозвищу Ангел-Рая. Как видно, не одному Розенбергу пришла в голову подобная идея). Но что есть рай, и что есть ад для Игоря? Введя в повествование слово "рай" автор немедленно настраивает читателя на осмысление общефилософских категорий. И вот выясняется, что для женщин, Аллы и Ирины, ад - это одиночество, а рай - то, что мы в России называли "роскошью человеческого общения". А для Игоря рай - абсолютно одинокая крыша под "классической" пальмой. Но герой не понимает этого, или не может высказать ясно, поэтому ему напонятно, отчего это "две дуры" так яростно сражаются за стареющего любовника.
    
    В отличие от Игоря, автор знает, как связаны рай и ад с происходящим в повести. Понимает, но тоже не высказывает до конца, ибо неотделим от главного героя. Хотя рассказ и ведется от третьего лица, автор и Игорь почти неотличимы. Отсутствие дистанции между ними создает в сознании читателя известную путаницу. Вначале мы почти уверены, что рассказчик - это Игорь и есть, но затем начинаем видеть Аллу и Ирину изнутри, а увидеть это можно только глазами автора.
    
    Сосредоточенность рассказчика на соревновании двух женщин перегружает всю израильскую часть повести излишними деталями. Читатель устает следить за "перипетиями" - то он ушел, то пришел, то одна женщина пришла к нему, то две. Совсем уж лишней, на мой взгляд, оказалась история брака Ирины. Одной фразы о постаревшем и скучном муже было бы достаточно. Дело усугубляется хронологической путаницей. Нам сообщают, что в первые годы израильской жизни Алла работала в гостинице, а Игорь сидел дома. И вот ( совершенно неожиданно) мы видим героя благополучным электриком в благополучной фирме, где ценят его опыт и профессионализм. Непонятно, когда произошло превращение: сбежал ли Игорь из дома, будучи безработным, или он оставил семью, уже освоившись в стране. Удивительно точно найденная деталь - мириады белых сверкающих звездочек, звездочек рая, детства, мамы, тормошившей маленького мальчика, - слишком часто повторяется в финальной части. Да, они там должны быть - звездочки сияли всегда, когда появлялась Рая, и герой снова видит их во время прощания с матерью. Но от слишком частого повторения у читателя притупляется боль. Вряд ли Григорий рассчитывал на подобный эффект.
    
    И все равно - перед нами безусловно удачная повесть. Григорий сумел по-своему написать о вживании русского еврея в Израиль - а ведь об этом здесь писали сотни, если не тысячи раз. Чего стоит хотя бы история про наглый телефон, с которым Игорь справляется не сразу, и лишь при помощи "пацана-начальника". И как прекрасно вот это наблюдение - туфельки Ирины за молочным стеклом неуместно роскошного перехода, и последующие рассуждения:
    
    Игорь усмехнулся. Зрелище навело его на мысль, что он вообще вот так воспринимает окружающее. Он как сквозь молочное стекло, отчетливо видит только то, что тесно примыкает к нему, с чем он непосредственно соприкасается. Остальное тонет в глубине. Может, поэтому он не в силах заглянуть хоть на два шага вперед или сделать выводы из прошлого…
    
    Описание "параллельного" мира богадельни с ее волшебной дверью и голливудским фасадом - особая удача. И страшный распад и смерть матери, переданные так искренне и так грусно, что ощущение потери полностью передается читателю, - тоже удача.
    
    И вот оказывается, что русский еврей может вжиться в Израиль - нет, не вжиться, а лишь примириться - только в том случае, если впишет в непонятный еврейский текст свою русскую строку. Так, как это сделал Игорь:
    
    И когда по прошествии тридцати дней они с Аллой пошли заказывать памятник, Алла быстро отыскала в альбомчике образцов то, что было по душе Игорю. Давая мастеру текст, он, подумав, добавил к тексту на иврите три русских слова: имя, отчество и фамилию. Ивритские буквы, так прочно связавшиеся в мамином сознании с кладбищем, размещались на вертикальной плите, а краткий русский текст - на горизонтальной. Так Игорю казалось и корректным, и справедливым.
    
    Григорию Розенбергу удалось вписать в израильский текст несколько строк на русском языке. Нам повезло: мы с вами читали эти строки.