Обрывки сгоревшей повести
Вступительное слово переводчика
Рукописи не горят, а если горят, то вместе с компьютером. Неоконченная повесть Амалии Леви погибла вместе с жестким диском, обшивкой новенького Пентиума, ппсьменным столом, самой Амалией и двумя ее малолетними детьми. Уцелел лишь господин Леви - после того, как он облил бензином и поджег детские кроватки и стол, за которым уснула Амалия, ему не удалось покончить с собой, как он обещал в предсмертной записке. Ее обнаружила полиция во внутреннем кармане пиджака господина Леви. Он был доставлен в больницу с ожогами средней тяжести. Леви лежал у самого порога сгоревшей квартиры, еле дыша - наглотался дыма.
Во время следствия он утверждал, что вот уже год, как Амалия вела роман с неизвестным мужчиной, переписываясь с ним по электронной почте и выуживая его из веб-пространства при помощи ICQ. По словам Леви, жена отрицала связь с виртуальным любовником. Она, якобы, никогда не встречалась с ним и не искала этой встречи. Бедняжка подозревала, что пришедший из электронной пустоты воздыхатель - не более, чем воображаемая личность, созданная фантазией людей или сконструированная специальным роботом. Даже если это человек, говорила Амалия, невозможно проверить, мужчина ли он. Может быть, это старушка, пишущая любовный роман, или компания хохочущих подростков. Про старушку она сказала не зря: Амалия писала повесть и лишь иногда залезала в чаты . Я думаю, что этого несуществующего поклонника придумала она сама. По словам ее матери, Амалия любила розыгрыши и мистификации.
Следствию не удалось добиться от свидетелей каких-либо показаний, подтверждающих или отрицающих версию Леви. Единственным достоверным свидетелем могла бы быть память сгоревшего компьютера. Но жесткий диск оплавился во время пожара и был почти безнадежно изуродован. Тем не менее, группа электронщиков и программистов частично восстановила его. Правда, им не удалось выяснить, кем были собеседники Амалии на интернетовских сборищах - ее ICQ погибла в огне. Уцелели только фрагменты повести, и следствие жадно вцепилось в них - вдруг Амалия иисала что-то о своем романе, об изменах мужу, описывала сексуальных партнеров? Но ничего подобного обнаружить не удалось. В неоконченной повести - точнее, в ее обгорелых остатках - почти не было эротических мотивов, не говорилось о пристрастиях автора, и о ней самой как о женщине. Психологическая экспертиза пришла к выводу, что потерпевшая мало интересовалась этой стороной жизни, а вот господин Леви оказался гиперсексуален, болезненно ревнив, и все это - на фоне прогрессирующей душевной болезни. Дело закрыли, Леви отправили в психиатрическую больницу, а рукопись осталась в архивах суда.
Прошло несколько лет, и родственники Амалии решили увековечить ее память. Они настояли на том, что творение покойной писательницы принадлежит им, и освободили его из архива. Теперь мы публикуем эти фрагменты, извлеченные на свет Божий из покалеченного компьютера.
Пусть читатель сам решит, был ли у Амалии Леви талант, или мы имеем дело с обычной скучающей домохозяйкой, жертвой нездорового пристрастия к Интернету.
Отрывки следуют в том порядке, в каком их расположил программист, работавший с материалом. Вероятно, сама Амалия перетасовала бы их по-другому - сюжет повести был известен ей одной. Однако пусть это не смущает вас: оказалось, что в каждом фрагменте действуют новые персонажи, да и место действия сменяется почти всякий раз. Остаются неизменными лишь страна и время - Израиль конца 90-х годов 20 века.
Названия отрывков тоже условны - их дала не Амалия, а психолог, читавший повесть. Видимо, они были нужны ему для облегчения поиска по тексту.
Приятного чтения, сказала бы я, если бы сумела забыть фотографию из старой газеты - наполовину сгоревшая кукла маленькой дочери Леви, которую сжимала в руках бабушка мертвой девочки.
Анна Файн Амалия Леви
1. Три возраста
Ночью в нашу синагогу залетел ангел - погреться. Ночь была промозглая, ветреная, холодная, вот он и пришел.
Было пять часов утра, когда я вошел в полутемный штибль. Соседи еще не собрались для миньяна, и ангела видел я один.
Я спросил у него: "Что ты думаешь о нашем народе?" И вот что сказал мне ангел:
"Те, кто называет себя безбожниками, похожи на детей. Как дети, жадно тянут они руки к новым игрушкам: мне, мое, хочу! Хочу сейчас, хочу немедленно! И знать не желаю, как было раньше, ведь до меня не было ничего. Мир появился, когда родился я.
Религиозный сионизм - это вечная молодость. До старости человек в вязаной кипе напоминает юношу. Как юноша, хочет он воевать, строить, возводить новые города. Карабкаться вверх, в горы. Любить и петь новые песни любви.
А эти, что носят черное, старикам подобны. Старики - их идеал. Смолоду еще бывают они уродливы, но никогда не встретите вы в Меа Шеарим или Бней-Браке невзрачного старика. Старость красит их, добавляет достоинства и величия. Оттого и дети, и молодые им подражают. Мальчики сутулятся, ходят важно. Молодые девушки прячут грудь и шаркают ногами, как старушки. Как хотел бы я молитья? - спрашивают они. И отвечают: как старец с серебряной бородой, с голосом ангельским. Это у христиан ангелы молоды, а у нас - старики они белобородые.
Воистину, видел я в Израиле детей, юношей и стариков. Только зрелых людей не доводилось мне встречать."
2. Скорпион
... на оживленном торговом перекрестке в центре Тель-Авива. Далия целый день сидит в яркой сине-оранжевой будке лотерейной компании и торгует билетиками.
Это доходное место досталось ей немалым трудом. Чтобы получить такую будку в собственное безраздельное владение, нужно вложить капитал - тридцать тысяч шекелей во временное пользование компании. Если станешь играть в лотерею, не подкладывая денег в кассу, компания снимет их с твоего счета.
Все скромные сбережения Далии за годы работы продавщицей в книжном магазине ушли на закрытый счет фирмы. Зато теперь у нее есть будка, да еще в таком хорошем месте, на пересечении транспортных магистралей, напротив больших магазинов. "Мой бизнес", - с гордостью говорит она подругам. И те - она знает это - завидуют ей.
Большие окна будки открыты на четыре стороны света, так что Далия издали видит приближение клиента, откуда бы он ни шел. "Как праотец Авраам в ожидании гостей", - думает она. Сегодня разыгрывается большой куш - шесть миллионов. Поэтому у будки толпится народ - только успевай следить за ними, принимать деньги, щелкать кассой. Далия ровна и вежлива со всеми. Каждый оставит ей несколько десятков шекелей. И она получит зарплату в зависимости от дохода и еще - дивиденты от вложенного капитала. Ничего, жить можно.
Однако не эти люди, приходящие к будке всего несколько раз в году, приносят Далии основной доход. Ее главные клиенты - те, кто бывает здесь ежедневно. Их она знает в лицо, по именам, и думает о них: мои кормильцы.
Эти, постоянные, играют в игру под названием "хиш-гад". На иврите это означает "быстрое счастье" или "экспресс-лотерея". Но Далия по-своему толкует название игры. Хиш-гад - хищный гад. Играющие в хищного гада - его жертвы. Он ест их доходы, силы, разрушает семьи. Те, кто пристрастились к экспресс-счастью - наркоманы, маньяки, больные люди. Быстрый выигрыш сводит с ума, заставляет выкладывать все больше и больше денег - понемногу, по шесть, по десять шекелей. Они и сами не замечают, как оставляют здесь целое состояние.
Теперь Далия кажется сама себе скорпионом в стеклянной банке. Она сидит и поджидает жертву. Жертва - жук или муравей - протянет лапки к прорези в банке, и скорпион пожрет ее.
Вот идет один такой жук. Зовут его Меир. Это приземистый человек со смуглым, сморщенным лицом. Черная куртка из болоньи довершает сходство с насекомым. Раньше он был торговым агентом, и неплохим. Когда расходы на хищного гада превысили три тысячи шекелей в месяц, жена ушла от него вместе с сыном. Последние сбережения Меир потратил на адвоката, на развод, на алименты. Теперь он живет в полуподвале - бывшем складе без окон. Друг - хозяин магазина - пустил его туда из милости. Он пользуется туалетом в ближайшем кафе, моется под душем на пляже, а зимой - у друзей. Где и кем работает Меир - неизвестно. Большая часть зарплыты уходит на лотерею. Иногда он выигрывает сто или двести шекелей, и тогда устраивает себе праздник - сидит в дешевой обжорке, пьет бочковое пиво, болтает с приятелями.
Жук подползает к банке, скребется хитиновыми лапками о стекло. На минуту Далия превращается в человека. Ей хочется сказать Меиру: "Ты больной, тебе нужен психиатр. Иди лечись, хищный гад сожрет тебя..." Но она вспоминает, что без Меира ей нечем будет платить за кружки и развлечения для маленьких скорпиончиков, за новые игрушки для маленьких скорпиончиков, за вкусную еду для них, ненасытных. Далия кормит их одна. У Шмуэля, ее бывшего мужа, теперь другая семья. Когда-то их дом рухнул под лавиной взаимной ненавитси, упреков, болезненной ревности. Потом жизнь наладилась. Шмулик женился снова, его первая жена так и осталась одна. Ничего, она сильная и хищная. Есть заработок, есть дети. Далия справляется, и даже иногда бывает счастлива.
Скорпион приветливо улыбается жуку:
- Меирке, хочешь поиграть в "созвездия"?
Это чудесная игра. Берешь монетку, стираешь слой краски с блестящей карточки, обнажается металлическая поверхность с шестью знаками зодиака. Если два из них совпадут - выигрыш твой.
- Под каким знаком ты родился, Меир?
Рыба, ну конечно, он рыба. Кто еще так нерассчетлив и безрассуден, так склонен к мистике и вере в быстрое счастье? Рыбожук. А я - скорпионотелец. Женщина-телец - настоящий делец.
Далия отрывает от длинной ленты карточку, не с краю, а с серединки. Пусть видит, что она старается специально для него. На боковой полосе - большая зеленая рыба, хищно оскалившая зубастую пасть.
Меир дрожащими руками берет монетку - свою, счастливую. Он носит ее в кармане куртки и ни за что не отдаст продавцу пива - она заговоренная, на ней - особое благословение. Он соскребает слой краски с блестящей разноцветной карточки - руки дрожат, дело идет медленно. Вот шесть знаков, и все - разные. Какая неудача! Он покупает еще одну карточку, на этот раз выигрывает пять шекелей. Добавляет к ним три, и берет за восемь новый билетик.
Он стоит тут около часа. Будет, будет маленьким скорпиончикам и мороженое, и новая игра для компьютера.
Только бы самой не заболеть этой болезнью. Хищный гад - заразная дрянь. И прививок от него не делают.
3. Две родины
- Люблю ли я Россию? - отозвался Борис, ежась, будто от холода - Да, но странною любовью! - он захихикал и вжал голову в плечи, потерся о худое плечо трехдневной щетиной.
"Да ты и сам странный, мягко говоря", - отметил про себя Йорам.
- Любовь к России - это как любовь к матери. Она и называлась - родина-мать. Огромная такая бабища, исполинша страшенная, а к железному подолу сиротливо прижались купола киевских церквей. Каменная идолица, размахивающая десятиметровым мечом.
Борис хотел взмахнуть рукой, показать, как именно машет мечом родина-мать, но рукава смирительной рубашки были накрепко стянуты за спиной. Он только и сумел, что беспомощно дернуть плечами.
- Эта богатырша, эта чрезмерно строгая мамаша до смерти пугала своих невротичных сыновей, лишая их мужской силы. Так что все мы теперь - пожизненные пациенты старика Фрейда!
Его глаза лихорадочно блеснули. Он улыбнулся, обнажив беззубые десны.
"Ну, конечно, это ты из-за России свихнулся, - подумал Йорам, - а что же все эти местные тут делают?" Он поглядел на коренастого человека, одетого в черную куртку из "болоньи". Тот лежал неподвижно на соседней койке в позе эмбриона, лицом к стене.
- Ну, а Израиль? - спросил Йорам.
- О, Израиль, - оживился Борис, - это совсем другое дело!
- Любовь к Израилю - это как любовь к беззащитной маленькой девочке. Ты помнишь эту песню?
И он запел хрипло и пискляво пошловатый, но трогательный шлягер пятидесятых годов:
Моя страна - малышка,
Красавица моя,
Ты без рубашки вышла,
Босая, на камнях.
Целую эти камни,
Зажатые в горсти,
Открой свои врата мне,
И жениха впусти!
- Вы думаете, автор песни испытывает к родине-нимфетке отцовские чувства? Рубашечку и ботиночки хочет ей подарить? На качелях-каруселях покатать? Ну нет - он же ясно говорит: открой свои врата мне! Ты полагаешь, речь идет о вратах Иерусалима? А по-моему, совсем не о них!
Борис гнусно захихикал, почесал жестким, как наждак, подбородком, волосатую грудь и неожиданно заорал на весь корпус:
- Лолита-исраэлита! Открывай ворота, маленькая дурочка! Гумберт Гумберт пришел к тебе после двухтысячелетних скитаний!!!
На его крик вбежали два санитара и все тот же здоровяк в белом халате, с ампулой и шприщем...........................................................................
(конец отрывка) 4. В толпе
... мы допили кофе. "Ты готова? Давай!" - приказала Жаклин низким голосом многолетней курильщицы.
Резким движением "от себя" я перевернула чашку, как учила меня Жаклин.
Жаклин была шикарно вульгарна, как многие дочери Магриба: выбеленная платиновая челка над темным лбом, сухощавые бедра в линялых джинсах, майка из гладкой розовой лайкры, обтягивающая жилистый торс и острые груди. Темно-коричневая сигарета с золотой надписью More плясала в таких же коричневых, тонких и слишком длинных пальцах.
- Теперь бери чашку и смотри, - хрппло велела она, щелкая зажигалкой.
- Да что же я увижу! - запротестовала я - сроду не гадала на кофейной гуще!
- Смотри, смотри, - невозмутимо повторила она - если я тебе расскажу, ты не поверишь. Скажешь - все врет эта ведьма Жаклин.
Я перевернула чашку. С минуту смотрела на черно-фиолетовое торфяное болотце на дне. Потом кофейная чернота стала проясняться. Дно чашки засветилось голубым светом, как экран крошечного телевизора. Видно, эта Жаклин и вправду была ведьмой, потому что.......................................
..........................................................................................................................
(На этом месте запись обрывается. Видимо, следующий отрывок рассказывает о том, что увидела героиян повести на дне кофейной чашки - Анна Файн). ... ясный, погожий весенний день. Моя сестра Ронит и я решили отправиться за покупками - найти себе новые платья к Песаху. Наша семья придерживается старинного обычая встречать пасхальную ночь в новой одежде. Мы пошли к Моше - у него магазин прямо на нашей улице, большой, двухэтажный, с тряпками на любой вкус и кошелек. Детей мы взяли с собой, так как думали, что проведем у Моше немного времени, а потом пойдем гулять в парк.
Мы поднялись на второй этаж. Народу в магазине почти не было. Только в дальнем углу, где стояли вертушки с пестрыми дешевыми индийскими юбками, суетились три эфиопки - одна постарше, две другие - совсем молоденькие. Они не заходили в кабинки, меряли юбки прямо поверх платьев, и оживленно переговаривались по-амхарски высокими, немного визгливыми голосами.
Мои дети сели на пол и принялись играть в очередную дурацкую игру - подбрасывать вверх крышечки от кока-колы. Младенец Ронит мирно спал в матерчатом гамачке прогулочной коляски. Мы выбрали два платья, примерили, и хотели уже заплатить - для этого надо было спуститься вниз. Но тут Моше, хозяин магазина, сам поднялся к нам. Сначала на лестнице показалась его красная лысина, затем - пухлые плечи и брюшко. "Сейчас всучит мне итальянский пиджачок за четыреста шекелей, - подумала я и приготовилась к обороне. Но он стал посередине торгового зала и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Новость слышали? Только что передали по радио - Кнессет ратифицировал закон Абу-Омара.
В магазине повисла мертвая тишина. Через минуту мы вышли из оцепенения - я громко застонала, Ронит ойкнула, а одна из трех эфиопок истошно завопила и принялась расцарапывать острыми ногтями щеки, покрытые синими татуировками.
- Все евреи -граждане Израиля - будут уничтожены в газовых камерах в недельный срок. Евреи - туристы должны немедленно вернуться домой. Сегодня надо зарегистрироваться в полиции до вечера. Так что, дамочки, покиньте помещение, я закрываю лавку.
Мы покорно пошли вниз по лестнице, дети, ничего не понимая, потянулись за нами. На лестнице Ронит сказала:
- Как это могло случиться в еврейской стране?
- Ну как, как, - буркнула я, - в Кнессете тридцать арабских депутатов - с тех пор, как вернули их беженцев. А фракция "Мир и прогресс" проголосовала вместе с ними, чтобы не нарушать коалиционных соглашений. Вот и...
Мы оказались на улице. Было слышно, как Моше гремит ключами там, внутри. Вдруг Ронит приоткрыла дверь и спросила у него:
- А ты, Моше, что собираешься делать?
- А я уже все сделал, - не глядя на нас, ответил он, - на этой неделе перехожу в ислам, я уже договорился.
- Да ты что? - не поверила Ронит.
- Когда моей матери было шестнадцать лет, сын местного шейха украл ее для гарема. Через год она сбежала домой с ребеночком, прижитым от араба. Дед и бабка, недолго думая, отдали ее за Якова Азулая, вдовца с пятью детьми. Она родила ему еще пятерых. Я спрашивал про арабчонка, и мать всегда говорила, что он умер. Но она лгала. Этот ребенок - я! Теперь я знаю это. Мой отец - мусульманин. Я уже вытребовал из Марокко нужные документы.
Дверь лязгнула в последний раз. Мы стояли на улице, на зная, что делать и куда идти. Дети напряженно вглядывались в наши лица.
- Все оттого, что вы не слушали вождей, - вдруг сказала пожилая эфиопка, - племя, которое не слушает вождей, становится добычей злых духов! А ведь ваш вождь говорил вам - идите в Уганду! - продолжала она, - но вы не захотели. Вы не понимали, как прекрасна Африка. Эх, увидеть бы снова, как пасется золоторогий буйвол луны на склонах гор! - глаза ее сверкнули под белым тюрбаном.
- Наследный принц Рас Тоферо давно уже доказал, что Сион находится в Аддис-Аббебе! - тоненьким голоском пропела молодая эфиопка. Ее кучерявые волосы были заплетены в многочисленные косички, украшенные разноцветными бусинами.
- Мы идем в Африку, - решительно сказала старая эфиопка, - если хотите, идите с нами. Встретимся здесь через час. Возьмите самые нужные вещи. По южному шоссе дойдем до Иерусалима, оттуда мой свояк добросит нас на грузовике до границы с Египтом, а там уж я разберусь сама.
Мы послушались ее. Надписи на языке геэз, вытатуированные на сморщенных руках эфиопки, внушали почтение и трепет.
Я зашла за мужем. К счастью, Шмуэль оказался дома. Мужа Ронит не было, мы оставили ему записку. Взяли бутерброды, немного денег, гермосы с водой, теплые вещи, детское питание для младенца.
В Африку! В Афоику! Мы шли по южному шоссе вослед эфиопкам. Дочка скоро устала, Шмуэль посадил ее себе на плечи. Сын бодро бежал рядом со мной, непрерывно задавая вопросы. Несмотря на тюки с поклажей на головах, и детишек, привязанных за спиной, африканки шли легко и грациозно, обогнав нас на целый километр. Вскоре мы перестали слышать, как шуршат их пестрые юбки над гладкими и тонкими ногами.
Вдруг впереди послышался шум и звуки оркестра. Мы вгляделись и увидели, что к нам приближается толпа. Она шла нам навстречу - сотни, а может быть, тысячи людей. Вот они уже совсем близко. Над толпой витали воздушные шары, многие несли флаги и транспаранты. "Уйди-уйди" - орали молоточки-пищалки, какими торгуют у нас в День Независимости. Летали пестрые вороха конфетти, взрывались петарды, кто-то стрелял в соседей из баллончика с краской. Высоко над головами людей взмыл воздушный змей, на его распластанном длинном хвосте колыхалась надпись: "Казино в Иерихоне - твой шанс на пути к успеху!"
Но по бокам этой веселой толпы шли полицейские. Почти все - арабы. На груди одного из них я рассмотрела нашивку: "Закон Абу-Омара". Толпу вели на регистрацию или даже в газовую камеру. Полицейские никого не били, не размахивали дубинками, не угрожали оружием. Они даже не были вооружены. Только потом я поняла, как им удавалось управлять толпой.
И вот мы оказались в толпе. Я думала, что полицейские развернут нас в противоположную сторону, но они не обратили на нашу группу никакого внимания. Мы продолжали идти в прежнем направлении.
Идти против толпы было трудно. То и дело кто-то наступал мне на ногу, толкал плечом, норовил сбить с ног ребенка, судорожно вцепившегося в мою юбку. Ронит было еще труднее - она катила коляску с младенцем. Какая-то тетка зацепилась за колесо и чуть не упала плашмя на малыша. Ронит еле успела схватить его, ревущего в голос, и прижать к себе. Ей пришлось взять сына на руки. Я видела, как ей тяжело с ребенком, сумкой и коляской за спиной. Я не могла помочь - сын тянул меня влево за подол юбки, а правое плечо оттягивал тяжелый рюкзак. Так мы продирались вперед около часа и страшно устали. Нас все время относило вниз по течению, как рыбу, идущую на нерест к устью реки.
Первым не выдержал мой сын. "Мама, почему мы не идем вместе со всеми? - спросил он, и, не дожидаясь ответа, развернулся и побежал. Боясь потерять его, я тут же заторопилась ему вослед. Оглянулась и уведела, что муж с дочкой и Ронит с ребенком тоже идут за нами.
Как ни странно, теперь я успокоилась. Радостное настроение толпы передалось и мне. Это было похоже на первомайскую демонстрацию - отец, старый член коммунистической партии, брал меня на такие демонстрации раз в году. "Смотри, как прекрасно! - радовался он, - совсем, как в Москве." Он еще что-то объяснял про день всех трудящихся, про всемирное братство бедных людей. Я тогда ехала у него на плечах, как сейчас моя дочка - на плечах Шмуэля. Зачем волноваться? - думала я - все же идут, и ты иди. Кто, в самом деле, сказал, что нас ведут в газовые камеры? С чего ты взяла, будто Моше говорил серьезно? Ты же не слышала сообщения по радио. Вон как все довольны.
Рядом с нами шел человек с голубыми волосами и серьгой в ухе. Он был одет в майку лотерейной компании с надписью "Быстрое счастье" и нес пестрое, как хвост петуха, знамя геев и лесбиянок. "Пойте песню мира! - затянул он неожиданно низким мужским голосом. Поодаль трое молодых людей с транспарантом партии "Мир и прогресс" пели о жертве всесожжения во имя братства народов и дружбы. Пукали хлопушки, качались воздушные шары. "Ты что еле ноги волочишь? - вдруг сказал мне полицейский - гляди, как люди быстро идут!" Я и сын невольно прибавили шагу. Теперь мне уже хотелось идти быстрее. Оказывается, полицейские не нуждались в дубинках и пистолетах. Люди убыстряли шаг от одной их похвалы или неодобрительного взгляда. Этого было вполне достаточно. А ведь они, наверное, понимали, что идут на смерть.
Меня охватило блаженное чувство единения с толпой, слияния моих желаний с желаниями тысяч людей. Мое маленькое "эго" растворялось в огромном народном "МЫ". То было чувство неземной радости, невиданного доселе райского блаженства. В моем бедном языке нет слов, могущих описать это. Неважно, куда нас ведут, думала я. Лишь бы идти, вечно идти... какое счастье! Как в детстве, как на плечах у отца!
И вдруг незнакомый голос Шмуэля - а голос его изменился настолько, что показался мне чужим, - произнес древние слова псалма, услышанного когда-то в детстве, в доме деда:
"Песнь ступеней: возведу очи свои к горам, откуда придет мне помощь? Помощь мне - от Господа, творящего небо я землю..."
Повинуясь этому голосу, я подняла глаза к небу. Шмуэль тоже смотрел вверх. По мокрому голубому шелку плыли тончайшие акварельные облака. Они шли на юг, совсем не туда, куда влекла нас толпа.
Этой минуты было достаточно, чтобы колдовское наваждение чужой воли рассеялось. Оно растаяло, как тают облака на ветру. Мы сошли с дистанции и сели в сухой придорожной траве. Ронит с ребенком - вслед за нами.
Толпа двигалась мимо нас, гремя молоточками-пищалками, свистя в свистки, распевая песни о мире, пуская розовые пузыри надувной жевательной резинки, шурша дешевыми индийскими юбками...
.............................................
... очнулась с чашкой в руке. Жаклин участливо склонилась надо мной, все еще дымя сигаретой, вытянув шею, точно цапля, готовая схватить лягушку.
- Да ты слабенькая! - промурлыкала она. - Значит, в этот раз я тебе не расскажу, что случится с твоим мужем. Не выдержишь. Иди домой и береги своего Шмулика.
- Что с нами будет? - слабым голосом спросила я.
- Иди-иди. И поменьше сиди у компьютера.
..........................
5. Госпожа Либерман
....... но парикмахер Авнер уже открыл свое заведение. Он и клиенты торопятся - до Песаха осталось всего несколько дней, а между Песахом и праздником дарования Торы нельзя стричься. Клиенты сидят на стульях вдоль стен и терпеливо ждут, когда подойдет их очередь. Два слабосильных вентилятора еле-еле перемалывают густой душный воздух. Голову снять, а пейсы оставить. Как-как вы сказали? Снять голову? Ну, это мы мигом. Ж-ж-ж - урчит машинка, чик-чак - чавкают ножницы. Авнер общелкивает шишковатую голову раввина Пинхасова. Снежные хлопья волос валятся на нечистый, липкий пол.
Госпожа Либерман живет на втором этаже, прямо над салоном Авнера. Она тоже будет стричься, но не сейчас. Как раз в Песах и подстрижется. Все парикмахерские в округе будут закрыты, ну ничего, она съездит в Тель-Авив.
Нет, госпожа Либерман не атеистка. Она верит в Бога по-библейски: всем сердцем, всей душой, всей своей сутью. И так же - всей сутью - ненавидит Его. Бескомпромиссное единство веры отцов не позволяет ей свалить часть вины на дьявола или сатану. Бог один отвечает за все, Он один во всем и виноват.
А еще она испечет пирог. В Песах испечет. Разведет дрожжи теплым молоком, поставит опару. Вынет из шкафчика муку - обычную муку из обычной пшеницы. Дурманящий запах нежного теста поплывет над городом, залезет в окна соседей, будет щекотать им ноздри. Дразнить этих дураков, трущих окровавленными деснами сухую мацу.
Она будет месить дышащее теплом, сладкое тесто. Руки у нее сильные и еще красивые, почти не обезображенные старческой гречкой и варикозом. Тонкие длинные руки польской еврейки. Вот только эта татуировка - она портит ее. Эти синие шесть цифр между локтем и запястьем.
...............
6. Черный император
Далия вошла в комнату дочери с тряпкой и пульверизатором. Дорит сидела в кресле, скрестив под собой длинные загорелые ноги и читала книжку. Далия обрызгала пыльные полки и стол, протерла их и еще раз взглянула на дочку. Та глубоко погрузилась в чтение и, казалась, не замечала ничего вокруг.
- Что ты читаешь? Опять какие-нибудь бредни? - спросила Далия, устало опускаясь на диван.
Дорит не отозвалась - сначала вынырнула, сняла маску, отфыркалась, огляделась, как исследователь морского дна где-нибудь в Эйлатском заливе. Наконец заметила мать и услышала вопрос.
- Никакие не бредни. Это же "Черный император"!
Далия понимающе кивнула. Дорит и ее одноклассницы выбирали книжки по одному и тому же дурацкому принципу: смотрели очередной компьютерный "ужастик", а затем искали бестселлер, наскоро состряпанный по мотивам фильма. Читали, смакуя подробности, не желая расставаться с любимыми героями.
- Ну, и о чем же твой "император"? Можешь рассказать?
- Был такой человек, Пол Уикли. Программист-фанат, его еще называли "злой гений Америки". Он создал огромную компьютерную фирму. Страшно разбогател. Ну, как Билл Гейтс, понимаешь?
И он научился с помощью компьютеров и высоких технологий узнавать невысказанные желания людей. Как именно, я не совсем врубаюсь, но это неважно. Пол решил построить под землей город , где все желания людей исполнялись бы... как бы наоборот. Этот город он назвал "Черная империя".
- Что значит - наоборот? - не поняла Далия
- Ну вот, например, сумеет кто-нибудь жениться на любимой девушке, хотя это мало кому удавалось. И тут же эту девушку у него отбирают, и увозят неизвестно куда. Конечно, повсюду торчали надзиратели, стукачи всякие, чтобы сразу хватать и увозить. Или родится у женщины ребенок - только если мать и отец ребенка друг друга не лббят - непременно странный, с голубым или желтым лицом. Если она не захочет такого, то его оставляют, а если полюбит - опять же отберут и отправят в детский дом, и мать его уже не увидит. Поскольку все желания осуществляются наоборот, чем больше она будет просить ребеночка назад, тем меньше шансов заполучить его. Понимаешь?
И еще они не могли оттуда вырваться - потому что больше всего хотели вернуться в нормальный мир. Если бы кому-нибудь из них удалось полюбить Черную империю, он тут же очутился бы у себя дома.
- Я не поняла, эта империя была виртуальной? - спросила Далия.
- Да нет, самой настоящей! Он умыкал людей и отправлял туда. Отбирал их по очень простому признаку. Брал всех, кто одевался в черное.
- Представляю, сколько там было хасидов! - фыркнула Далия.
- Хасидов, - серьезно ответила Дорит, - вдов и рокеров. Ну, этих, которые в черных кожаных прикидах и увешаны цепями. Они еще гоняют на мотоциклах по ночам с жутким ревом. Рокеры не хотели жениться на стареньких вдовах. А религиозные евреи не могли жить с рокерами в одной квартире. А их как раз селили вместе.
- Ну и бред, - сказала Далия, - он что же, был садист, этот император?
- Нет, почему же! Видишь ли, мама, он хотел изменить природу человека. Заставить людей отказаться от желаний. Он говорил: "Сколько роскошных даров я приготовил для вас! А вы ничего не цените. У вас есть пчелиные ульи - прямо в гостиной! Дети рождаются разноцветными! В ванне цветут розовые кусты! Всегда в изобилии запчасти к новейшим маркам автомобилей - в мясном супе, который подают на завтрак!" А они ненавидели его, они убивали пчел, их тошнило от гаек и болтов в супе, заправленном машинным маслом. Мама, а должен ли человек отказываться от своих желаний во имя самосовершенствования?
Далия не ответила. Она прикрыла глаза, и, как всегда в минуты крайнего утомления, увидела плывущую в пустоте бесконечную пеструю ленту глянцевых лотерейных билетов - знаки зодиака, карточные масти, цифры и буквы... Потные руки лезли в прорезь стеклянной банки, совали ей в лицо шекели-жучки, увесистые пятерки и желтенькие десятки с портретом ухмыляющейся старухи Голды. Наконец она собралась с силами и произнесла:
- Доченька, люди обычно потакают своим страстям. Самосовершенствование? Они не способны изменить себя даже во имя самосохранения. Мои клиенты снова отправятся в казино ради минуты блаженства. А ведь они знают, кому кассир сдает выручку в конце дня! Человек не может преодолеть себя.
- А я думаю, может. В конце концов Черная империя рухнула.
- Если ты так считаешь, оторвись от книжки и прибери в комнате.
Дорит ничего не сказала. Она отгородилась от матери хлипкой бумажной обложкой дешевого издания и нырнула в кишащую чудовищами бездну американской киночепухи - только голые пятки мелькнули. Далия усмехнулась и снова взялась за тряпку.
7. Шмуэль
- Ну, на будущее я тебе не стану гадать. А то все прогадаем. А вот прошлое покажу, - ворох потрепанных карт замелькал в ее длинных коричневых пальцах и веером улегся на стол, точно стая дрессированных львов в цирке, полукругом рассевшаяся напротив дрессировщика.
Розовым длинным ногтем Жаклин поддела одну карту и ловко перевернула ее рубашкой вниз.
- Дама пик, гляди на нее. Это его мама. Мамочка твоего Шмулика. Она стоит между вами. Дама пик его печалит и одиночит.
- Но ее нет! Она умерла, когда он был совсем маленьким.
- Это для всех она умерла. А для него она - предательница, коварно обманувшая его любовь, детское сердце навеки разбившая. С тех пор твой ненаглядный боится, что его бросят. И сам всех бросает, не хочет быть фрайером. Такие герои не терпят поражений. Вот эти два джокера - любовники, которых он придумывает своим женам, и сам же в них верит. Ненастоящие они. Были бы настоящие - выпали бы короли или валеты. Поняла? Вот эта дама треф - его первая жена. Она у него под сердцем. А кто на сердце? Ты, зазноба. Вот она ты - бубновая дама. А вот эти семерочки - это пути-дороженьки. От всех любимых - в пустыню одиночества. Только тебя он бросить не сумеет. Лучше ему умереть и тебя погубить, но не бросать. На сердце ты у него. Понимаешь?
Я не понимала, но мне было очень страшно. Ведьма усмехнулась, подняла властную сухую руку, и ворох карт воспарил над поверхностью стола и приклеился к ее ладони. Он висел так всего лишь мгновение, потом упал и рассыпался уже по-новому - на ровные небольшие кучки. Жаклин приподняла одну кучку за верхнюю карту - и вот на моих глазах возник крошечный карточный домик. Жаклин щелкнула зажигалкой возле самых стен хлипкого сооружения, отчего домик задрожал и осветился неровным огнем.
- Была война, - сказала гадалка. - Ты знаешь, какая?
- Ливанская, - выдохнула я.
Жаклин ткнула горящей сигаретой в соседнюю кучку. Та, не вспыхнув, развернулась и встала в строй напротив дрожащего домика.
- Вот этот красавчик-король - офицер. Шмулик твой. А эти валеты - его солдаты. Колода - один к одному. В боевой элитной части служил, удалец-молодец. Бей их, жги - они не горят. А пожар все же был. В казенном доме. А после, - она помедлила, - душевная болезнь и дальняя дорога.
Банду террористов должен был твой Шмулик взорвать. Три ночи они не спали - караулили. На исходе третьей ночи обстреляли тех головорезов. А домик-то казенный взрывчаткой был начинен, как праздничный пирог яблоками. И вспыхнул сразу, как спичка, и рухнул.
Карточный домик бесшумно упал, хороня под собой незримых бандитов.
- Все бы хорошо, - продолжала Жаклин, - тут бы и повышение по службе получить, и отпуск домой. Но только за секунду до взрыва услышал наш король пиковый, что в казенном доме будто ребеночек плачет. Тоненько так. Маленький совсем, видно, грудной. Один Шмуэль его и слышал. Валеты ни сном ни духом - не было ребенка, да и дамы никакой там не было. Смотри.
Она перевернула ближайшие к домику карты . Действительно, никаких дам. Да откуда они в зоне военных действий? Должно быть, Шмуэлю померещилось. Три ночи все же без сна.
- Вот и тронулся он умом, гляди - дальняя дорога прочь из Ливана. И снова казенный дом. Это больница. Выходили там твоего короля, вылечили. Только в армию он уже не вернулся.
Я молчала, ошеломленная. Шмулик ничего не рассказывал мне о ливанской кампании, никогда не делился воспоминаниями. Неужели ведьма говорила правду?
8. Эрик
После той истории с Жаклин - ты помнишь, о чем речь - я стала задыхаться. Ведьма открыла мне будущее, но за это пришлось расплатиться здоровьем. Недаром говорят, что евреи не должны ходить к гадалкам. Но я не об этом.
У меня вдруг начались спазмы в бронхах. Дважды побывала в больнице, где дышала кислыми парами вентулина через замызганный ингалятор - ну и гадость! А потом Шмуэль отвез меня к Мертвому морю, в клинику Клары. Эта Клара изобрела чудо-метод - излечение от бронхитов и астмы мертвоморскими парами и солями.
Кажется, это была наша последняя счастливая поездка. Детей я отдала маме, мы вновь путешествовали вдвоем, как молодожены. Хотя уже тогда с ним творилось что-то неладное, но я не обратила внимания. Когда мы перевалили за последний песчаный бархан, впереди показалось море, сияющее инопланетной химической красотой.
- Смотри, вороны! - сказал Шмуэль, - черные какие, будто головешки.
Я вгляделась в желтую зыбь по сторонам, в бледно-голубое небо, но не увидела никаких воронов. За поворотом, среди пальм, белело невысокое просторное здание клиники.
Сначала мы со Шмуэлем решили просто осмотреть клинику - что да как. Ну, сама процедура малоэстетична. Полуживые старики и старухи сидят перед трубками, похожими на головы динозавров на длинных шеях, с силой вдыхают и выдахают целебную смесь, отчего в груди у них свистит и улюлюкает сиплый духовой оркестр. Некоторые поджаривают усохшие тела на солнышке - а на груди и переносице намалеваны черной грязью всякие фигуры. Дрянь, в общем. Лучше этого не видеть.
Потом Клара повела нас кушать. Обедали в столовой, в отдельном кабинете-нише, из которого, правда, было видно все, что происходит вокруг. Жизнерадостная сорокалетняя докторша и ее импозантный муж составили нам компанию. Обед подали простой, но вкусный - куриный шницель и жареная картошка с салатом. Вдруг двери столовой распахнулись, и вошла странная процессия. Ее участники, казалось, исполняют какой-то масонский обряд. Первой вкатилась сверкающая капельница, похожая на изящную виселицу. Ее подталкивала кудрявая сестра в голубом халате. Прозрачный шланг тянулся к коричневой старческой руке, лежащей на подлокотнике инвалидной коляски. Длинная сухая старуха сидела прямо и была до странности хороша собой. Полячка - подумала я. Только польские еврейки бывают так внушительны в старости. Капельница надрывно пищала, в такт писку старуха глухо кашляла, слегка раскачиваясь всем телом. Последним вошел изящный смуглый юноша, легко катя коляску перед собой. Он был мал ростом и темнокож - издали я приняла его за филиппинца. Потом он обернулся ко мне, и я поняла свою ошибку. На меня смотрели светлые глаза европейца, а то, что я сперва приняла за темную кожу уроженца южных морей, было просто стойким, многодневным израильским загаром. Клара махнула старухе рукой и участливо спросила:
- Как вы себя чувствуете, госпожа Либерман?
Старуха не ответила, а парень кивнул Кларе - ничего, мол, все в порядке.
- Интересное лицо у этого мальчика, - заметила я, - он ведь не израильтянин, верно? - Я краем глаза увидела, как передернулось лицо Шмуэля, но не поняла, отчего.
- Он немец, - отозвалась Клара, - настоящий немецкий немец.
- Он ваш сотрудник? - спросила я.
- Он у нас доброволец, - сказал кларин муж, - Эрик раньше жил в киббуце, в Галилее. По христианским местам бродил, а потом осел в нашей клинике.
- Чудо мое немецкое, - нежно сказала Клара, вонзая зубы в шницель, - три ставки мне экономит, лапочка моя!
- Неужели немец? - удивилась я - он не похож на немца.
- А ты думаешь, они все туповатые белобрысые солдафоны. Белокурые, так сказать, бестии. Ты вот поезжай в Герминию и посмотри сама. В жизни все не так, - сказала Клара, дожевывая шницель, - Ну, мы от клиентов, конечно, скрываем, откуда он. Называем его Эрик, хотя его настоящее имя - Эрих. Выдаем за скандинава. Если я скажу правду, половина сбежит. Та же Либерманша - прямо через пустыню покатит на коляске. У нее лагерный номер на руке - ты заметила?
А с Эриком я не могу расстаться, - продолжала она, - мальчик ничего не требует, даже спать готов на полу, в спальном мешке. Ну, кормлю я его, так ведь много не съест - вегетарианец. Работает за троих. И денег никаких брать не хочет. Пока, говорит, карму не исправлю, не возьму ничего.
- Какая еще карма?
- Да ты поговори с ним, он тебе расскажет. Прелюбопытный тип.
Мне было страшно интересно - что за карма-шварма такая. И я сумела разговорить Эрика по дороге домой. Оказалось, что ему нужно в Тель-Авив. Мы подбросили его на своей машине - нам как раз было по пути.
9. Карма
(здесь приведен, по-видимому, рассказ Эрика, написанный от первого лица) Всегда, сколько я себя помню, болел астмой. Ты знаешь, что это за болезнь? Астма астме рознь. Есть разные виды, но больным это вее равно. Онп узнают ее по ухватке - железной руке, сдавившей горло.
Моя мама перепробовала все. Доктора говорили, что детская астма пройдет у меня в период полового созревания. Ее, дескать, вылечат гормоны, которые я сам же и произведу себе в помощь, когда придет время. Но время шло, а болезнь росла вместе со мной. Тогда мама разочаровалась в медицине и стала верить натуропатам, народным кудесникам, целителям из дальних стран, даеж магам и астрологам. Так в нашу жизнь вошла мистика. Это удел всех больных - здоровые довольствуются простыми впечатлениями, которые поставляют им не искаженные болячками органы чувств. Верю ли я в Бога? Пожалуй, нет. Если Он еще жив, должно быть, это очень жестокий Бог. Ему, к примеру, не жаль маленьких детей.
Когда я учился в университете, у нас много говорили о евреях и Израиле. После окончания мы с приятелем решили завербоваться на лето в один галилейский киббуц. Но скоро нам надоело мыть посуду в столовке, и мы перешли в другое место. То была зарождающаяся коммуна некой полумистической секты. Киббуцный совет отдал им поселение, заброшенное с шестидесятых годов - берите и делайте с ним, что хотите. Почти все дома разрушило время, солнце и дожди - рассохшиеся двери слетали с петель, сквозь дыры в потолке светилось звездное небо, бродячие коты совершали налеты на единственную работающую кухню, где мы по очереди варили рис и овощи. Никто ничего не делал, если не считать ленивых попыток восстановить дома, готовые упасть нам на головы. Публика собралась разношерстная - какие-то беглые кришнаиты, парочка доморощенных буддистов, один сумасшедший еврей, оставивший иешиву. Семейство натуропатов, обещавших излечить мою астму мочой - я сопротивлялся, как мог. Были иммигранты из России - эти, по-моему, кололись и курили травку, особо не скрываясь от нашего вождя. Вождем считался один израильтянин лет сорока, невысокий, смуглый человек, похожий на жука. Он просил называть себя "Маор", что по-еврейски значит "светоч". Настоящее его имя, было, кажется, Меир. Он долго жил в Индии, потом вернулся в Израиль, учил Каббалу в Цфате. Там, по его словам, ему открылась истина. Ее-то он и собирался поведать новоявленным адептам.
Как-то раз я и Светоч сидели вдвоем на полуразрушенной танцплощадке, служившей местом сборищ нашей небольшой коммуне. Когда-то, должно быть, киббуцники отплясывали здесь со своими девушками, мы же собирались, чтобы медитировать, петь духовные песни, придуманные Светочем, и разговаривать по вечерам при свете костра. Была раняя весна, кругом чудесно цвели нежно-сиреневые "иудины деревья". Воздух тяжело давил на веки и обжигал лицо - это пришел суховей, как всегда бывает в это время года.
- Знаешь ли ты, Эрих, в чем причина твоей болезни? - неожиданно спросил Маор.
Я не знал. Он продолжил:
- Много лет назад я стал жертвой пагубной страсти, которая привела меня в клинику для душевнобольных. Потом я вышел оттуда и поехал в Индию. Там я понял, что моя болезнь была кармической - в этой жизни я исправляю то, что натворил в прежней - по незнанию и неразумию. А ты? Знаешь ли ты, за что страдаешь?
Он подошел и положил мне на голову руку - пухлую квадратную ладонь торговца помидорами. Неожиданно она показалась мне большой - да, огромной! Она накрыла мне голову, как колпак, так что в глазах потемнело. Со всех сторон пугающе смотрела чернота, привычный мир вокруг меня исчез. Потом я очнулся - совсем в другом месте. Там не было гор и танцплощадки, а было маленькое помещение вроде закутка или узкого коридора. Я не сидел, а стоял, одетый в форму. До сих пор помню ощущение ремней, охвативших тело, и новеньких высоких сапог из отличной кожи. Перед собой я видел дверь с небольшим прозрачным окошком. Я щелкнул тумблером какого-то прибора, и вот это окошко запотело изнутри, как в бане. Еще минута - из всех щелей запертой комнаты, из под двери, из крошечных дыр вокруг окна - повалил удушливый пар. Он проник ко мне в легкие, и я задохнулся. Еще через мгновение Галилея, танцплощадка и Маор вернулись. Начинался астматический приступ. Наш вождь залез ко мне в карман, достал баллончик с аэрозольным препаратом и помог продышаться.
Мир вокруг неуловимо изменился. Суховей прошел, сломался, как говорят в здешних местах. Ветер раскачивал пушистые сиреневые ветви, стараясь вдохнуть жизнь в мои бессильные легкие. Я был в прошлом всего одну минуту, но этого оказалось достаточно, чтобы понять, какой груз я нес в моей теперешней жизни. Там, в другой инкарнации, я работал палачом. Травил людей газом в концентрационном лагере. Однажды камера разгерметизировалась, и с тех пор запах смертельной одури преследует меня. За прошедшие пятьдесят лет я успел сменить тело и имя, но по-прежнему мучаюсь удушьем того давнего дня. Все стало на свои места. Я понял, почему так стремился в Израиль. Только здесь, среди евреев, я мог обрести исправление - и исцеление.
И вот с тех пор я помогаю им - астматикам и другим тоже. И ты знаешь - болезнь почти отступила. Останови машину, хочу сойти на перекрестке. Отсюда идет транспорт до Тель-а-Шомера - большой больницы, где я смогу
....................(конец отрывка) 10. Ангел
Ангел покидал безумную страну детей, подростков и стариков. Ему казалось, она стоит внизу - припадочная, полоумная девчонка в рваной рубашке, босая, на камнях. Одни больны детскими болезнями, другие - недугами старости, - думал он. Но ничего, исцеление близко. Ради этой вести он и появился здесь, и вот теперь летел прочь. Это был еврейский ангел - седовласый и седокрылый. Он спешил набрать высоту - под ним смердела перепревшим мусором тель-авивская городская свалка, прозванная в народе "гора Вонючка". Ангел не мог прочесть славословие поставшему его, ибо не благословляют Святое имя, когда кругом вонь и мерзость.
Сверху ему было хорошо видно, как Эрих садится в рейсовый автобус. Через полчаса подъедет к воротам больницы. И этот вылечится - думал ангел, - выздоровеет и вернется в Германию. И тот, что лежит сейчас на койке психиатрической больницы - его только что коснулся он крылом, тот выздоровеет тоже. Каменная страшная идолица отпустит его. А для этих двух, что едут сейчас в машине, словно молодожены, все только начинается. Выдержат ли?
К перекрестку, осталенному Эрихом три минуты назад, подъезжала краденая израильская машина. И сидели в ней три жителя Рамаллы, а при них - пять килограмм взрывчатки. На перекрестке, на автобусной остановке и подле нее толпились солдаты и студенты. Ангел быстро снизился и толкнул машину крылом. Она проехала мимо и взоввалась в безопасном удалении от людного места.
Тяжело взмахивая обгоревшими крыльями, ангел снова поднялся в голубое небо.
Объявления: