И я там был,
     мед пиво пил,
     по усамтекло,
     а в рот не попало.

    Проживая в центре страны, я, конечно, слышала о том, что на юге, в районе Негева существуют и плодотворно работают в литературе несколько серьезных авторов. Лишний раз я убедилась в этом, приняв участие в Антологии поэзии, которую задумал и воплотил в жизнь в 2005 неугомонный Саша Кобринский (я была не только художником этого проекта, но и опубликовала там некоторые свои тексты). Не удивительно, что когда он позвонил и предложил нам с мужем поучаствовать в новой его затее, носящей название "Эстафета поэтов", речь шла о поэтическом вечере, который должен был состояться 17-го января в Беер-Шеве, я ощутила легкое беспокойство. Мне вдруг стало понятно, что желание познакомиться поближе с южными собратьями по перу можно считать вполне созревшим. Проблема состояла в том, что стихов я давно не пишу, а читать старые мне не хотелось.
    - А я все равно вас вызову, - настаивал Саша, - по крайней мере, вы приезжайте, а там поглядим.
    Что было делать? Короче, семнадцатого Феликс отпросился с работы, и мы поехали. Дорога, по Израильским меркам, предстояла неблизкая, поэтому я раскрыла, предусмотрительно захваченный с собой коллективный сборник "Вольный город", выпущенный Одесским литературным клубом в другой жизни, восемнадцать лет назад, чтобы кое-что освежить в памяти. Вдруг придется читать?
    В Беер-Шеву мы попали немного раньше условленного времени. Оставалось по крайней мере минут сорок до начала, когда мы переступили порог культурного центра "Юд-алеф", где должна была состояться "Эстафета". Знакомых поблизости не наблюдалось, поэтому, от нечего делать и чтобы скоротать время, я бродила по залу, рассматривая картины художника Олега Кроткова, чья выставка открылась накануне и повторяла про себя стихи. Постепенно собирались люди. Публика была своеобразная. Согласитесь, всегда можно отличить толпу, стекающуюся на поэтические вечера, не столько по ее малочисленности, сколько по какой-то, как говорят, "возвышенной скуке", написанной на лицах. Незаметно затверживаемые мной стихи отступили куда-то на задний план, и я поняла, что думаю о другом. Меня вдруг заинтересовал вопрос, для чего на поэтических встречах собираются поэты? Ведь настоящие зрители, т.е. не пишущие, появляются здесь с той же частотой, что и неопознанные летающие тарелки в небе над нашей головой. Неужели подобными выступлениями поэты рассчитывают сделать себе имя в литературном мире? Внезапно я поймала себя на том, что уже несколько минут стою перед одним из полотен. На нем был изображен поздний семейный обед или ужин. Грустные, почти скорбные фигуры в темных одеждах без лиц, утопающие в жемчужно-салатном тумане, не были трагичны. От них веяло каким-то мировым покоем. Потом мне объяснили, что заинтересовавшая меня картина - работа не Олега Кроткова, что это рисовала жена художника. И тут в памяти сами собой всплыли Тютчевские строчки:

    "нам не дано предугадать,
    как наше слово отзовется,
    и нам сочувствие дается,
    как нам дается благодать"

    А следом вспомнились и другие стихи, на этот раз, Пушкина:

    "На всякий звук есть эхо на Земле…"

    Скорее всего, именно тут крылся ответ на мой немудрящий вопрос. Поэты выступают на вечерах, ожидая не пресловутой "любви пространства", а всего лишь отзыва одной единственной души, может быть, случайно забредшей на огонек.
    Наконец, действо началось. К микрофону поднялся ведущий. Что сказать, Саша Кобринский сразу напустил на себя таинственный вид, а-ля "волшебник Изумрудного города". Правда, он обошелся без зеленых очков, шляпы и мантии, но заявил, что ради справедливости и равноправия список выступающих не был заранее приготовлен, и что порядок появления поэтов на сцене будет предоставлен воле слепого случая, то есть нам предстоит жеребьевка. Еще, на секунду выйдя из образа, он напомнил участвующим о регламенте и попросил его придерживаться.
    "Да, - подумала я, - шляпа тут бы не помешала".
    Карточки с именами лежали на каком-то ящике, напоминавшем тумбу для пеленания младенцев, но я, все равно, мысленно представила шляпу, поскольку на бородатом Сашином лице было такое выражение, словно он собирается вытащить белого кролика. Однако вместо кролика на "авансцену" (как представил его наш "Великий Гудвин") вышел Давид Лившиц - основатель и первый руководитель объединения "Среда".
    "Какой-то странный слепой случай, - тут же пришло мне в голову, - он делает свой выбор не, как-нибудь, а в порядке старшинства. Возможно, он слеп только на один глаз?"
    Итак, слово было предоставлено Давиду Лившицу. В коротком вступлении Давид пообещал прочесть несколько грустных стихов и одно веселое. Затем он приступил к чтению, и чтение это было одновременно сдержанным и прочувствованным, так читают стихи люди, кое-что повидавшие на своем веку, но при этом сохранившие в душе целомудренную любовь к поэзии. А впрочем, как это часто бывает, слушая его, я забыла, при каких стихах мне следует опечалиться, а при каких развеселиться. Мое сердце собачницы отозвалось на строчки о собаке. Не удержусь и приведу их целиком.
    
    Рыжий лохматый пес
    С бельмом на одном глазу,
    Свернувшись, как мокрый вопрос,
    Мок под дождем в грозу.
    
    Я рыжему двери открыл,
    Ворчали неба басы,
    Я на двоих разделил
    Случайный кусок колбасы.
    
    Пес согревался, скуля,
    Вода стекала, струясь,
    Не мигая, смотрел на меня
    Слепой виноватый глаз.
    
    А когда заторчал в небесах
    Рыжей радуги хвост,
    И ушел, собачья гроза,
    Соседнего склада завхоз,
    Рыжий лохматый пес
    В зубах своих кость принес,
    Положил к ногам и притих
    Кость - одну на двоих.
    
    Я была по-настоящему тронута рассказанной историей, но при этом мне показалось, что поэт не совсем верно понял действия собаки. Пес не пытался поделиться с ним костью. На самом деле, это была просьба приютить, так сказать, материальный вклад в совместную жизнь. Хотя мой пес и на такое не способен, возможно, в силу того, что никогда не жил на улице.
    После Давида Лившица случай положил свой единственный глаз на еще одного из местных "старейшин". К счастью, "старейшиной" на этот раз оказалась Виктория Орти, с которой я раньше уже встречалась. Своей яркой красотой и мелодичным голосом она в два счета очаровала мужскую половину зала и обворожила женскую. Она прочла цикл "Времена Года" посвященный загадочному "И". Смысл строк ускользал. Там проплывали туманные пейзажи, дыхание и звуки жизни мешались с пением сирен. Воспользуюсь тем, что сейчас на дворе зима и процитирую одноименную часть цикла.
    
    
    
    В этом сумрачном мареве будет душе хорошо -
    У предплечья пригрелась и песни смурные курлычет.
    Очень хочется плакать. Пусть это чуть-чуть неприлично,
    Всё же хочется плакать и лезть на ненужный рожон.
    
    Отчего это я, утомлённая сонмами снов,
    Обжигать разучилась, но искрой мерцать разумею?
    Непривычно немею к полуночи, будто ночную камею
    Прямо в сердце впечатал Создатель Основ.
    
    Отчего это я не рождаюсь из чаши земной,
    Из воды и огня, из потоков воздушных?
    Видно тело моё перестало быть телом послушным,
    Видно нынче душа говорить научилась со мной.
    
    …Отзвучу, отзвенев, а гортанное імя мое
    Превратится в порхающий прах междометий.
    Хорошо, что слова остаются, нетленны,… а дети -
    Всяко сделают нужными быт и само Бытіе.
    
    Еще были прочитаны стихи из Библейского цикла. Запомнилось четверостишье из "Жены Лота":

    Я этот мир несла в себе,
    и я любила эти лица.
    Мне остаётся - превратиться
    в слезу на соляном столбе.
    
    Я обнаружила в этом не столько намек на Библию, сколько намек на аналогичные стихи Анны Ахматовой. Но это к слову.
    После Орти случай выкинул забавный фортель, прошу прощения за непрошенную рифму. Известно, что Гудвин из книжки был человеком стыдливым. Наш "Великий Гудвин" тоже показал, что застенчивость ему не чужда. "И я" - скромно объявил он, потупясь, так тихо, что кое-кто в зале услышал совсем другое. Многие решили, что выбор пал на Илью Войтовецкого. Во всяком случае, он и сам так решил, выбираясь к микрофону. Но микрофон уже оккупировал Александр. Произошла забавная и быстро разрешившаяся потасовка.
    Минутное оживление публики было, как нельзя, кстати, поскольку лучезарную Викторию сменил, хоть и застенчивый в быту, но в поэзии весьма суровый, если не сказать воинственный Александр Кобринский. Предупредив нас, что в стихах его попадаются малопонятные места, по-хорошему требующие комментария, он все-таки решился начать. Это было очень-очень... браво (в смысле бодро). Вот, два небольших примера (представьте, что это почти скандируют):
    
    

    Приговоренный не казнен - он умирает,
    Чтобы проникнуть в тайну ту, что там...
    Смерть - это опыт. Яд он выпил сам,
    Не то - заставили бы! - чуда не бывает
    В Афинах солнечных - мурашки по рукам
    Ползут и холод к сердцу подступает...
    Своим согражданам позор он предвещает
    Той стойкостью, что недоступна нам.
    Друзья, Кебет и Симмий, скорбь отбросьте -
    Стикс омолаживает старческие кости...
    Я вижу свет на выходе из склепа
    Из собственного, - речь его тиха, -
    До встречи! - говорит и в честь Асклепия
    Зарезать жертвенного просит петуха.
    
    Что сказать, "друзья Кебет и Симмий" и примкнувший к ним Асклепий дружно целили в меня пальцами, молчаливо упрекая в невежестве, но в целом стихи не показались мне особенно непонятными, более того последняя строчка напомнила мне "Петуха", написанного Феликсом в далеком 1984 году. И эта перекличка согрела сердце.

    ... Подрагивая алым гребешком,
    расхаживал диковинным шажком,
    неспешно, как под музыку кадрили,
    и знать не знал, зачем его купили.
    Тем временем Саша продолжал.
    * * *
    Я за курганы уходил.
    Из мифов кочевала в мифы
    Ковыль и брагу пили скифы -
    Сыны оплаканных могил...
    Степными красками я жил.
    Стога, как выцветшие кипы
    Молящихся - над ними грифы -
    Скольжение когтей и крыл
    На сиво-сизо-белом глянце
    Небес, где красным колесом
    Садилось солнце и румянцем
    Горел угрюмый окоем,
    И роща ледяным багрянцем
    Сгущала сумрак под окном.
    
    "Стога, как выцветшие кипы молящихся" - довольно точный, и, что интересно, неожиданный, в связи со скифами, образ. Саша прочел еще несколько сонетов, тщетно пытаясь нас напугать боевыми модуляциями в голосе. Я слушала его и думала, что если точность - это вежливость королей, то вежливость публики - это вовремя прозвучавшие рукоплескания. Затем Саша спрятал свой "томагавк" и вновь взялся за "шляпу". Вечер покатился дальше своим "непредсказуемым" ходом. Замечу вскользь, что кое-что не давало мне расслабиться. Едва наш "Гудвин" в очередной раз запускал руку в "шляпу", я внутренне напрягалась: а вдруг сейчас вызовут меня? Но случай, прикидываясь слепым, все время от меня отворачивался.
    Выступала Ривка. Я впервые услышала ее стихи в авторском исполнении, до этого только видела их на бумаге. Можно сказать, я открыла их внове, увидела поэзию Ривки другими глазами. Скажу прямо, это открытие меня приятно удивило. Все-таки, когда автор читает свои тексты, они звучат совсем иначе. Иногда это затрудняет восприятие, но только не данном случае. Стихи Ривки заискрились яркой образностью, сарказмом и новым смыслом.
    
    
    Тоскливо на сердце,
    Тревожно в желудке,
    И печень - беспечная
    Дочь проститутки*.
    Напиться бы рому,
    Намыть бы всем раму,
    А после погрома
    Послушать рекламу!
    Включу обаяние,
    Выключу мысли
    И где-то в гортани
    Затеплится выстрел,
    В десятку он грянет
    И в яблочко плюнет -
    Утонет "Титаник"
    С закускою в трюме,
    Спасательной шлюпкой,
    Как пивом по почкам,
    И дочь проститутки,
    И мать этой дочки.
    
    
    
    Свернулось прошлое в рулон
    лениво катится на свалку.
    Опустишь карандаш, не жалко.
    Но шепоток со всех сторон
    желающих раскрыть чертеж,
    проверить допуски в былое,
    а вслед - сомнение гнилое
    в том, что пользительнее ложь
    о новом шансе на возврат
    того, что растворилось в Лете.
    Кого-бы карандаш не метил,
    он - мягче, чем о нем твердят.
    
    Каким-то чудом мне передались разочарование и досада Ривкиной лирической героини, впрочем, штампы типа "гнилого сомнения" и слова наподобие "пользительнее", особенно в тех местах, где без них легко обойтись, режут слух при любой погоде.
    Наконец, пришла-таки очередь Ильи Войтовецкого. История, которую он нам поведал, не была какой-то необыкновенной, в конце концов, кому из нас не приходилось видеть уличных музыкантов при исполнении. Что необычного в таких фигурах? Даже, если собрать их в оркестр, одеть в "парадку" военморов и раздать блестящие на солнце инструменты, суть останется прежней, количество в качество, по-моему, не перейдет. Однако Илья так проникновенно рассказал о встрече с подобным оркестром, нашел такие слова и интонации, что я невольно поддалась настроению Ильи в описанный им момент.
    
    
    В августе 2004 года я с семьёй впервые за много лет посетил Россию. Авиарейсовм ТельАвив-Франкфурт-на-Майне-Таллинн мы прилетели в Эстонию, провли там две недели, а затем паромом прибыли в Санкт-Петербург.

    День коротая в полудрёме,
    мы шли на рейсовом пароме -
    кто в гости, кто спешил домой.
    Мы направлялись в город Питер.
    Лицо мне вольный ветер вытер.
    Остался Таллинн за кормой.
    Вино некрепкое в бокале.
    Прокрался луч меж облаками,
    чтоб тут же утонуть в вине.
    Светило погрузилось в море,
    сгустились сумерки, и вскоре
    качнулся месяц на волне.
    Морских просторов покоритель,
    я ждал, когда увижу Питер -
    впервые через много лет.
    Ночь минула.
    Настало утро.
    Над гладью колыхнулся смутно
    остроконечный силуэт.
    И день настал.
    Но встретил день я
    без должного сердцебиенья,
    о коем думалось с утра.
    Припомнилось как озаренье:
    "Люблю тебя, Петра творенье!"
    И вот он, вот он, град Петра.
    Я не страдал от ностальгии,
    как - знаю - многие другие.
    Не раб я и не властелин,
    совсем не рвался - долго шёл я,
    но всё ж с открытою душою -
    сюда из наших палестин.
    Как и пристало иноверцу,
    твержу я замершему сердцу:
    "Прошедшего не вороши!
    На тридцать лет ты стало старше…"
    Но слышу: зазвучали марши -
    мелодии моей души.
    На фоне плит и блоков серых
    шеренга флотских офицеров -
    играет духовой оркестр.
    Как будто, чтоб вернуть утрату,
    спешу я вниз, бегу по трапу,
    не глядя ни на что окрест.
    До тяжкой, обморочной дрожи
    я лишь на кители и клёши
    смотрю, и медь слепит глаза.
    Вчера, покинув город Таллинн,
    не знал я, что сентиментален,
    что прошибёт меня слеза.
    Но я иду, иду упорно.
    "Наверх вы, - мне поёт валторна, -
    все по местам!"
    Все по местам…
    Трепещут на пюпитрах ноты.
    А ветер, спрашивая:
    - Кто ты? -
    кидается на нотный стан.
    Ах, этот марш, напев мой старый!
    Красноречивые футляры
    расположив перед собой,
    стоят на вахте офицеры
    Отечества, Царя и Веры,
    готовые на смертный бой.
    Но вдруг, душой о взгляд поранясь,
    я вижу:
    некий иностранец,
    отнюдь не шут и не фигляр,
    пожав плечами: дескать, странно,
    монет щепотку из кармана
    достал и опустил в футляр.
    Он оценил достойно действо:
    не униженье, не злодейство,
    а просто нищему гроши,
    чтобы досталась мелочишка
    детишкам да на молочишко,
    себе ж - спасение души.
    России честь, России гордость!
    Я прохожу, стыдливо горбясь,
    и не в глаза гляжу, а вкось.
    Мне нота каждая знакома.
    Пришелец, далеко от дома,
    чужой,
    я здесь всего лишь гость.

    Надеюсь, я не выйду за рамки регламента, если вспомню еще одно стихотворение Войтовецкого, из прозвучавших в тот день.

    Ходил я в рваной курточке…
    Ходил я в рваной курточке
    в промозглом январе
    и пuсал в хлипкой будочке,
    стоявшей на дворе,
    и в валенках изодранных,
    собрав остаток сил,
    двумя большими вёдрами
    я воду в дом носил,
    пропалывал, окучивал
    я грядку во дворе,
    и жизнь казалась лучше нам
    с картофельным пюре.
    Ну, что ищу я в опыте
    давно ушедших лет?
    …Горит коптилка* в копоте,
    коптит коптилка свет.
    А мама тихо штопала
    проношенный чулок,
    и тень, склоняясь дo пола,
    ползла на потолок.
    Дышала тушей мамонта
    в углу ночная мгла.
    И шла война.
    Но мама-то
    тогда жива была…
    
    Выступление Ренаты Мухи, как всегда, было замечательно веселым, непредсказуемым и остроумным. Рассказ о том, как были обмануты и посрамлены конформисты с телевиденья, о том, как доведенные до отчаянья своей непредставленностью в мировой поэзии, школьные географы были частично утешены, о том, как эрудиты из разных стран мира были поставлены Ренатой на место, эта маленькая эпопея крутилась вокруг, заблудившегося в двух полюсах, пингвина.
    
    
    Вы ничего не слышали о Маленьком Пингвине?
    А он на Крайнем Севере, на Самой Крайней Льдине,
    Без валенок, расстроенный, стоит в снегу по пояс -
    Он шел на ужин к Бабушке и перепутал полюс.
    Попал на полюс Северный, а сам хотел на Южный,
    И вот стоит растерянный и, кажется, простуженный.
    На Самом Крайнем Севере, на Самой Крайней Льдине,
    Где не было до этого пингвинов и в помине,
    Где миллионы айсбергов, а, может, даже тыщи,
    Где никакая Бабушка Пингвина не отыщет,
    Стоит Пингвин заброшенный, один в глуши арктической
    И ничего хорошего уже не ждет практически.
    Но тут пригрело Солнышко, и откололась Льдина,
    И к Бабушке в Антарктику доставила Пингвина.
    И кончилась история совсем не так уж плохо,
    Обрадовалась Бабушка, на радостях поохала:
    "Ну вечно происшествия! Ведешь себя как маленький!
    Уходишь в путешествие и забываешь валенки!"
    
    Потом Пингвин поужинал и понял окончательно:
    "Конечно, это здорово - гулять самостоятельно!
    Такое приключение мне в жизни пригодится:
    Могу теперь, пожалуйста, где хочешь заблудиться,
    Хоть сам, хоть вместе с Бабушкой... Хотя, пожалуй, лучше ей
    Гулять на Крайнем Севере лишь в Самом Крайнем Случае".
    
    
    Присутствующие покатывались со смеху, а регламент летел к чертям. Рената то и дело, спрашивала у ведущего, - у меня есть еще минуточка? Я смеялась вместе со всеми, но в то же время мне хотелось вскочить, с криком: "Спросите у меня, я вам скажу!"
    Мысль, что до нас с Феликсом очередь так и не дойдет, и мы вернемся, несолоно хлебавши, как цапля из дома лисы в известной сказке, или как кролики с чужого огорода, не давала мне покоя. Тем не менее, кролик все-таки, выскочил из нашей воображаемой шляпы, и после Мухи "на сцену" вышел мой муж.
    Я говорила, что аплодисменты - это своего рода вежливость публики, хотя мне странно, когда аплодируют после каждого отворения, так вот люди сидевшие в зале дважды за этот вечер забыли о вежливости. Это случилось во время представления (иначе не назовешь) Мухи, и когда Феликс читал стихи.
    В зеленоватом наглухо застегнутом пиджаке, на фоне какой-то зелени на стене, лицо его бледное от приближающейся простуды тоже казалось зеленым и мрачноватым. Руки были опущены, но ладони все время двигались, слегка отбивая ритм. Он словно пытался их поднять и походил на связанного дирижера. Скажете: дирижер без оркестра, но в эту минуту люди сидевшие в зале и были его оркестром. Они не только слушали, они слушались его, не смея не то что аплодировать, но даже пошевелиться. Он закончил, и после короткой паузы, как бы опомнившись, все зашевелились, оживленно загалдели и зааплодировали. Кто-то в первых рядах даже крикнул "браво". Уже дома Феликс мне сказал, смеясь, что в ту секунду почувствовал себя Филиппом Киркоровым. Увы, на этом все и кончилось. Сначала, как какие-нибудь буревестники перед бурей заходили туда сюда охранники, потом вырубили свет. Короче мы выбирались из культурного центра Юд-Алеф в потемках, перекликаясь друг с другом, как в лесу. Я так и не выступила, так и не "блеснула" в Беер-Шеве. Но, нет худа без добра, я просидела весь вечер на скамье запасных, зато сейчас пишу эти строки. Я пишу их, и чувство благодарности мешается в душе с чувством превосходства. Я не стала последней в ряду выступающих, зато последнее слово осталось за мной.