Отношения между автором и текстом можно уподобить отношениям наездника и лошади. К цели они добираются вместе, весь вопрос - к какой цели, кто выбирает эту цель и каковы пути ее достижения.
        В идеале - всадник управляет лошадью. Но часто бывает, что взбунтовавшийся конь несет его совсем в другом направлении.
        Нечто похожее произошло с рассказом Розенберга. Хочу сразу сказать, что рассказ мне понравился, есть в нем настроение, есть драйв, или, как модно сегодня выражаться - нарратив; то есть чтение увлекает, хочется идти по тексту до конца. Но! Собственно для этого "но" Григорий и выставил на растерзание свое детище.
        Рассказ начинается в ритме медленно ползущих по стеклу капель, к которым автор несколько раз возвращается. Рефрен - " я курю в тамбуре", многократное упоминание перестука колес, неторопливое описание обстановки вагона создает определенное настроение, задает ритм. Неспешное размышление умудренного жизнью человека о прожитом.
        Казалось бы, так рассказу и течь. Воспоминания, грустный анализ, подведение итогов. Традиционный для текстов Розенберга выбор, как правило, неудачный, между двумя женщинами. Выбор, неудачный в любом случае, какую ни выбери, все равно плохо.
        Но постепенно лошадка начинает бунтовать. Ей скучно плестись в заданном наездником темпе - ей хочется галопом, на волю, в пампасы. И она берет свое.
        Темп рассказа начинает убыстряться. Колеса стучат все быстрее и быстрее, и вот уже машинист, он же лошадка, тянет ручку на себя и неистово дымя трубой, или круша провода электропередачи, в зависимости от вида тяги, отрывает состав от рельс ( прямо как у Рязанова, не про нас будет сказано) чтобы со скоростью истребителя пронизывать целые периоды жизни рассказчика.
        Да и сам рассказчик - фильтр, через который излагается фабула, куда-то исчезает. Где он "я", стоящий у стекла вагона? Вместо него с нами разговаривает некто, взирающий на судьбы с позиции, возвышающейся над осью времени.
        Попытка автора отыграть, будто жизнь это и есть вагон поезда, не помогает. Образ, кстати, довольно тривиальный.
        - стократ умнее тот, кто при блеске молнии не скажет - вот она - наша жизнь, - говаривал старый кореец Лу Синь.
        Образ тамбура не объясняет смену образа рассказчика. Лошадка радостно ржет, выбрасывает всадника из седла и мчится себе, куда глаза глядят. На то она и лошадка, чтобы ржать и скакать. Но стоящий над временем нетороплив и суета мирская ему чужда. Почему же так мельтешат события, когда он получает слово?
        Причин тому могут быть три.
        Автору надоело возиться с рассказом, и он его быстренько дожал.
        Текст вышел из-под управления
        Автор намеренно сменил ритм, заменив вальс-бостон лихой чечеткой. Имеет право. Вопрос, для чего? Что дает этот прием? Передать разброд и шатание в пьяной головушке опускающегося интеллигента? Но тогда валится единство мудрого рассказчика начала и сверхмудрого рассказчика конца рассказа, которое автор пытается сохранить при помощи образа жизни-поезда. Ритм не тот.
        Возможно, у автора за этим скрывается некая иная идея, но тогда я ее не понял. Каюсь. Сам многогрешен, и меня не понимают, и я жалуюсь на невнимательность чтения и неулавливание намеков. Поэтому, пользуясь возможностью спросить у автора напрямую, спрашиваю.
       
       
       
       
       
        Попытка минианализа
       
        Современная литературная критика ( в частности теория деконструкции Деррида) относится к тексту, как к диагнозу. Исследователя давно перестали интересовать герои, мотивация их поступков и проблемы, под увеличительное стекло попадает автор произведения. Распластав его на операционном столе, подобно лягушке, критик холодно и настойчиво начинает препарировать автора: почему он написал так, а не иначе, какая из перенесенных в детстве травм заставила его выбрать тот или иной образ. Все это, разумеется, при условии, что речь идет о литературе, то есть произведение является по настоящему художественным текстом.
        Я не знаком со всеми текстами Григория Розенберга и не овладел, даже приблизительно, аппаратом деконструкционного анализа, но попробую отважиться на маленькую попытку препарирования, да простят меня Розенберг и Деррида.
        Лучше всего у Розенберга получается изображение стариков. Две несомненные удачи: "Музыкальная витрина" и "Камера обскура" повествуют именно о них. Не просто старики, а старики еврейские. И не просто еврейские, а весьма типичные, характерные еврейские старики.
        Отношение к ним у Розенберга амбивалентно: они притягивают его внимание и будоражат воображение, но вместе с тем раздражают и отталкивают. Даже небольшой доли из описываемых Розенбергом подробностей быта, внешности и характеров стариков достаточно, чтобы начисто убить у читателя уважение и симпатию к героям произведения. Но автора это не волнует, до реакции читателя в этих текстах у него просто не доходят руки - Розенберг полностью занят собой и выяснением собственных проблем, хотя, вполне вероятно, не отдавая себе в этом отчета.
        Любопытно и другое, во всех тестах Розенберга нигде не фигурирует с такой четкостью и характерностью герой-еврей моложе шестидесяти, если и появляется какой-нибудь Леонид Гедальевич, то он невнятен, расплывчат и второстепенен, ровесники автора живут по совсем другим законам, и в другом времени. Идиш, с его забавными интонациями и смачными выражениями, ярко выраженная национальная самоидентификация существуют для автора только в прошлом.
        Нет нужды повторять, что под образом старика психоанализ всегда рассматривает традицию, в той ли иной форме или коннотации. Старики в рассказах Розенберга выражают его мятущуюся позицию по отношению к собственному еврейству. Оно пугает и притягивает автора, присутствуя в его жизни только в воспоминаниях и, казалось бы, напрочь уступив место иным реалиям. Жизнь сложена и менять в ней что-либо тяжело и практически невозможно, но, словно в камере обскура, возникают в ней перевернутые, плывущие против течения фигурки. Встать на голову, так как они, прогрессивный человек Григорий Розенберг не в состоянии, но и захлопнуть узкую щелку в иной мир и остаться полностью в темноте он тоже не желает.
        Цепкие стариковские пальцы Шулемовича по-прежнему держат Розенберга за рукав.
        - Гришенька, ты слышишь?