Маленькая ложь – мать большого недоверия.
(по роману Эстер Кей "Маршал")
И нам сочувствие
дается,
Как нам дается благодать...
Ф.И.Тютчев
Прочтя несколько страниц романа Эстер Кей "Маршал" я поняла, что роман нужно серьезно редактировать, но после следующих тридцати страниц стало ясно, отредактировать его можно, только переписав. Поскольку я – оппонент, мне нужно было все же прочесть роман до конца. И понадеявшись на свой упорный характер, благодаря которому я могу читать даже очень скучные и не очень хорошо написанные книги, если в них есть хоть маленькая интрига или они способны вызвать хоть полуживой интерес, самый крошечный или прямо-таки малюсенький вопрос – а что дальше? – я принялась слушать роман, переведя его в формат МР3. Но ни дочитать, ни дослушать до финала я так и не смогла. Все невероятно наскучило: и править, и читать и слушать.
И я задала себе вопрос: в чем же причина такого неприятия? Ответ искать не пришлось, он пришел сразу – от недоверия. Недоверия ко всему: к поведению персонажей, к их рассуждениям и рассуждениям автора, к религиозным лекциям, насильно втиснутым в повествование и противоречиям, противоречиям, противоречиям. Ведь каждое заявление или поступок героя, особенно в таком сложном процессе, как принятие веры, автор должен доказывать, как Пифагор свою знаменитую теорему, чтобы читатель, даже далекий от этого, проникся чаяниями героев. Кстати, теорема Пифагора была известна и до ее доказательства. Ею пользовались в древнем Китае, Индии и Египте. И Пифагор мог бы пользоваться ею без доказательства, но великому математику и мудрецу этого было мало. Мне кажется, он просто был педантом, и лишь поэтому доказал теорему. А поскольку это было сложно, он на радостях принес в жертву богам гекатомбу – стадо из ста голов скота.
В прозе тоже необходимо доказывать логичность поступков героев, которые в нашем случае абсолютно непонятны и беспорядочны. Конечно, литература - это не математика, но каждая удачная фраза, точное замечание или правильный шаг героя способны убедить, удивить читателя, привлечь его интерес и сочувствие. Но в романе "Маршал" ничего подобного не происходит, напротив каждый шаг противоречит логике и здравому смыслу.
Например, в наше циничное время наличие странных еврейских книг в доме русского по воспитанию мальчика, любящего танцы на дискотеке и "наезды с разборками", не кажется мне достаточным поводом для принятия иудаизма. Пусть даже потом выясняется, что это книги родителей матери, оказавшейся еврейкой. Да, легко принять религию, когда ты с детства окружен верующими, хотя бы бабушками и дедушками, еврейскими традициями, кухней, молитвами и праздниками. Но даже такие условия далеко не всегда в галуте давали подобные результаты, скорее, наоборот. Большинство пыталось отречься от подобных вещей. Но даже в превращение "русского" пацана в верующего ортодокса я могла бы поверить, если бы оно было доказано. Не знаю, как, но подобное нужно доказывать. Хотя бы создать сильное противостояние между мальчиком и его окружением (отцом или друзьями), чтобы его преданность вере родилась от противного. Можно было привлечь сильное потрясение, несчастный случай, тяжелое детство, даже антисемитизм по отношению к новенькой, - все что угодно, но стимул необходим. По крайней мере, должна быть веская причина для подобной метаморфозы.
А почему к вере пришли остальные – Галя, Света или Алесевский, я вообще не поняла и не поверила. Галя - должно быть из-за любви к Маршалу (что я в принципе не могу осуждать), хотя и в это верится с трудом. Мимолетное, по сути, школьное знакомство не могло оставить такой глубокий след в душе девочки-подростка без особых причин, а их в сюжете нет. Красивая девочка, уехав в город, через год нашла бы кучу других поклонников и забыла о чуднОм мальчике, которым увлеклась в 8-ом классе и, который ничего ей не обещал, не просил его ждать, даже не поцеловал ни разу. Никак не проявил своих чувств. С чего такая преданность? Я допускаю, что это возможно, но причины должны быть в тексте.
Света вообще чудесным образом прониклась светом веры, извините за тавтологию. Такое впечатление, что и она, и Алесевский вообще плывут по течению, которое несет их прямиком в религию. С такой циничной и прожженной кокеткой, как Света подобное не может произойти по определению.
Но все эти соображения пришли позже, истоки моего недоверия возникли раньше. Началось с плохо продуманных деталей. Пойдем с самого начала, с предисловия: " Хотя, между нами говоря, — зачем вам вообще туда (в станицу Заветное) попадать? Однако есть, конечно, в жизни ситуации, при которых это необходимо... Например, вы — начинающий педагог, и вас после окончания ростовского вуза распределили в сельскую местность для обязательной годовой отработки." Очень скоро выясняется, что речь идет о двух городских квартирантках, появившихся в станице, девочке, ученице 8-го класса и ее матери, педагоге и завуче из Ростова. Извините меня, но я не могу поверить, что начинающего педагога после окончания вуза отправляют для отработки пусть даже в несусветную дыру, но сразу в должности завуча. Маловероятно, тем более, что станица Заветное – не такая и дыра, а практически, пригород Ростова, довольно крупного города, поскольку находится совсем рядом с ним. Настолько близко, что на выходные наша парочка ездит туда домой.
Сразу после намеков на партию и правительство, посылающих несчастных выпускников в село на тягучую обязаловку, мы попадаем на речной мост. Видим поток "транспортных средств" (зачем такие канцеляризмы?) т.е. " огромных, пыльных, грузовых, сплошной вереницей громыхающих мимо нас по мосту ", и что же мы делаем? Как нам попасть в заветное село? Автор не пускает нас во все тяжкие, а дает дельный совет: " Прострите руку вперед, подобно Моисею при Рассечении Красного моря ". И неважно, что перед нами всего-навсего вереница машин, под нами - река, хоть и Дон, но все же - не море. И когда мы сравниваем Дон с морем, метафора с Моисеем тут же распадается. " Уже через десять минут над вами сжалится мотоциклист с простуженным голосом", - пишет дальше наш рассказчик. И вместо того, чтобы дать живую реакцию на свою жалкую добычу - мотоцикл вместо мощного грузовика – нам объясняют что-то невнятное и штампованное о "настоящей сельской дороге, вытряхивающей душу". На фоне притянутой за уши истории Моисея и этого неуклюжего "прострите", такая потеря не является ли доказательством дилетантизма?
Но вот мы попадаем в намеченную точку: "Вот и остановка рейсового автобуса в Заветном, на уже знакомом вам «прошпекте». (хотя не очень понятно, зачем нужно было знакомить нас с проспектом заранее) Дальше, за остановкой, вдоль рядов запыленных тополей, вы видите две школы друг напротив друга, через дорогу. Одна из них — общеобразовательная, а другая, поменьше, — музыкальная". Эта фраза означает для непосвященного читателя, что мы, еще стоя на остановке, видим далеко (или не очень далеко) впереди две школы по разные стороны дороги, одна из которых обычная общеобразовательная, а вторая – музыкальная, как нам любезно объяснил автор-экскурсовод. Мало того, мы видим проспект настолько хорошо, что даже рассмотрели в бурьяне ржавый трактор у входа в одну из школ. Но следующее предложение ставит в тупик бедного туриста станицы - " Идя вдоль по прошпекту, вы видите продуктовый магазин, со склада…. Возле склада сидят вполне трудоспособные красноносые мужчины…. " и т.д. Оказывается, мы уже не стоим на остановке, а идем по проспекту. И когда это мы успели сдвинуться с места? По идее сначала нужно было пойти по проспекту, а потом увидеть все достопримечательности Заветного – школы, металлолом, магазин и склад. Я бы сказала про пассажира, бегущего впереди паровоза, но, придерживаясь деревенской тематики, скажу проще - не может телега ехать впереди лошади.
К сожалению, в романе слишком часто повторяется эта ошибка: сначала нам говорят, что голос в репродукторе принадлежит директору школы "лысоватому невысокому человеку с рупором в руках " и узнаем его кличку неизвестно откуда, а потом только мы его видим в первый раз; сначала обращаем внимание на пыльную дорогу, а потом туда въезжает грузовик; сначала упоминаются заиндевевшие стога, в том же абзаце вьются комары, а практически на следующей странице говорится о бабьем лете; после упоминания об оголенных деревьях, появляются цветы на клумбе, пусть даже подвявшие слегка и тоже после инея на стогах. Словно мы попали в сказку "Двенадцать месяцев", чтобы передать привет С.Я. Маршаку! Мне кажется, что автор сама не читала свой роман. Иначе бы она заметила, что при отъезде из Заветного сначала Сенечкина машина подъехала к дому, и в нее уложили вещи, а через полстраницы только сообщается, что он должен был довезти их до города. После нескольких упоминаний о телевизоре в доме дедушки главная героиня отмечает: "Вечером Галя зашла за Мариной. У ее родителей, колхозников, был довольно богато обставленный дом, в котором имелся даже цветной телевизор."
И о реалистичности текста: мать девочки в ответ на жалобу дочери о нападении гусей отвечает, что, набросав им арбузных корок, они избавятся от агрессивных птиц. Но откуда городская жительница может это знать??? Я специально провела небольшой статиститический опрос, и про то, что гуси едят арбузные корки, не догадался ни один из опрошенных мною четырнадцати городских жителей.
И таких несуразиц слишком много. Сколько можно злоупотреблять терпением читателя? Он просто перестает следить за действием и начинает относиться к тексту скептически. И весь роман в целом начинает казаться сумбурным и бестолковым.
Очень много неточных эпитетов, повторов одного слова на протяжении абзаца-двух, ненужных описаний, ляпов и фраз, написанных на русите, потому что русским языком это назвать нельзя. Приведу примеры, чтобы больше к этому не возвращаться.
" В громкоговорителе раздался голос, который очень просто и даже как бы фамильярно поздравил всех с началом нового учебного года." – Голос не может никого поздравить, и быть фамильярным может только человек.
" Я принимаю каждую из стен
За ту, несбывшуюся, Стену Плача...
И, не дождясь желанных перемен, " – слова "дождясь" нет в русском языке, есть дождит и дожидаясь или дождавшись. Я думаю учительница (Эсфирь) должна это учитывать, читая подобные стихи ученикам.
"Нашла вечерняя сырость, (не по-русски) и комары вились кругом. Купаться не хотелось. В камышах пели лягушки. Маршал отмахнулся от назойливых комаров и решил "- вечерняя сырость могла наступить, прийти или даже упасть, из-за нее могло стать прохладно, но найти она никого не могла.
"Бабушка по своему обыкновению толкла в ступе лекарственные травы.", – очень смешно: бабушка только этим и занимается, как китайский болванчик.
"небо все время меняло свое обрамление" – В словаре – Обрамление - то, что окружает как рамка, кайма. Я никогда не видела небо в рамке…
"Записи вел на хорошем идише" можно говорить на хорошем идише или иврите, или русском, т.е. излагать, выражать мысли, а записи вести нельзя. Можно иметь хороший стиль письма. Кстати, в следующем абзаце написано, что дедушка научил внучку ивриту, т.е. писал на идише, а учил ивриту.
"Брыль с Мантулой на перемене набрали во дворе снега и, опоздав минут на десять, явились в класс, когда учительница анатомии громогласно изъясняла незаурядные свойства подкожного слоя и эпителиальной ткани. Они ввалились на порог, шумно и радостно дыша"- это кто ввалился? Подкожный слой и эпителиальная ткань? И почему учительница не объясняет ученикам предмет, а "изъясняет" да еще "громогласно"? Зачем такие изыски?
"Вагон трясся, вздрагивал, мотался из стороны в сторону, и от этого позвякивали ложечки в стаканах чая, стоявших в железных подстаканниках на столике." – В чайных стаканах или в стаканах с чаем, потому что стаканы чаю не принадлежат.
Есть у нее и вкусовые проблемы, и недостатки словарного запаса: нескладные "щелчки по лбу" можно заменить на "шелобаны", а "предоставил ей конфисковать" – на "позволил" и т.д. и т.п.
Еще не мешало бы разобраться с ракурсами. Если мы видим деда глазами девочки, нельзя вмешивать туда канцеляризмы автора и слишком детские впечатления и фразы – вперемешку со взрослыми, а потом снова и снова возвращаться в подростковое самосознание. А тем более делать это с героями, которых плохо себе представляешь.
О мыслях Маршала "И она стояла так близко, что ее дыхание щекотало его шею. Какого ответного действия она от него ждала? Не стихи же он будет ей читать. Если бы он начал зажимать ее по стенам, как это было принято в среде его сверстников, то, возможно, она бы пожалела о проявленной инициативе. А поиск баланса между суровым зажимом и вот таким аморфным нынешним бездействием очень его, по правде говоря, нервировал." – Во-первых, жуткий канцеляризм, а во-вторых, не верится мне, что деревенские мальчишки вместо стихов и "зажима" искали "баланс" в подростковом возрасте в середине 80-х. Удивительно, что, оказавшись перед выбором быть или не быть главой общины в Ростовской синагоге, Маршал не хотел заниматься именно бухгалтерскими делами. Хотя еще подростком стоя рядом с привлекательной девочкой, прильнувшей к нему, в принципе согласной, как минимум, на поцелуй, он думал исключительно о балансе. Если мне скажут, что время в романе точно не указано, что это вовсе не 80-е и, возможно, в те годы были другие нравы, то я возражу, что есть много намеков на конкретный период. Например, упоминается Брежнев, а уточняет годы песня Аллы Пугачевой, которую уже на девятой странице поют девочки по дороге на картошку: "А ты такой холодный, как айсберг в океане….". Песня это была впервые записана в 1983 году, что и означает – мы в середине 80-х или позже. Но никак не раньше.
И в связи с этим хочется упомянуть некоторые моменты временнЫх нестыковок в действиях и мыслях подростков. Например, о приеме в комсомол: " Галя попыталась как бы прислушаться к себе: — Ну, вот я и комсомолка. Что-то во мне изменилось? Я стала лучше? Да вроде бы нет... Нас ведь всех приняли, как стадо! Мы все как будто упали в один большущий торт... " – Неужели в самом деле, в пятнадцать лет в 80-е годы подростки думали, что поступив в комсомол должны чувствовать в себе какие-то изменения, стать лучше. Даже в начале 70-х, когда мы поступали в комсомол, уже такой наивности не было. Все знали, что это – сплошная проформа. Да, я жила в Одессе, в крупном портовом городе и, наверное, там общественное сознание формировалось раньше, чем в Ростове, но разницы в десять лет вполне достаточно, чтобы более трезвые настроения достигли любого захолустья, чем Заветное, как мы выяснили раньше, не являлось, а тем более Ростов.
Но наша главная героиня восклицает о ребятах, срывающих репетицию: "Стыдились бы: а еще комсомольцы.", а комсорг Цай "был в ужасе от афиши, однако сумел проявить политическую гибкость и записал в своей тетрадке: «Восьмое марта — знакомство с буржуазным киноискусством, разоблачение его порочных коммерческих принципов»". Здесь мы вообще попадаем в удушливый мир 50-х, когда строили коммунизм и боролись с космополитизмом. И тут же через пару страниц встречаем Брыля, прочитавшего "Мастера и Маргариту". И как же он раскопал роман Булгакова в Заветном, где даже цветной телевизор – роскошь?
В романе мы часто смотрим на мир глазами не только главной героини, но и Маршала, Светы и Алексимова, и напарываемся на штампы, религиозные лекции, мысли, несвойственные мужчине, но вложенные в его голову, и прочие нестыковки.
И тут я вспоминаю замечательную английскую писательницу Джейн Остен, которую Шарлотта Бронте упрекала в точном воспроизведении обыденных лиц и отсутствии ярких образов. Но мы знаем, что Д. Остен опередила свое время и получила признание лишь в ХХ веке. Так вот у нее было золотое правило – она никогда не писала о том, чего не знает, поэтому в ее романах мы не никогда видим мужчин среди мужчин или наедине с собой, тем более не знаем их мыслей и чувств. И это правильно, особенно, когда не умеешь и не знаешь, как описать собственные мысли и чувства, в отличие от Остен. Зачем же браться за мужскую (чужую) психологию?
Судите сами – мысли Маршала: " Ему захотелось сесть с ней рядом, обнять, приласкать, но он вовремя осознал, что это нужно ему, а не ей. Ей нужно от него что-то совсем другое. Наверное, умение как-то незаметно помогать ей, быть «на подхвате», как вторая женщина в доме, а не как мужчина. Потому что мужчина даже если и помогает жене, то как бы записывает это себе в заслугу, ведет счет своим доблестным делам. Женщина же помогает естественно, органично." Никогда в жизни не поверю, что так думает мужчина. Это чисто женское рассуждение. Скажи мужчине, что он ставит себе в заслугу любую помощь по дому, и начнутся долгие разборки, а в некоторых семьях и скандал.
Или Маршал, чтобы отвязаться от расспросов, рассказал дяде в Киеве, что хочет откосить от армии, и потому подался в религию, но " в соответствии с Конституцией СССР 1936 года был принят Закон СССР от 1 сентября 1939 г. «О всеобщей воинской обязанности». Новый закон в отличие от Закона СССР от 18 сентября 1925 г. «Об обязательной военной службе» уже не предоставлял гражданам права на освобождение от военной службы по религиозным убеждениям". Так что и этот аргумент не работает. Откосить от армии можно было только через психушку.
А когда умер дедушка, похороны описываются Галей так: "Обернутое в белое покрывало дедушкино тело было погружено в очищающую стихию земли. Скрылось под холодным черноземом." – Так отстраненно и с безразличием не говорят о смерти любимого деда, а тем более не ищут в этом неуместных красивостей. Так и напрашивается известная фраза Станиславского, - не верю! Я не призываю рвать на себе рубашку и выдавливать слезы из читателя, но "очищающая стихия земли" – для меня чересчур высокопарная и фальшивая фраза в подобном контексте.
И как результат фальши и подделки под настоящую жизнь, все герои вышли ненастоящими, картонными марионетками. И никто из них не вызвал во мне, как у читателя ни симпатии, ни сочувствия.
Короче, по части художественности в романе - куда ни кинь - всюду клин. Зато рассуждения о всевышнем и прочая религиозная трепотня постепенно становятся общим местом и такой же проформой, как принятие в комсомол.
Единственная правда – это мужество автора, который попытался раскрыться нам через роман-обращение. Ведь многие пишут, скрываясь за текстом. И за это я могу поблагодарить Эстер. Но попытаться написать роман и действительно его написать – это разные вещи. А сделать роман интересным без интриги, без настоящей истории, без подлинности и крупного плана - вообще непосильно.
Мне довелось прочесть много разных хороших книг: о голоде, о преступлении, об измене, о любви и даже о воскрешении мертвых. Но никогда не читала о том, как светские евреи, отравленные всеобщим цинизмом, приходят к иудейской вере в условиях советской атеистической действительности. И такая неординарная и трудная тема могла бы меня заинтересовать, если бы удалось раскрыть ее, как следует. Если бы удалось ее написать по-настоящему, наверное, она бы стоила гекатомбы, но роман "Маршал" с трудом тянет на сто граммов говядины.