"Одних Б-г призывает окриком, других песней, третьих - шепотом" - говорил Раби Нахман из Брацлава.
     В романе Якова Шехтера "Вокруг себя был никто" - многоплановом, многоголосом, многосмысловом, "широкоформатном" - присутствуют и окрик, и песня и шепот.
     Роман этот оригинален и по замыслу и по исполнению. Фабула достаточна проста и, я бы даже сказала, скупа в пересказе: некий герой приезжает в Одессу прочесть лекцию некой группе людей, встречается с несколькими персонажами, беседует с ними, выслушивает исповеди двух молодых женщин, заодно вспоминая какие-то эпизоды и своей жизни, а на сон грядущий прочитывает страницы некой, привезенной в чемодане, рукописи… Однако на поворотах этой фабулы, в закоулках и неожиданно возникающих темных подворотнях и "проходных дворах" читателя ожидают сильные душевные и интеллектуальные потрясения.
    Одна из героинь романа - здравомыслящая выпускница Тартуского университета - незаметно для себя самой вовлекается в секту, превращаясь в сексуальную рабыню. Действие, поначалу неторопливое, разворачивается в Вильнюсе, где группа молодых литовцев пытается нащупать новый духовный путь, и вдруг, срываясь в безумный галоп, переносится в Среднюю Азию. Там, у мазара Султан-Бобо, хранителя одежды Магомета, героиня знакомится с Мастером, главой суфийского ордена Менкалинанан.
    
    "Апа унесла пустую посуду, Абай по знаку Мирзы достал из-под одеяла бутылку водки. Толик выскочил за дверь, вернулся с чистыми пиалками и тарелкой винограда. Мирза разлил водку по пиалам и снова протянул мне первой.
    - Пей, Таня.
    Я выпила, огненный поток прокатился по горлу, раздвинул гортань, охватил живот. Спустя минуту голова начала немного кружиться, я никогда в жизни не пила так много водки залпом.
    Мирза заговорил, обращаясь ко мне, но по-туркменски, после нескольких фраз он надолго замолкал, оставляя Абаю время для перевода.
    
    - Ты никто, а вокруг тебя - все. Если хочешь оставаться ничем, продолжай брести своей дорогой. Чтобы стать всем - войди в резонанс с миром. Для этого придется поработать, и поработать серьезно.
    
    У тебя забита срединная чакра. Мозговой запор, ты слишком много читала. Эмоции не проходят ниже пояса, застревают посредине. Нужно пробивать.
    
    Все религии ведут в одно место. Но дороги длинны, а люди торопливы. Наша тропинка самая короткая. Но и самая опасная.
    
    Ты головастик без чувств. Через голову не попасть к Аллаху. Аллах хочет тебя целиком. Не волнуйся, я тебя вытяну. Все будет хорошо.
    
    Мирза снова налил водки и снова протянул первую пиалу мне. Я выпила, пытаясь выполнять наставления Вирги о пережигании, но это мало помогло, и спустя несколько минут я почувствовала себя совсем опьяневшей.
    Абай смотрел на меня с чуть заметной улыбкой, от него исходили волны любви и сострадания, он жалел меня, одинокого, заблудившегося в джунглях мира человека, и хотел помочь. И Мирза, несмотря на внешнюю суровость, на самом деле желал мне добра, наверное, дон Хуан так же разговаривал с Кастанедой, выводя его из кустов сомнений на путь силы. Вдруг я почувствовала словно к спине, между лопатками, приложили горячий кирпич. Ощущение оказалось настолько явным, что я вздрогнула и обернулась, но за спиной, кроме покрытой веером трещинок стены, ничего не было.
    Кирпич переместился под ложечку, потом снова на спину, Мирза глядел на меня, прищурясь и слегка покачивая головой, я поняла, что надо мной работают, меня спасают, волна благодарности подступила к горлу, слезы полились из глаз. Что я могла подарить этим людям, чем ответить на любовь и теплоту? В тот момент мне стали понятны святые, умиравшие по слову пророка, они просто любили его невыносимой, раздирающей сердце любовью, с радостью отдавая ему самое главное - самого себя".
    Другая линия романа рассказывает о представителе учения психометристов, обладающим необычным влиянием на человека. Герой приезжает в Одессу, разыскивая Мастера, имя которого выбито на одном из памятников старого кладбища. Поиски таинственной надписи приводят героя к рассказу о Реховотской крепости, последнем оплоте мамлюков, о страшных обычаях Хозяина башни, преемника Старца Горы, главы секты ассасинов. Страницы дневника Луиджи Кафарелли, наполеоновского генерала, безуспешно штурмовавшего Акко, раскрывают перед читателем недоступные для чужих глаз узкие улицы Реховотской цитадели. Цепочка ассоциаций связывает святилище тамплиеров, располагавшееся когда-то в ее главной башне, с мамлюками, запорожскими козаками и потомками ассасинов, живущими до сегодняшнего дня в Ошской долине, дожидаясь приказа от посланника Старца Горы.
    
    "Ночью, когда орудия остыли, турки сменили тактику. Вместо ядер пушки зарядили зажигательными снарядами, и, повернув жерла на максимальный угол, приступили к своей страшной работе. Лишь немногие снаряды перелетали через тридцатиметровые стены цитадели, большинство разбивались о зубцы. По черным блокам потекли огненные реки, и вскоре на валу стало трудно дышать. Но и в цитадели было не легче; падая на узкие улочки внутреннего двора, переполненные телегами со скарбом, снаряды превращали спящих под ними жен и детей мамлюков в пылающие факелы.
    Утром ворота цитадели распахнулись, и оттуда поползла длинная вереница телег - рассчитывая на милосердие Мухаммада Али, мамлюки отправили из пылающей крепости свои семьи. Обоз перебрался через вал и, ожидая решения своей судьбы, замер перед палатками янычар. Главнокомандующий срочно вызвал к себе командиров ополчения:
    - Вот он, ваш час. Делайте с ними, что хотите.
    Пришли, закутанные в черное, бедуины-следопыты, ведя на поводу беговых верблюдов. Подтянулись пропахшие морем аскалунские рыбаки. Прискакали на маленьких мохнатых лошадках друзы. Мухаммад Али вышел из шатра, небрежно взмахнул платком и вернулся к столу, допивать утренний кофе.
    Через два часа растерзанные тела начали укладывать вдоль вала, со стороны, обращенной к цитадели. Завершив первый круг, приступили ко второму, а за ним - к третьему. На середине четвертого ворота распахнулись, и мамлюки бросились в атаку. Они бежали молча, обнаженные по пояс, не рассчитывая вернуться живыми".
    
    Роман мастерски написан, его можно попробовать на вкус, обонять, слушать, многие сцены будут стоять перед глазами читателя не один год.
    
    У любого писателя - и самого среднего, и хорошего, и талантливейшего есть некая формула творчества, некий посыл читателю, который можно условно сконцентрировать, сформулировать одной фразой. Например, у Лермонтова это - "Мир жесток и беспощаден к одинокой человеческой душе", у Толстого "Судите, да судимы будете!", у Бальзака - "ничтожен и алчен мир человеков", у Кафки - "Мир холоден и ужасен своими страшными и загадочными метаморфозами, и не к кому приклонить хрупкую душу". Только Набоков отваживается в своем послании бескомпромиссно объявлять художественное мастерство самодовлеющим в литературе.... И только когда Художник находит в себе силы могучим усилием интеллекта и души ПЕРЕСТУПИТЬ за край такого послания, очерченный им самому себе, - вот тогда это - настоящая победа.
    Якову Шехтеру это удалось. После первых ста страниц роман может показаться мистическим бестселлером, и его формулу хочется составить по рецептам Карлоса Кастанеды или Паоло Коэльо. И вдруг … то самое вдруг, без которого не было бы никакого искусства - возникает нечто, не передаваемое словами, нечто, полностью меняющее представление о романе.
    Выражаясь языком кинематографическим, "камера уплывает вверх" и возникает остраненный взгляд на мельтешение нашей жизни, "взгляд" подкупающий абсолютной бесстрастностью, отсутствием назидательности, "домашнего задания" для читателя.
    Впрочем, некое "домашнее задание" в романе все же присутствует. "Каждая книга говорит только о других книгах и состоит только из других книг", - утверждает Умберто Эко. Широким жестом сеятеля рассыпаны по тексту романа бесчисленные литературные аллюзии, разгадывание которых придает чтению дополнительную окраску. Лукавый автор словно играет с нами в некую игру, наподобие пряток, с той лишь разницей, что сам он никогда не прячется до конца, оставляя маячок, позволяющий отыскать конец ниточки и моментально перенестись памятью в другую книгу, другое время, эпоху, страну.
     Получилось так, что в России почти не знакомы с Яковом Шехтером, хотя в литературе "русского Израиля" он человек известный. И не только в ней - его рассказы включены в антологию мистической еврейской литературы, изданной в Штатах, на английском языке. Беру на себя ответственность рекомендовать его российскому читателю.
     Дина Рубина