"…думать, говорить и писать о себе, и только о себе"
    Я.Шехтер. Бесы в синагоге.
    
    Когда в качестве читателя я оказываюсь внутри экзотического (для меня) мира, я всегда опасаюсь, что экзотика может заглушить в моем восприятии саму литературу. Тем более, экзотика религиозного мира, отношение к которому советская власть вбила в меня двойственное: нечто чуждое, но весьма уважаемое. Начиная читать такую вещь, я ловлю себя на предубеждениях, предожиданиях, готовности к неприятию. Мне всегда трудно представить себе, что человек, заключивший себя в некое сообщество, все члены которого соблюдают специфические, общие для них запреты, ритуалы и традиции (я не имею в виду те, что общечеловеческие), может говорить о вещах, волнующих и меня, в это сообщество не входящего. Ведь человек, надевающий кипу (лапсердак, цицит, куфию, чалму, все то, что делает его религиозность видимой всем, не интимной) этим самым сознательно проводит границу между мной и собой. И то, что в моем повседневном поведении кажется ему неприемлемым, мне кажется нормой. И наоборот. Поэтому, когда я вижу, что речь в произведении заходит не об общих для меня и религиозного автора вещах, а именно о вещах специфических, я внутренне готов к неприятию.
    
    Тем не менее. Религиозному человеку Якову Шехтеру изредка удается посрамить мои предубеждения. Вместо ожидаемого мной чинного благолепия (неизвестно, почему ожидаемого), я иногда встречаю в его вещах лукавую иронию по отношению КО ВСЕМУ! Это свойственно, скорее, людям моего круга. Я имею в виду не пресловутые еврейскую веселую грусть и печальное веселье, а отсутствие священных коров. Вот и рассказ "Бесы в синагоге" я прочел, сходу забыв о своих ожиданиях, прочел с интересом до конца. Я не знаю, какие ограничения накладывает на себя религиозный человек, говоря о предметах и служителях веры, и существуют ли вообще такие ограничения. Но то, что Яков позволяет себе глядеть открытыми глазами на всё, очень мне импонирует.
    Есть давняя уже традиция говорить о местечках, синагогальных служках и пришедших помолиться в определенном тоне. Интонации Шолом Алейхема и Бабеля известны русским читателям любого происхождения. Добрая печальная улыбка по поводу ох непростой жизни маленьких людей, одинаково плачущих и шутящих. На мой взгляд, Шехтер, оставляя формальные намеки на эти стилевые признаки, выбрал более жесткую интонацию. Я вижу за этой интонацией человека, не только читавшего еврейскую классику, но и живущего в окружении нынешней технологии, нынешних СМИ. Как с плюсами, так и с минусами этого обстоятельства.
    Я не возьмусь угадывать литературные сюжетные прототипы рассказа. Яков говорил мне как-то о своих намерениях в этом направлении, но (в силу моих малообразованности и равнодушия к этому литературному приему) меня они сами по себе не слишком заинтересовали. Поэтому выскажусь о том, что именно мне кажется у Шехтера интересным.
    Я лично устроен так, что микроскоп мне куда важнее телескопа. Когда Шехтер, говоря о глобальных вещах, начинает крутить настройку визиря и приближает глаз читателя к детали, мне сразу делается интересно. Я сразу вижу то, что можно уже не называть, что дорисовывается и так. Патруль ночных вертолетов с опущенными носами, медные перья и гребень петуха, набухший алой кровью, запах жареной картошки с луком возникают у него обычно в таком контексте, что остальное, не обозначенное впрямую, видишь так же ярко. В рассказе "Бесы в синагоге" я обнаружил нечто для меня новое у Шехтера (разумеется, в рамках того, что я у Шехтера читал). Интонация, изображение, композиция - все показалось мне заявкой на стиль литературного лубка. Незамысловатая детективная история, наполненная картинками-отступлениями, разного размера, разной техники и разной важности. Условность контуров. Локальные цвета… Но, о чем я скажу ниже, - только заявка. Автор может неожиданно перейти в другую весовую категорию, не слишком зацикливаясь на стилевой лоскутности. Как, впрочем, и композиционной.
    Как потребитель собственно детективной истории, я оказался не на высоте. В тот момент, когда было сказано о соседстве рынка и о претензиях рынка на территорию синагоги, детектив для меня кончился. Я уже точно знал, в чем там дело. А жалко. Даже вполне простенькая детективная тайна может оставаться тайной до самого конца. И это больше зависит от рассказчика, чем от самой тайны. Я предполагаю, что автор и не собирался слишком уж темнить. (Ну, не получились у торгашей бесы, и черт с ними). По всей видимости, главное для автора уместилось между завязкой детектива и развязкой.
    Три главных персонажа рассказа названы в определенной последовательности. Создалось впечатление, что - по мере значимости. Первый - реб Вульф, второй - Нисим, третий - Акива. И вот обращает на себя внимание интересная закономерность: чем значимей фигура, тем меньше краски пошло на ее изображение. Например, о внешности или особенностях характера реб Вульфа не сказано вообще ничего. Он сказал, он разрешил, он возразил, он не согласился. Поступками, конечно, рисуется некий характер, но вот именно, что - некий. Ни одной живой черты, ни одной детали, которая бы ИЗОБРАЗИЛА реб Вульфа. То есть, я не хочу сказать, что автор обязан нам изображать глубокий обморок сирени. Но вот ведь Нисим удостоился! В сравнении с неизменным старостой реб Вульфом владелец овощной лавки Нисим оказался значительно материальней, живее. От общего обзора личности: "Нисим, выходец из Ирака, не отличался ни тонкостью манер, ни правильностью речи, но зато по части идей мог положить на лопатки многих краснобаев…" автор переходит к внешности: "Дабы прикрыть лысину, Нисим отрастил уцелевшие волосы и зачесывал их от краев к центру, перекрывая голую макушку"…
    И следом - запоминающийся штрих, живой, очень узнаваемый и смешной:
     " - Я человек Ренессанса, - отшучивался Нисим, мешая в кучу века и стили. О Ренессансе он всегда думал, что это название банкетного зала в Тель-Авиве, пока случайно не просмотрел, от нечего делать, телевизионную передачу, примерил на себя одеяния гигантов и решил, что их одежда ему впору. С того времени, к месту и не к месту, он упоминал Ренессанс, заслужив, тем самым, славу одного из образованнейших людей реховотского рынка".
    
    Ну, и уж самые мощные силы были брошены на изображение кубинца Акивы. Тут и "экзотический еврей с острова Свободы", и "коричневая лысина", и "тоненькие, полоской усы над верхней губой" (как будто возможны усы под нижней), и "сильный испанский акцент, и неизменный запах кубинских сигар". И это только о внешности. А вот и манеры: "Слова он расходовал нехотя, словно пересчитывая, проверяя каждое на вкус и форму, прежде чем выпустить изо рта в свободный эфир". "Говорил он с небольшим хрипом, словно проворачивая заржавевший от долгого простоя механизм"…
    (При том, что я рад появлению живых черт, я вовсе не хочу сказать, что эти характеристики, эти штрихи кажутся мне находкой. Скорее, мне думается, все это уже многократно использовано. Да и уточнение, что усы Акивы расположились именно над верхней губой, появились, возможно, оттого, что автор чувствовал штамп и хотел его хоть как-то разнообразить).
     Если принять как версию лубочный стиль повествования, то схематичная условность реб Вульфа вполне оправдана. Локальные цвета, общие контуры и превалирование жеста. Но тогда остается непонятой детальная проработка образов остальных членов совета. Для меня так и осталась загадкой эта дискриминация по отношению к персонажам в выборе средств выразительности.
    
    Как и положено в лубке, в рассказе на стержень простенького сюжета нанизаны лубочные картинки. Это пять историй (не считая парочки малюсеньких подысторий), каждая из которых, по замыслу автора, "переплетаясь с другими, вьющимися вдоль фактов, словно виноград вокруг столбов беседки, она отбрасывала уютную тень на происходящее, будто укрывая его от разрушительных лучей рационализма", пять картинок, пять "фольклорных" анекдотов разной эпической глубины и силы. Практически, из 33 страниц всего рассказа, на сам сюжет приходится всего 8 (только одна история о гаванском купце занимает 12.5 страниц). Каждую из пяти историй я прочел с интересом, каждая показалась самоценной и даже самодостаточной, но в теле рассказа, на мой вкус, каждая выглядит чужеродной. В этом рассказе Шехтера, в отличие от других, которые мне удалось прочесть, я не обнаружил ткани, где эти вводные истории играли бы всеми своими гранями. Где очень удачные и точные фразеологические и образные находки нашли бы свое место. Притчевый кусок о бесполезной в Реховоте печке, мысль об инфляции в каждом деле, замечательная история о поклонах разобранной газовой трубке… Рассказ видится, как лоскутное одеяло, сшитое из хороших кусков. Однако сама лоскутность мне мешает. Что именно в ней мешает, не знаю. То ли пропорции, то ли интонационная схожесть, то ли необязательность…
     Я (в который раз уже!) вполне допускаю, что где-то что-то проглядел или чего-то где-то не понял. И сохраняя многоточие в разговоре о рассказе вообще, хочу сказать еще несколько слов о языке.
    При том, что Шехтер легко и свободно владеет техникой, без видимых усилий находит естественную интонацию (как, например, после нагнетания напряжения в рассказе о Нешикуле, доведя историю до апофеоза, автор самое главное сообщает вдруг неожиданно просто и буднично: "Аврех закрыл глаза, осторожно прикоснулся губами к влажному рту женщины и умер"), так вот, находит точную интонацию, в основном пользуется хорошим русским, даже при всем при этом случаются недожатые фразы, курьезные обороты.
    
    "Рав Штарк был очень ортодоксальным человеком…" Тут две проблемы: во-первых, "ортодоксальный человек", во-вторых, "очень ортодоксальный".
    Брокгауз: Ортодоксия, греч., строгое следование какому-либо учению; правоверие.
    Ортодоксальный иудей или христианин - это понятно. Тот, кто строго придерживается иудаизма (или христианства). Чего строго придерживается "ортодоксальный человек"? Может ли быть у человека такое свойство общего характера - строгое следование вообще? Это как "отставной гвардии мужчина", например.
    А "очень ортодоксальный", это как "очень правоверный" или как "очень беременная".
    
    "Наделенные безапелляционной снисходительностью"
    БЕЗАПЕЛЛЯЦИОННЫЙ прил.
    1. Не подлежащий обжалованию в порядке апелляции. 2. Не допускающий возражений и сомнений; категоричный.
    Что хотел сказать автор, снисходительность, не допускающая возражений? Категоричная снисходительность.
    Вполне может быть, что автор имел в виду безапелляционное высокомерие? Или брезгливую снисходительность? Или унижающую снисходительность? Безапелляционная снисходительность кажется мне ошибкой.
    
    "Но грудь и поднятая ею горячая волна вожделения смыли все без остатка". Ну, волна смыла, это я понимаю. Но грудь смыла - по-моему, зевок. Да и вообще, "грудь и поднятая ею волна" - тоже как-то не очень.
    
    "И если такое случалось, встреча невесты-субботы происходила с необычайным подъемом, радостно и страстно, как и полагается томящемуся от нетерпения жениху". Если бы после слова "подъемом" стояла точка, у меня не было бы вопросов. Но в этом варианте получается так: подлежащее - встреча, что делала? - происходила, как? - как и полагается жениху. "С подъемом, радостно и страстно" -вводное предложение. Выбрасываем все вводное, остается: Встреча происходила, как и полагается жениху…
    
    Ну и напоследок, вкусовые, на мой взгляд переборы.
    
    "Вдоль стен чинно стояли покрытые потрескавшимся коричневым лаком книжные шкафы, набитые старыми книгами. Шкафы были щедро осыпаны искусно вырезанными из дерева гранатами, львиными мордами, скипетрами, коронами. Дверцы шкафов украшали граненые стекла старинной работы. Узкие полосы света, проникающие сквозь окна-бойницы, переливались в гранях, создавая удивительную атмосферу уюта и причастности".
    Избыточность, необязательность деталей. Кроме граненых стекол и полос света, переливающихся в них, все остальное кажется мне декорацией. Скучная инвентаризация. Предметы и штампы. Если шкафы стояли, то, конечно, чинно. Конечно, покрытые лаком (конечно, коричневым, потрескавшимся).
    Шкафы :
    набиты книгами (старыми)
    осыпаны (!) деревянной резьбой (щедро)
    Вырезанными из дерева (искусно)
    Гранатами, Мордами (львиными) и Скипетрами
    И всеми этими подробностями щедро осыпано только одно предложение! Уж какой там лубок!
    
    Или вот:
    "Низкое закатное солнце светило сквозь узкие окна синагоги, ложась желтыми квадратами на лаковый блестящий пол, выхватывая из фиолетового сумрака и поджигая угол скамьи, забытую на столе книгу, таллит, приготовленный для завтрашней молитвы".
    Солнце низкое, закатное, окна узкие, квадраты желтые, пол лаковый, блестящий, сумрак фиолетовый… Ни одного существительного без прилагательного. Парад эпитетов. Экспликация к чертежу интерьера. Обязательное заполнение граф "Предмет-Характеристика". ("Забытая на столе книга" - штамп, возникший еще до книгопечатания). На мой вкус с головой хватило бы "…поджигая угол скамьи и таллит, приготовленный…" и так далее.
    
    И это в отличие, например, от рельефно, крупным мазком изображенного: "здание синагоги, ее двор, усаженный пирамидальными тополями, пристройки, отдельно стоящий домик туалета планировались в те далекие времена, когда о генеральном плане застройки не существовало даже зеленого понятия". Здесь каждый элемент рисует значимую для повествования мизансцену, план сражения, который не заменишь формулой "атмосфера уюта и причастности". (Хотя "зеленое понятие" не украшает, по-моему, этот абзац).
    
    Итак, есть рассказ, к которому у меня имеются претензии (и по стилю, и по характерам, и по композиции). Я считаю его слабее тех вещей, какие уже читал у Шехтера. Да просто, не считаю его сделанным. Но вот, странность. Вкусовая прихоть. Повторю то, что сказал вначале: "рассказ "Бесы в синагоге" я прочел, сходу забыв о своих ожиданиях, прочел с интересом до конца". Вот вам и ценность всего вышесказанного.