Гр. Розенберг

РАСХОДЫ ТЕ, А ПРИБЫЛИ НЕ ТЕ…

       Сразу честно признаюсь: к Павлу Лукашу я не отношусь объективно. Его личное обаяние, плюс – обаяние его текстов, плюс – прекрасные акварели его жены, плюс – земляк, плюс – дважды подвозил с Клуба домой – все это, как цветной фильтр окрашивает суровую реальность и делает меня предвзятым и пристрастным его читателем. И вполне возможно поэтому, что доверие, которое он оказывает мне, позволяя публично судить о его текстах,  неоправданно.
       После этого признания я с легким сердцем снимаю с себя ответственность за нижеследующее…
       Начну с поэзии. (Это мне кажется логичным, ибо и сам Павел, и вся литература вообще начинали с поэзии и только с годами пришли к прозе).
       При чтении предложенных стихов я вспомнил двух очень известных ныне поэтов: Губермана и Вишневского. Не столько по эстетическим, сколько, скорее, по технологическим причинам.
       Я вижу процесс так: Губерман находит две блестящие последние строки и приделывает к ним две подводящие. Ясно, что подводящие стихи не могут и не должны быть такими же эффектными, как ударные последние. Но они и не должны быть безликими прозаическими ступеньками к остроумной репризе. Их эстетическое совершенство, органичность и образность не должны уступать по уровню ударной концовке. Губерман же, на мой необъективный взгляд, пользуется именно вышеописанными ступеньками.
       Теперь поглядим, что происходит в первом же стихотворении у Павла:
       Вчера мы пили у Голкова.
       Не спрашивайте – у какого? –
       у каждого какой-то свой.

       По-моему, очень хорошие строчки. В них слышится специфическая интонация Лукаша, парадоксальный поворот мысли, ассоциативные планы… У меня лично, так еще и зрительные образы…
       Но вот все, что следует дальше, кажется мне приделанным к этим строчкам. Никаким.
       Ощущение, что автору нечего сказать (одну единственную мысль, заезженную мировой литературой до полной плоскости, не могу принять, как главную у Лукаша), и он рифмованным ироническим стебом пытается заполнить пустое место до конца стихотворения.
       То есть, как бы Губерман наоборт: у Павла ступеньки ведут от репризы вниз. В никуда. Но в отличие от губермановских двух ступенек, павловых ступенек двадцать восемь. Как панфиловцев… И хоть панфиловцы эти похмельно самоироничны, мне непонятно, чего они там защищают: мысль о том, что поэты, люди к обычной жизни мало приспособлены? Или что поэзия сегодня не слишком востребована? Но героизм панфиловцев напрасен: мысль эта не только уже давно и многократно захвачена другими и стала трюизмом, но и не всегда верна. Если же это пародирование вышеизложенной мысли, то пародия, на мой вкус, натужная и слабосильная… По сравнению, хотя бы, с первыми тремя строчками.
       Полистаем стихи этого стихотворения.
          
       Но как поэт – так недобиток:
       работает себе в убыток,
                         не деловой.
        
       Я не знаю, что имел в виду Лукаш, употребляя слово «недобиток». Времена коллективизации сложили в советских и даже постсоветских головах точный образ этого слова. (Или, как сегодня принято, с кокетливой наукообразностью: коннотацию. Ожегов вообще формулирует это слово, как «Тот, кто уцелел после разгрома, поражения кого-чего-н»…).  Известно, кого держали за недобитых, уцелевших после разгромов в той нашей стране. Они-то как раз считались вполне деловыми…
       Короче, какое отношение слово «недобиток» имеет к «убытку» кроме рифмы, я не углядел.
       Авторские предположения насчет Блока тоже кажутся мне не вполне понятными.

       Во время нынешнее, кстати,
       и Блок бы ездил на «Фиате»
       и проклинал бы гаражи.

        Сказано так, будто в «НЕнынешнее» время Блок кормился своими стихами сыто и беззаботно, а сейчас вот влачил бы «фиатовское» существование. Однако, и до революции Блок имел свое Шахматово вовсе не за стихи, а сразу после революции так и вовсе помирал от голода. Чем тогда выделяется именно «время нынешнее»?
       Что же касается «Фиата», то совсем необязательно быть гениальным поэтом на уровне Блока, чтобы опуститься именно до этой марки машины. Мне знакомы гораздо менее одаренные авторы, у которых машины вовсе нет… «Как у всех бомжей». (И кстати, «Беднее Блока», это как? Беднее талантом или, в контексте темы, беднее денежно?)
       Выскажу вообще кощунственную мысль: поэтом можешь ты не быть, а вот бомжом – запросто…

       Чтоб содержать литературу,
       угомони свою натуру –
       и мир тебе.

       «Содержать литературу» – на мой взгляд, сказано неуклюже. Можно понять, как литературу, которую творишь сам, а можно и – вообще литературу. 
       Ну, и иронический, даже саркастический итог:

       и нет надежнее приметы,
       поэтому и мы поэты – и спору нет.

       Я могу предположить, что у Голкова (о котором уже все давно, к сожалению забыли) был какой-то спор. О котором я, читатель, ничего не знаю. И сам ничего не оспаривал. И я, читатель, в поэты не навязывался (хотя и испытываю некоторые материальные затруднения). О каком же споре речь?
       Все эти двадцать восемь панфиловцев были введены в бой, чтобы доказать мне, читателю, что примета поэта – «Фиат»?.. Или бомжевание?.. Так я и не спорил.
       Вишневский нашел более благодарный путь: он оставляет эффектную мысль (лично мне, как правило, чуждую и неинтересную), не дополняя ее ступеньками и подпорными стенками. Если бы мне повезло быть автором трех первых строк, я бы оставил их в одиночестве…
        
       Еще примеры стихотворений, в каждом из которых несколько стихов вызывают у меня аплодисменты, а остальное кажется достроенным до главного.

       Что за чудо машина дрезина –
       элегантна и стоит гроши.
       Никакого не надо бензина,
       только знай – рычагами маши.
        
       Вот блестящее четверостишие, к которму (как у Губермана) ведут ступени и подпорные стеночки. При том, что слово «элегантна» кажется мне здесь неуместным, сам образ вызывает просто восхищение. Вроде, и рычагов у дрезины – всего один, а не несколько, а мне не мешает. И рычагами, вообще-то, не машут, а двигают, но очень важно, что именно – машут. Как крыльями. Прекрасная интонационная мелодия, ритмический шаг просторный такой, широкий. И настроение в строфе такое, что видишь проплывающее по обе стороны от дрезины…
       А перед этим, как мне кажется, – совершенно двумерные мысли, на избитую тему, лежащие на поверхности, выраженные громоздкими или неуклюжими средствами (неумИротворенной)… Сам же автор сурово рекомендует:
       Впрочем, тема довольно избита –
       никогда на нее не пиши

       Но ничего с собой поделать не может.
       Еще пример.
       И возлагали на меня  надежды,
       и дали все (и что-то из одежды),
       но я не стал первейшим  из спецов,
       но я и не пропал, в конце концов.

       Опять я узнаю интонацию Лукаша. Нету описанного Толстым  «пахания с приседанием». Живая речь, ненатужная умная улыбка, точность. И сверх всего этого что-то еще, что сходу не ухватишь за руку, но видно – настоящее.
       Потом, через строфу, еще четверостишие. Может, и не так здорово произнесенное, как процитированное, но тоже живое, эффектное, остроумное:

      Итак – в подсчетах долларов и центов – 
      земную жизнь на 70%
      пройдя, живу в достойной нищете:
       расходы те, а прибыли не те.

       Не знаю, как гурманы отнесутся к рифме «центов-процентов» (ботинки-полуботинки), но мне лично не мешает. Создает, знаете ли, дуракавалятельную атмосферочку.
       Остальное же в этих стихах снова наводит такого читателя, как я, на страшное подозрение: автору нечего сказать. Он щедро одарен природой, плюс – научился профессионально владеть инструментом, но то ли устал, то ли уже сказал, все, что хотел сказать. Сам же устанавливает планку удачными стихами, и сам же до нее не дотягивает.
       Вот пример, когда то, что понравилось, имеет в произведении отчетливое, как в кнессете, большинство:
       Но если жить не умирая,
       возможно, жизнь пойдет на лад.
       Есть мнение, что это – ад,
       а вдруг она – попытка рая?

       Это было, то, что понравилось.


       Не у любого впереди Такое, что ни приведи…

       А вот это – то, что нет. Будто два разных поэта пишут…
       Я не хочу сказать, что стеб, игра, лукавость вещи мне чуждые. Когда читаю стихи, скажем, Иртеньева, получаю свое удовольствие. Неожиданные, парадоксальные образы, узнаваемые за клоунской маской лИца и лики (и свое собственное лицо, в частности) делает его игру в моих глазах оправданной, я бы сказал, ювелирной.
       На мой взгляд, разница в том, что у Иртеньева шутка возникает попутно и естественно. В процессе. А в случае с Павлом создается ощущение, что сперва придумывается шутка, а потом ей ищется оправдание. И не всегда находится.
       Помню, как на обсуждении стихов Петра Межурицкого Павел возмущался теми, кто не увидел за каскадом рифмованных шуток настоящей лирики. Я был среди тех, кем возмущался Павел. Возможно, что сейчас происходит то же самое. Лирика есть, а я ее не вижу. (Вижу, но, как было сказано, на ограниченных участках).
      Остальные стихи, представленные в подборке, в большей или меньшей степени оставили меня равнодушным. Очень интересным показался замысел стихотворения «В одной из – не к ночи будь сказано – мафий», но уж очень натужным показалось исполнение. А уж шутки вроде «возникла мысль, что все мужского рода, поскольку все имеет свой конец» кажутся просто недостойными Лукаша. Не верится, что Павел относит этот пассаж к своим открытиям. Даже странно, что он вынес это на обсуждение.
       На мой неискушенный слух большая часть стихов крепко не дотягивает до процитированных выше строк, и мне жаль, что опыт Вишневского не пришелся Павлу ко двору.
       Теперь о прозе.
       Вышло так, что с прозой Павла я познакомился раньше, чем с поэзией. И она мне показалась настоящей. Из-за нее я заинтересовался и стихами Лукаша. Мне попалась в руки «Зой», которая сразу, решительно понравилась. Дело было не только в художественном приеме, ценном, по-моему, самом по себе, но и в том, что лично мне в прозе кажется наиболее важным: звуковой и психологической живописи. Многое недорисованное домысливалось, дорисовывалось из-за стиля, из-за наблюдательности автора, особого ракурса. Затем мне показалось, что Павел чуток злоупотребляет приемом. Сами тексты становились менее густыми и насыщенными. Появилось что-то похожее на натужный интернетовский юморок… Короче, открыл это я файл «О девчонках» и стал вникать.
       И вот, из всего текста выделился (ну точно, как в только что обхаянных мною стихах) фрагмент, который по художественной выразительности задал довольно высокую планку:
       Однажды, я нашел 3 рубля. Купил сигареты, вино, закуску, и поехал на такси … Стоп! На такси уже не хватает. Начнем по-другому. Однажды, я нашел 5 рублей…
       Здесь же дело не в самой шутливости (кстати, очень, по-моему, неплохой)… Здесь включается инерция восприятия. Ты уже моделируешь себя и свою судьбу, зависящую от какой-нибудь малозначащей детали… Свои фантазии (вот бы прокрутить пленку назад и пойти в тот день не направо и к ней, а сесть и подождать…). Тебе, как ребенку, предлагается игра, в которую с удовольствием включаешься… Начнем по-другому… Однажды…
       Ну, умеет Лукаш писать. Ну фразы складывает ловко. Разними на отдельные фразы, на фрагменты – море интересного. Как фрагменты другого, очень, может быть, сильного произведения. Про указательный палец на ноге, например. И кривая авторская усмешка: надо быть к себе повнимательнее.
       Только в целом, в произведении «О девчонках» мне это все неинтересно. Ну, могу я нахватать каких-то блох (кстати, нашел их совсем мало). Не в них дело, конечно. Дело в том, что есть у меня впечатление, будто любая мысль автора, любая мыслишечка кажется ему априори значимой. Достойной того, чтобы стать фактом литературы. Вместо острых психологических наблюдений и такого же острого отточенного рисунка характеров, как в «Зой», я увидел речевую эквилибристику. При том, что сам по себе материал мне показался перспективным.

(Справедливости ради скажу, что некоторые мысли кажутся мне интересными вне связи с литературной тканью текста. Такой, например, абзац:

 

Мэтр молодости моей спрашивал: почему о погоде и кошках, в основном, пишутся нами – молодыми писателями – стихи. Дважды лукавил. Знал, что опыта у нас недостаточно – сочиняли «в стол», в сухую, так сказать, что не способствует вообще ничему – и, что, в основном, о погоде и кошках нам, незащищенным известностью и неуверенным в своих силах, но уже напуганным основательно, безопасно было писать. Он не просто так подкалывал – расшевелить хотел пишущий народец. Некоторых расшевелил.

 

Вот может же автор вдруг неожиданно сказать: «Местные кошки похожи на тех, что нарисованы на камнях египетских пирамид»… Снова: это же не просто свидетельство о наблюдательности, это создает некоторое психологическое поле героя: на что он обратил внимание, какие возникают ассоциации.)

Я знаю, что Лукаш умен. Уверен, что талантлив. Возможно, и даже скорее всего, я просто не увидел главного… Ведь вижу я те элементы, из которых составлены его тексты… И многие элементы принимаю. (А лукавый Лукаш, будто посмеивается надо мной. Он и произведение свою назвал «Пазлы», словно иронизируя над моим восприятием его работ).
       Само название как бы обозначает структуру текста. Картина, составляемая из элементов по технологии «сделай сам».
       Но в том-то и дело, что я снова не увидел цельной картины. Точнее так, то, что я увидел, не показалось мне ценным само по себе. Не будь она составлена из элементов пазла, она не остановила бы моего внимания. При том, что отдельные элементы пазла снова очень пришлись мне по душе.
       Знакомый уже лукашевский прием, узнаваемый стиль. Только вот при чтении мне казалось, что с автором происходит именно то, что он сам неоднократно формулировал: самому писать уже скучно, а закончить надо.
       Вот примеры тех элементов, что показались мне хорошей литературой.

    Кстати, о дорогах.

  Один плохой мой знакомый ехал совершать дурные дела – например, совращать малолеток – и по пути любовался пейзажами.  

  А пейзажи были такие красивые, что не передать в письменном виде. И вдруг, в тот самый момент, когда он всмотрелся в самый прекрасный пейзаж, пришла справедливость.

  Спрашивается, где ж она раньше была? Ведь не в первый раз он ехал совершать преступление.

  А была она там же, где и всегда. На дорогу надо смотреть.

 

Замечательно выбирает пазл герой, а вместе с ним и автор:

 

Раз в неделю я выбираю паззл. Есть один магазинчик, где большущий стеллаж завален уцененными играми. Если покупать неуцененные – останешься без штанов. Но покупать штаны еженедельно незачем – сколько их нужно вообще? – а паззла мне хватает всего на неделю. Про штаны упопомянуто для примера – разговор о предпочтениях. Кстати, иногда я покупаю дорогие паззлы.

  В тот раз, я – унылый и сиротливый – выбирал паззл. Возле стеллажа крутилась крупная некрасивая девочка. Стоило мне вытащить из груды очередную коробку, как именно эта коробка привлекала ее внимание. Я искал что-то сложное, дешевое и большое, и она, вероятно, тоже. Девочка вела себя агрессивно. Например, хваталась за очередную коробку на долю секунды раньше, чем я успевал выпустить ее из рук и, моментально рассмотрев картинку, почти швыряла паззл на стеллаж, скорчив при этом презрительную гримасу. Презрение предназначалось мне – вот, мол, идиот, на что позарился. Было и другое в поведении акселератки –  не упуская случая протиснуться между и мною стенкой, она терлась об стенку меньше, чем об меня. Трудно было не заметить.

   Хотя в дальнем углу пустого почти магазина, за двухметровой высоты стеллажом уцененных игрушек, нас не было видно, кто-то мог подойти неожиданно, и телекамера для наблюдения за покупателями не исключалась.
       - Сколько тебе лет? – спросил я, надеясь прекратить опасную игру.
       - Шестьдесят.
       - Предпочитаю восемнадцатилетних...
       - Мне пятнадцать, - сказала она. – Я киндер-сюрприз.
       - Предпочитаю восемнадцатилетних, – повторил я. – Даже шестидесятилетних предпочитаю.
       Но рассыпать пазл Павла и любоваться его элементами не захотелось. Композицию вещи я не понял, строчки шестнадцатилетней некрасивой девушки мне показались интереснее, живее и глубже, чем строчки бесконечных описаний канцелярии Того света, в которых я завяз и домучивал только из добрых чувств к автору и взятых на себя обязательств. Но как раз девушкины строчки были забыты в какой-то периферийной части пазла. И недоумение героя мне вполне близко:
       Почему у маленькой выдры есть роман на двести страниц, а я застрял в самом начале?
       В отличие от другой прозы Павла, эту мне было читать очень трудно. Блох отлавливать не хотелось (какие-то вещи отметил в файле, но было не до них: Лукаш не достучался до меня в целом). Очень хочется списать это на напряженный период в моей работе, дурное настроение и преклонный возраст.
       В заключение хочу напомнить, что все вышесказанное сказано было под сильным влиянием моего личного отношения к автору. Будь автором этих произведений кто-либо мне незнакомый или менее приятный мне человек, я бы написал что-нибудь другое. Или то же самое – но резче…