Сдаюсь, то есть сдаю вам в багаж баулы и чемоданы, взятые с собой в это путешествие по рассказу Григория Розенберга. Можете выкинуть их за борт не слушая меня дальше, а можете дать мне шанс добраться с вами вместе до конечной точки путешествия. Повторяя периодически, мол, никогда не берусь за то, чего не умею, я, как большинство повторяющих, регулярно за это берусь. За то, чего не умею. Например, литературная критика. Да еще и прозаического произведения. Поэтому, дорогой автор, считайте, что вам повезло – вы в руках настоящего дилетанта, который даже не пытается это скрыть.
Как и откуда подойти к этому рассказу? С какой стороны? С каким измерительным прибором? Может линейка? Да, да! Всенепременнейше – линейка. Что измерять ею? Что сравнивать? Да, что-нибудь, главное не останавливаться, движение – главное. Итак, трофейный дизель–электроход забирает пассажиров в пункт N, а из пункта N их забирает поезд. Водный транспорт – событие – трюмы, палубы, каюты и золотой ключик от всех лабиринтов – бассейн. У судна есть имя, история о нем и в нем. Поезд – вообще не событие. В принципе.
Почему – это уже другой вопрос, и для поиска ответа нужен другой измерительный прибор, а я пока все еще линейкой над буквами размахиваю. Загружая багаж, заводя пассажиров, я узнаю характер героев, взаимоотношения, вкусы, пристрастия. Зачем мне это – я пока не знаю, но доверяю автору – раз он мне об этом так подробно – значит мне это понадобится дальше, значит где–то будет параллель или прямое применение. Если звезды зажигают, значит это нужно нам, с В.В., то есть автору и мне, как читателю, но вооруженному сегодня линейкой.
Наверное, я о поезде и не вспомнила бы, если бы не проводы наших героев. Затянулись проводы. Автор никак не хотел с ними расставаться, не хотел отпускать. В моем детстве меня поражало это ощущение в музыкальных произведениях. Вот слушаешь логический финал, последний аккорды симфонического оркестра, выдох и вдруг опять заключительный аккорд, и ты понимаешь, что уже все и неожиданно снова повторяется этот штрих, который должен был стать последним. Последних аккордов после фразы "и тут подали поезд" в рассказе предостаточно – это и "Мэри первая протянула руку", и "свет из окон вагона отражался в ее глазах" и "вдруг они с Мэри одновременно показали жестами, мол, напиши мне", и "уплывающий в темноту Ихтиандр", и "он побрел внутрь вагона за родителями", даже уснул герой "с болью в груди, как у взрослого".
Не хочется автору отпустить своего героя, трудно расстаться с ним, с теплом детства и родных людей, болью первой любви. Но отпустить–то надо, и как можно раньше, и не оглядываться бесконечно. Ну мне так показалось. Отпустить на первом выдохе. Ему–то трудно, но читатель уже несколько раз и попрощался, и отпустил, и даже успел несколько раз соединить ладони для хлопка, и привстать, и кинуть взгляд на часы. Некоторые нетерпеливые вообще уже практически в дверях. И по моему субъективному ощущению, получается так, что о поезде не просто недостаточно написано, не просто не хватает информации, а даже наоборот, перебор.
И вот эта асимметрия, такая же, как между водным транспортом и железнодорожным, сопровождает нас, на мой взгляд, на протяжении всего рассказа. Я не знаю плохо это или хорошо, я не готова давать какую–то оценку, просто сторонним наблюдателем ощущаю в этом какую–то дисгармонию. Если она была целью, то цель, мне кажется, достигнута.
Ладно, что–то я размахалась этим плоским предметом. Отложу-ка линейку, попробую без измерительного прибора – "на глазок". На глазок восприятие обнаруживает пазл: истории рассказанные, истории о которых вспоминают герои, и истории, развивающиеся на наших глазах. По воле автора, возникает эклектика, но не создает динамику, а как–то так замыкает пространство вокруг каждой истории, не выпуская и не позволяя остаться внутри. Истории безусловно интересны, я не всегда понимаю связь между ними, как не понимала в самом начале причины, толкнувшие автора так подробно описывать поездку на дизель–электроходе, но стиль, образы затягивают и я долго не задумываюсь об отсутствии причинно–следственных связей. Лично у меня пробуждение произошло там, где включили свет и герой возмутился потеками на стене кинотеатра. Наблюдение, возможно, интересное в реальной жизни, но если мы говорим о литературном произведении, должно же быть что–то, из–за чего автор обращает мое читательское внимание на этот потек. Может это какая–то метафора, которую я не поняла? "Эй, моряк, ты слишком долго плавал"…
А возможно и не нужны эти связи, и не надо притягивать их друг к другу, раз уж не совпадают они? Может быть имеет смысл иногда просто собрать сюжеты в цикл, а читатель сам подберет части пазла и построит картинку? Не предлагаю, просто размышляю вслух, разглядывая следы Ихтиандра, сошедшего с экрана и шлепающего за его ластами восторженного мальчишки, вплоть до железнодорожного вокзала, где уже вполне логично, они меняются местами.
Ощупала я взглядом, а теперь опробую на вкус. О языке произведения – это ощущается находкой и вызывает желание перечитывать какие–моменты, поэтому штамп с заполошными криками чаек, не может не быть не замечен, поэтому и режет слух сленговое "дрых" исходящее почему–то не от кого–то из героев рассказа, а от автора. Потому что на общем фоне хорошего вкуса и тонкого чувства лингвистической гармонии, такие "срывы" обращают на себя внимание, как потек на стене нового "совремённого" кинотеатра. И еще я бы повторила фразу Валеры о маме "иногда в разговоре может сказануть вот что–то такое и не заметить". Автору тоже это оказалось свойственно. Правда не в связи с уточнением, "тоже армянин". В сюжете не это обратило на себя внимание практически сразу. Не знаю, как это происходило в Одессе, но наши, донецкие евреефобы в 80–е и 90–е годы говаривали точь-в-точь, как мама Валеры, только перед уточнением "но очень хороший человек", упоминалась не крашеная армянка, а еврей или еврейка, причем даже без эпитета.. Это я вам точно говорю, как крашеная еврейка.
Ну и если уж мы заговорили… простите, не так! Если уж я заговорила об этом, вот у меня вызвало недоумение, а почему это героя волнует как будет по-армянски, по-грузински, по-французcки "я тебя люблю", а на древнееврейском – нет, да и на идиш тоже не особо? А шо такое? А почему нет, если хочется чтобы да? Может не автору, но мне–то хочется, чтобы моего сына или сына Валериной мамы это интересовало, раз уж столько пространства в рассказе уделено именно этой теме. Да субъективно, да, автор имеет право, но я и не обещала вам профессионального литературного разбора, а честно предупредила, что буду предвзята, субъективна и по–местечковому развязна. Как не предупредила? Ну значит предупреждаю сейчас, выдыхая последний аккорд… или предпоследний – я еще не определилась.
Кстати, я так и не выяснила, зачем мне надо было знать подробно личные характеристики героев в контексте рассказа, но скажу по–секрету, мне это незнание не помешало получить удовольствие от того, как это было написано. Кстати, передача эмоционального состояния героев в любой точке рассказа вызывала у меня полное ощущение достоверности, и то, что они переданы сквозь призму восприятия 14-летнего подростка, в какой–то мере, наверное, тоже способствовало моей доверчивости. Я ведь тоже была 14-летним подростком, ну так уж случилось в моей биографии и биографиях части тех, кто потенциально готов и созрел для чтения рассказа Григория Розенберга. Почему части? А потому что такую прозу можно читать и в 13 лет, и в 12, и даже, не побоюсь снизить планку, в 9.
И, надеюсь, последнее, кстати, рассказ – нормальное семейное чтиво, классика жанра. В общем, не знаю как ваш багаж, а моя собачка за время пути не только не подросла, а даже совсем наоборот – впала в детство и здорово себя сдерживает, чтобы не начать рассказывать прямо сейчас свои истории, связанные с отдыхом в нежном возрасте, хватая за рукава стоящего в дверях слушателя.