    Я приношу свои извинения за фонетическую и смысловую неблагозвучность моего определения поэзии Межурицкого, представленной на нынешнем обсуждении, но подтверждением возможности именно такого определения являются, на мой взгляд, строки самого автора, которые звучат так: "С теченьем времени, товарищ, не так уж важно, что ты паришь из года в год. Но е-мае".
    Должна сразу сознаться, что слабая попытка структурного анализа текстов Межурицкого ничего общего не имеет с тем оргазмическим восторгом, который он, видимо, испытал (об этом можно только догадываться) при написании собственного "Структурного анализа", ибо незатейливая заборно-эпиграммическая его форма (и содержание, разумеется) не оставляют иных предположений...
    Мне с трудом удавалось (и, боюсь, что так и не удалось) реанимировать на материале семи стихов свой застарелый литературоведческий опыт. А многократное прочтение стихов приводило лишь к желанию "отзеркалить" не размерность, разумеется (с этим у Межурицкого все в порядке), не ритмическую составляющую, а рифмообразование (но об этом позже).
    Я долго бродила по замкнутому кругу семи стихотворений, попадая из зоны чистой поэзии ("Волшебство") в зону полнейшего стеб-еба ("В медалях вся и в орденах ко мне любовь явилась, нах"...)
    Понятно, что графическое написание немецкого слова кириллицей есть именно немецкий предлог, а не русское "на три буквы". Но при таком подходе непонятно тогда, зачем он введен вообще.
    Только стеб-ебством можно было объяснить наличие его, как, впрочем, и некоторых рифм (дура-литература, орденах-нах, плезира-Ира). По-другому не выходило.
    Порой подстерегало ощущение, что некоторые стихи написаны тайнописью и не все так просто в поэзии Межурицкого. А сама она концептуально созвучна прозе, в частности "Чаше Граалика".
    Так, например, третий стих из "Последней любви" натолкнул на мысль, уж не сам ли Агасфер прячется за образом "полинявшего, если не поседевшего" лирического героя.
    Интуитивная догадка о дожидающемся эсхатологической развязки Вечном Жиде, с одной стороны, подтверждалась явным указанием автора на тысячелетнюю бесприкаянность и недюжинную историческую память героя, но в то же время вела дальше - к библейскому Каину (ибо пласты времени, врезанные в стихотворение, более древние, чем те, которым мог бы быть свидетелем обреченный на вечные скитания Агасфер). А поскольку сама легенда о Вечном Жиде является лишь реминисценцией ветхозаветного сюжета, то допуск такой мне показался возможным. Более того, как бы протетически веденный образ Ворона (при такой трактовке) получал обоснование, ведь Каину Бог дал знак, что тот может похоронить тело Авеля в земле (на тот момент, мы понимаем, традиции захоронения в земле не было, ибо некого еще было хоронить), явив братоубийце двух воронов (одна птичка убила другую и зарыла ее...).
    Но, честно говоря, из этого контекста совершенно выпадал образ женский и сама "Рассея"...
    Но поэты, мы знаем, не присягают (хотя, в силу особого устройства, посягают-таки) на историческую достоверность; их удел - образное осмысление своей собственной системы чувствознания, субъективной реальности.
    Поэтому в субъективной реальности Межурицкого некий "гражданин гламура" вовсе не обязан быть, например, библейским Лотом, хотя вся концовка "Последней любви" указует именно на этот персонаж (выбравшийся из Ура; носитель данных; отец бесчисленных семей; допьяна испив из чаши).
    Итак, в образном осмыслении собственной системы чувствознания Межурицкий порою прозренчески, на уровне подсознания, доходит до высшей поэзии, интерпретируя замысел Божий по своему усмотрению. Но вдруг плошает, дает сбои, переходит на стеб-еб, который лично во мне вызывает ощущение проигрыша, воистину сизифова труда.
    А поскольку поэт не всегда давал себе труд удержаться на "вершине подъемника", то и я пошла по пути наименьшего сопротивления в надежде, что мое бессознательное движение пера по бумаге наилучшим образом "отзеркалит" то, что делает Межурицкий.

    Я взяла из интернета,
    Куда Бог забыл дорогу,
    Иль не знал ее, поскольку
    Со Спинозой в синагоге
    Поругался до рожденья величайшего поэта, -
    Все стихи. И, распечатав,
    Как-то полночью безлунной...
    Не поехав на Голаны,
    Что по их бин фор ми плану,
    Нарядясь в батист чистейший,
    Ожидали тьму туристов
    Иже с ними - всех старейшин
    Из крупнейших корпорейшен.
    И меня, конечно, с Олей
    (С Олей мы учились в школе)...
    В эту самую минуту
    Громко, словно его режут,
    Закудахтал бедный ворон в переводе К. Бальмонта.
    Под кадриль или под фугу
    Он кудахтал мне, как другу,
    Что он тоже Олю любит,
    Что он тоже позвонит.
    Тут про клизму с модернизмом
    Я прочла ему отрывок из хорошего поэта,
    И заткнулся бедный ворон,
    Прокричав на издыханье: "Не хочу ее я боле!
    Не хочу! Все! Невернихт!
    Пусть ее поэт так любит,
    Пригласит опять в "Ромашку"!
    Он уже не первоклашка!
    Пусть ей вставит "Крем-брюле!".
    Эни, Бени, Кукаре!"
    Сам Господь чуть не заплакал
    В это самое мгновенье,
    Словно сдали Зимний снова
    Юнкера, что про Лолиту
    Вовсе даже не читали,
    Но хотели б поиметь.
    (Хоть она такая дура
    И де-факто, и де-юре...)
    И подъемник от Сизифа
    Ей всех Гумбертов милей.
    Гостем тихим на погосте
    Сам Господь тут обернулся
    И простил грехи Исусу,
    Что неправильно воскрес:
    Что воскрес он не в сафари,
    Где зверье снаружи ходит,
    А в древнейшей Иудее,
    Где свинью еврей не съест.
    Тут у граждан всех гламуров
    Заиграли гены громко,
    И на Олю плотоядно посмотрел абориген.
    - Чу, - сказал он всем скелетам,
    Что из прошлого взирали
    На поэта, что по форме
    Стих классический писал.
    - Чу, - сказал он однозначно, -
    Олю боле всех хочу.
    А поэта нах... пошлю.
    Если только позвонит ей,
    Растопчу и проглочу.
    Но ему поэт ответил:
    - Невернихт! Я сам плачу!
    Я за все сам отвечаю,
    Что хочу - то ворочу!