Динамическая витрина, на которой весь «Гойхман» держится. (слово о «еврейском фашисте»)

     Проза Григория Розенберга сразу обратила на себя внимание некоторых заинтересованных в прозе лиц, поэтому не буду делать вид, что я не знаком с их предварительными суждениями относительно предмета сегодняшнего разговора. Мнения разделились в диапазоне от: „Хорошо, но на фиг нужно» до «Только так и нужно». Собственно, литературное мастерство автора никто всерьез под сомнение не поставил. Соблазну заполнить собой любезно предоставленную нишу – то есть попытки доказывать, что хорошее на самом деле и есть плохое - я без особых усилий не поддался. Во-первых, это уже давно доказано, а во-вторых, это не совсем так. Более любопытно нечто другое: по мере знакомства с упомянутыми суждениями о творчестве рецензируемого, я ловил себя на мысли, что все эти чужие и взаимоисключающие мнения уже посещали меня в качестве моей собственной возможной оценки трудов Розенберга.
    Почему же в конце концов каждый остановился именно на том, на чем остановился? До этого, полагаю, нас довели наши внутренние диалоги, авторство которых отнюдь не бесспорно, но не исключено, что хотя бы отчасти нам самим и принадлежит. «Гойхман» - типичный хороший рассказ образца любого года, начиная примерно с середины девятнадцатого века и вплоть до сего момента. Если я где-то и ошибся на пару-тройку столетий, то историки литературы меня поправят, но не отнимут у рассказа его несомненных достоинств: тут и живые характеры, и те еще для них обстоятельства, не говоря о смутно-жутковатом времени, что вместе создает щемящую душу ауру узнавания, в какую бы другую, гипотетически более счастливую, эпоху ни появился на свет предполагаемый субъект восприятия текста.
    Правда, не будем забывать, что литература имеет свойство развиваться вплоть до полной неузнаваемости и весьма успешный современный американский писатель может себе позволить с немалой пользой для своей творческой репутации бросить в лицо критикам: „ А я не пишу характеры» - ну, и что – а Григорий Розенберг их все еще пишет, отлично при этом понимая, что без «динамической витрины» на одних характерах дальше мемуаров или очерка по части изящной словесности не продвинешься. Именно «динамическая витрина» образует неформальный или, если хотите, внеструктурный сюжет произведения, ради которого, собственно, и существует искусство.
     Что же такое эта «динамическая витрина», кроме того, что она витрина и при том динамическая? На этот вопрос невозможно ответить, не разобравшись с персонажем почти лишенным анатомически достоверного человеческого облика, но зато наделенного столь незаурядной внешностью, да и именем – Моня Фроймович – что хотя не сразу, но все же догадываешься: перед нами не плотское существо, но сверхсильно заряженная частица психо-энергетического поля вполне материального объекта, известного исторической науке под названием государство Израиль. Впрочем, в отличие от еврейского государства, Моня ничьих глаз навязчиво не мозолит и появляется лишь тогда, когда по нему успевают соскучиться, в чем, кстати, можно усмотреть не только отличие, но и некоторое сходство судеб, правда, при условии счета на тысячелетия. А сейчас, вернее когда-то, лет сорок тому назад: „ Моня Фроймович жил тем, что происходит в Израиле. Весь окружающий мир был для него заплеванным плацкартным вагоном, в котором он говорил о чем-то с соседями, ходил в туалет, курил в тамбуре, заказывал чай… Но мыслями был в гипотетическом пункте прибытия – в Израиле. Новый город, новый теракт, новая песня… – это были фрагменты его жизни… Его ухо было прилеплено, приковано к «Спидоле», к голосу Израиля, а вся местная информация громыхала за окном его вагона. Он и выглядел, как инопланетянин».
     Будь Моня человеком, он был бы вполне жалок и смешон, но общая теория психо-энергетических полей, если таковая когда-нибудь образуется, ни за что не допустит подобного легкомысленного к себе отношения. Одно совершенно очевидно: нет психо-энергетического поля, нет и того, от чего оно получается, если, конечно, я правильно себя понял. Иначе говоря, без Мони нет государства Израиль, и кто из них первичен по отношению к другому, не имеет ровным счетом никакого значения.
    Похоже, однако, что центральный персонаж повествования, Григорий Аронович Гойхман, ни о чем таком не задумывается. Тем не менее, он регулярно зазывает в свои апартаменты Моню, не очень понимая зачем, а на самом деле, чтобы элементарно подзарядиться от щедрот географически далекого ближневосточного духа» – Иди, позови этого Квазимоню, – говорит мне Григорий Аронович. Он уже давно не шутит, он привык называть так Моню Фроймовича: Квазимоня или еврейский фашист. Он не шутит, но потешается над тем, что кажется ему нелепой фанатичностью: где мы и где Израиль! Да и что такое Израиль? Чужая планета. Далекая нереальная страна, где все чуждо… Какая-то война, какие-то проблемочки, что-то там африканское…».
     У Гойхмана совсем иное на уме, творчески абсолютно безобидное: руководитель художественной мастерской главного городского Универмага годами пробивает идею-мечту – динамическую витрину – чтобы куклы-музыканты на диво зевакам и радость детворе исполняли любой репертуар, какой сочтет достойным идеологическое начальство. Обнаружь в своей душе хотя бы намек на некую заднюю мысль, наподобие малейшей крамолы в замысле, старый советский, да еще немного руководящий еврей, несомненно, сам бы себя высек. Ну, зачем Гойхману разбивать лоб о стену, которую не без его же деятельного участия и возвели? Ему это надо? Тем не менее, энергию, благополучно почерпнутую во время визитов «еврейского фашиста», как будто ничего худого на уровне сознания против существующей действительности не замышляя, он и передаст «динамической витрине». А уж она…
     Советская власть безусловно верила в существование параноиков, а вот насчет истинности пара нормальных явлений были у нее сильные научные сомнения. Однако здоровый скепсис по отношению ко всякой мистической мути приходилось нередко преодолевать. Ради самосохранения. Динамическую витрину товарища Гойхмана, опомнившись, беспощадно демонтировали. Странно, что обошлось без поиска и полной изоляции тех, кто успел на нее посмотреть. Тут власть дала слабину, которую в прежние времена себе бы не позволила. Явный признак увядания. Но и Гойхман зря обижался на то, что ни ему, ни его детищу власти не очень-то доверяют. Пусть не юридические, но мистические основания для этого несомненно имелись. «Мир как воля и представление», - некогда говаривал Шопенгауэр. Если рассказ о чем-то другом, то я просто его не понял.

Петр Межурицкий