Никогда не доводилось делать какие-то отзывы о стихах, кроме устных и мимолетных, да и то лишь в маленьком кругу[¹]таких людей, где мне не приходилось бы напрягаться с обоснованиями, т.к. обоснования такие имели будто бы аксиоматический статус между нами. Да и такой опыт у меня не большой, но, самое главное и редко практикуемый. Поэтому никакого рецензионного навыка у меня нет, а то внутреннее соотношение, которое возникает к услышанному или прочитанному, не требует с меня (для меня) того подхода или языка, которыми в подобных случаях пользуются. Поэтому эта извинительная преамбула отчасти и объясняет, почему мои рассуждения могут быть логически фрагментарными и, может быть, не всегда доказательными. Но Паша сам настоял на том, чтобы, мало того, я мучился, так, чтоб и другие морщились.
     По размышлению, не очень долгому, что, надо сказать, мне свойственно, я пришел к выводу, что автора, его вещь или его вещи можно рассматривать, как минимум, в трех ракурсах. Самое общее – это каким боком автор (включим в это понятие и его вещи) примыкает к временной культуре, т.е. где его приблизительные координаты на схематической кривой культурной эволюции, и сколь значимо для него такое соотношение к ней. Я не имею в виду исключительно, как в данном случае, поэзию, но скорее общечеловеческую (по массе) мировоззренческую или психологическую тенденцию на рассматриваемый период. Говоря проще – гносеологически-то он кто и что вдруг? откуда и зачем притащился?
     Второй ракурс – а про что это он? зачем? кому? И что за человек-то по отношению к моим мыслям или ощущениям? То есть, если в первом случае ставится вопрос, насколько он свояк времени, то сейчас уже – насколько он мне свояк (или чужак), чтоб как-то с ним определиться мне.
     Третий же угол внимания – чисто стилевой или технический. Или вкусовой.
     Все три этих уровня – все спорны, субъективны и, мало того, все равно наплывают друг на друга. Но одним анализом и не составишь даже для себя более-менее натуральную картинку. Но раз уж я подписался на эти умствования (хотя скажу, зубы я вовсе не на этом съел), то попытаюсь.
     Рискну попробовать ляпнуть, какая часть Лукаша – прошу не понимать меня буквально – мостится на первой полке. Пашины стихи полны прозаизмов. Так он и играет этими бирюльками. И тут я не про то, что в его вещах присутствуют словесные номинальности вроде пришедших коммунальных «счетов», или про то, что он тянет в стихи «лохов», «корешей» или «вчерашние» окурки», а вместо Незнакомки ему зачем-то (в его-то возрасте!) снится «баба». Товарищ бежит всякой романтики, декламации, поученчества и мировоззренческого теоретизма. Обиделся и милость к падшим призывать не хочет. Себя жалеет. На всех плюнул. Что и вызывает глубокое уважение к автору.
     «Я с тобой не пас гусей, / Алексей планеты всей». Вот и ходит, почти с плевательским видом, или почти частушечным тоном высвистывая свои стихи. В основном, по своей квартире и – страшно сказать – без галстука! А кого жалеть? Если даже невинное создание, котенок Тимофей, не за что, не про что гибнет в этом несправедливейшем мире:
     «Раз протектор завизжал –
     Тимофей не убежал».
     Так что там выяснять с миром отношения? О каких законах мира можно говорить? Станем сознательными дислектами, нечего учить в этом мире.
     Всем нам опротивела всякая романтика. Пророки злопыхают и впадают в кликушество – сплошной визг, как от протектора. Конечно, это общая тенденция нашего времени.  И дело не столько в нашем историко-географическом происхождении – это своя добавочная оскомина. Но
    
есть общая мировая гносеологическая тенденция, а всякие социальные заморочки нашего происхождения – лишь следствия такого мировоззренческого периода в истории, хотя обиженный Павел не так уж и редко готов попенять своему навязанному силком сов. происхождению за многие виновности в его, лирического героя, судьбе и судьбяных недостачах, но, слава Богу, в отличии от своего во многих отношениях земляка – что и вправду вдруг, якобы, дает повод  сказать о «южнорусской» школе (об этом полслова ниже) – делает это мельком и не сфокусировано.
     Уже давно и для физики мир перестал быть едино-системным, многие явления объяснимы (объясняемы, надо бы сказать) только комплексом гипотез и чаще всего – гипотез противоречащих друг другу, и только куцей и предвзятой выборкой из этой какофонии стало возможным решать какие-то практические задачи. Мир стал эмпиричен, и часто не теория или закон примиряет нас с данностью, а несправедливость статистики или вероятности. Нет времени, да и слов не наберется у меня во рту, чтобы распространяться сейчас об этом. Но какую человечью область ни возьми – везде эта тенденция уже давно возникла. Это, может быть, не тенденция развития вообще разума, а наша не поспевающая реакция восприятия на кажущуюся разъединенность мироздания, знания, общества, уклада и т.д.
     Реальное или мнимое расползание мира по швам, так что и мясо в нем еле держится, ощущаемая деструктуризация мироустройства побуждают и к деструктурированному, не за столом будет сказано, самовыражению. Поскольку приоритетным считается именно интеллектуальное самовыражение, а самым доступным среди таковых на наше время является текстуальное или вербальное самовыражение, то отсюда мы и имеем поветрие на, так называемый, вольный, т. е. деструктурированный стих. Каждый волен и имеет право (далась нам эта демократия!) на само-изложение, не ограниченное ничем. И недаром это слово самоизложение имеет некий физиологический заряд. Но, перебарывая рвотный рефлекс в большинстве случаях, так как физиология примерно у всех людей, если они в соматической норме, одинакова и вневрачебного интереса не имеет, хоть ты уж как старайся удивить мир своим кишечником или амбициозностью своих личных глюков («самовыражаюсь, как хочу, это мое демократическое право, а понятым быть и не обязан, все равно в мире твоя моя не андерстенд»), должен сказать, сказать именно попутно, так как, слава Богу, автор обсуждаемый играет, говоря условно, по «старым» правилам, все же исключительно вольный стих в некоторых случаях только и уместен, но не для самовыражения (стоит ли вообще для этого браться за авторучку?), а для передачи некоторого внешнего или внутреннего (общечеловечьего) явления. Мир, допустим, – реально, воображаемо ли – расползается. Чего ж тогда бухтеть? Ради чего-кого? И это все же не столько философский и даже не психологический вопрос, сколько вопрос религиозный. Но, так как полностью в безоглядность веры в справедливое устройство вселенной мы уйти не умеем, то и носим все скопом некоторую мировую обидку.
     Кому ж не хочется житейские обиды умасштабить в мировые? Откуда ж тогда пророки возьмутся? И кто ж тогда напишет, что на свете счастья, вроде бы, как бы и нет? Но ведь есть же что-то? Или мы уж совсем тут даром, пописать пришли? Ведь звезда звезде о чем-то базлает, только базар фильтрует, в декламацию не впадает. Но тут мы слезаем с первой полки. Больше нам смотреть на эту часть туловища неохота. 
     Что же мы видим на второй полке? Сосед ли этот Лукаш нам? О чем говорить с ним, или он, отвернувшись к стенке, втихаря будет потягивать из личной фляжки – уж не знаем, что у него там? Прикрыл товарищ наголяк наплевательской рогожкой ранимую душу с человеческим лицом, а сам ведь елозит по своей плацкарте с видимым неудобством:
     «…пролетела скучная
     пламенная юность.
     Наконец, богатая
     Истинная зрелость
     Началась когда-то и
     Вдруг куда-то делась…»
     Эх, жизнь – агорушка! Еще и Тимофея задавили, так ему и надо! Мы уж к нему и так, и сяк:
     «Чуешь, Моня, запах моря?
     Что же ты не куришь, Моня..?» –
     Другими словами – мол, что же ты, Моня спишь тут, как памятник в цвету и не вруба-
    
ешься в нашу общую дорожную ситуацию? В смысле – пусть этот Моня (возможно я и путаю имена) повернулся бы к нам упомянутым человеческим лицом. Тут я прошу не путать автора и лир.героя (я-то их все равно путаю), может, у автора в жизни оно и не такое страшенное, это уж пускай Незнакомки судят. Но товарищ не оборачивается – мол, весь я в аутизме – гляньте! Ну и товарищ нам он после этого? Тимофея ему не жалко! А ведь с детства призывал нас Корней Яковлевич Барто оказывать посильную милость к падшим на скамье под дождем бесхозным зайкам и искалеченным мишкам, потому что, в принципе, меньшие эти – все равно хорошие, а не мы только такая же гадость.
     Конечно, попутчик наш выделывается, финтит паренек. Нюни не хочет показывать. Не скрипку взял душераздирать, просто побасить контрабасом хочет, который «понемногу, тропкой пологой переволок…» и «вынес на пересеченную местность».
     И такая позиция телорасположения, в общем-то, мне импонирует. Я с ним тоже гусей не пас. Безусловно, этот Моня не за одного себя переживает. Вот и девушку (см. «Представь себе») тоскою стращает, видно, переживает. Но даже в этой, очень – какое слово употребить вместо «пронзительной»? – вещи не обходится без каких-то мстительных ноток. Все гибнем, так вам всем и надо! Пусть не одному мне будет хана. Но даже и экономике страны, если уж такие счета приходят (это уж смотри другую вещь)! Ведь еще «Дарвин сказал..», что «Вышли мы из обезь-яньего джаза…». По заслугам.
     Но всех-то жальче – и это понятно, если не лукавить – себя. Только иногда Моня и с этим переигрывает:
     «А невдалеке воркует пушка…
     Пушка-пушка, сколько мне осталось?»
     Судя по указанной дате написания – время начала интифады. Эта вещь, по-моему, вообще написана ради сомнительного красного словца. Я бы еще понял, если бы автор – Хас-ве-Ха-рибда! – лир.герой! – сидел где-то в беспомощном окопе изо дня в день под артобстрелом в предчувствии своего лотерейного фанта. А в нашем случае, кто слышал эти пушки. Было, естественно, некоторое неудобство, некоторая неуютность – но общая! – во время последнего иракского мероприятия. Нужно очень искусственно к себе присмотреться, чтобы допереть до того, что из всего многолюдства ракета (где он взял пушку?) метит именно в тебя и спекульнуть со вздохом и горечью над своей судьбою. Я был в местах, где в это время действительно пуляли (не из пушек). Правда, не такой уж, наверное, интенсивный обстрел я  могу засвидетельствовать – я в них не очень-то и разбираюсь, – но, честно говоря, не страх я испытывал, а скорее нездоровое удивление. Если только искусственно, некоторым силком, не представлять, что пуля именно тебя в висок хочет ужалить – ведь не один же ты там, – то и мандража особого нет, и никакие инфернальности в голову не лезут. В толпу вмажешься – и вероятность на всех равная. Это, конечно, на миру смерть красна, но столкнись с этим на дороге или  на каком-то поле одиноко, то тут, наверное, хвостом уже повертишь и глазками порыщешь, куда бы деру. Не хочу сказать, что Моня струхнул, мне это и на ум не пришло. Просто он переборщил тут со своим ау-тизмом.
     Грустно жить на свете. Не то слово! Кругом – пираньи, коммунальные счета , не свершенные планы и обломившиеся амбиции! И Тимофея, мочи нет, жалко! И кто же с этим поспорит? Но в мире от ощущения личной приблудности не очень, может быть, здорово помогает ощущение всеобщей приблудности. Раз уж такая на всех безотцовщина (Я ж говорил, что это вопрос больше религиозный), то оттого, что мы все – тогда уж и всё! – в случайности и в неустройстве, то какое уж это сиротство? – вон сколько брательников! Что же до вселенной – ну, вот такая данность у нас, не может она так сразу и именно при нас упорядочиться (лучше бы сказать – умисадериться). На то она и живая, опыту набирается, нашего же глупого опыта. Звезда с звездой, как мне кажется, о том и шушукается. Мир беспомощен нами.
     А теперь с присущим мне тактом постараюсь углядеть, какие же манатки у товарища разбросаны на багажной полке. Прежде, чем прошерстить каждую вещь, хочется заметить, что по большей части вещи подобраны с определенным вкусом и единым, выдержанным стилем. Чувствуется индпошив, без излишней броскости. Я уже говорил о почти наплевательском, почти частушечном иногда тоне. Ритм-размер подвижный, гибкий, с не каменной строфикой, читается просторно. Рифмы – и когда они, что называется, проходные, и когда весьма свежие, – не оттопыриваются, не морщатся по ткани. Все очень, прошу прощение за принижение слога, носко. Но не так уж редко встречаются  – для меня – некоторые неприемлемости. Вот стихи «…Ушла – хорошо ли плохо…». Товарищ, по-моему, заигрывается бирюльками бытовизмов и иных грубизмов. Опять перебарщивает, потому что не всегда это катит по контексту, интонационно фальшивит:
                                «…Ни доброго слова, ни вздоха…
     А вот позабыла напялить:
     шитье невесомое, кроха –
     осталась вещица на память…»
     Вообще, это стихотворение мне кажется слишком умышленным, оттого и рифмы в нем попадаются, вопреки вышесказанному, какие-то взятые из арсенала навыков, от набитости руки. Показалось мне, про что мужчина хотел сказать, не выкрутилось у него. Тем, действительно, нет запретных. Можно формально писать о любой физиологии. Естественно то, что естественно, но
     интересно-то нам другое – наше отношение и чаще всего наша неадекватность в восприятии этой естественности. Там, в этой вещи, есть еще некоторая и житейская, на мой взгляд, неправда, о чем бы я автору лучше приватно скажу, Но в целом мне это стихотворение показалось попыткой реанимировать какой-то муляж из памяти, словно был какой-то долг по отношению…
     Дальше. Про пушку-кукушку я уже говорил. «На свободе – не в клетке…». Грустно, естественно. Но два замечания моих. Во второй строфе, первая строка – стык «всесначала», а третьей строфе – окуджавинкой отдает. «Хоть какой-нибудь резон…». Я не зануда и понимаю, что слово «сезон» игровое, но все же хоть мельком бы четверть взгляда за окошко. А намеренная самопре-небрежительность и строфическая легкость провоцирует возникновение в голове некоего мешающего мотивчика. Но, должно быть, это стиль. И про Моню уже упоминали. Одно из самых интересных мне стихотворений из этого цикла. Даже рифма «дислектам-интеллектом» нисколько не смущает. Тут же хочется и самому повздыхать, не аутисткая вещь.
     «Незабвенные». Все-таки видимая и установочная легкость вождения рукой по бумаге (или отбарабанивание по клавиатуре), как ощущается мной, часто опережает более глубинные, значит, более неуклюжие и трудоемкие, внутренние эволюции. Как будто голова или какое другое внутреннее напряжение, бегут следом за рукой или за слухом, то есть, как бы ухо на руке растет, а не на голове. Хотя и ухо выносит на такие точные картинки:
     «Они тогда за мной следили.
     Они тогда за мной ходили
     С большой подзорною трубой…».
     Просто это, действительно, увиденное «сквозь магический кристалл», как об этом, имея в виду себя, автор и сказал.
     «Мезальянс». Два у меня замечания. Первое – если есть «новоявленные канты», то должны, по идее, быть какие-то явленные «гегели» или «бетховены». Второе – концовка маловразумительна и на слух, и на понимание, умственная и косноязыкая.
     «Стиль 2000». Есть такой нон-стопный телеканал про моду. Если бы я был вдрызг пьян, что обо мне трудно подумать, я бы в конце поинтересовался у Паши язвительным шепотом: «А что потом? а что потом?».
     «Появилась лысина…». В это трудно поверить, но ведь условились не путать автора и лир.героя. Но как точно сказано про скучную пламенную юность. Только бы почему-то хотелось другой концовки для этой середки.
     «Прозрачный, теплый –
                                 словно райский…».
     А чего сказал этот Моня (в хорошем смысле этого слова) – я не понял. Только гитарные какие-то переборы диванные почудились. Гитара с бантом? Пастернака жалко. Да и постеснялся я бы «колибри» с «калибром» рифмовать. Во всяком случае при таком строфической напевности.
     «Если жизнь представить однобоко…». Понятное дело, открытие.
     «Представь себе». Вещь импонирует своим здоровым цинизмом. Но, скорей, это не единая вещь, а цикл. Спотыкаешься только на одном, на переносе из строки в строку:
     «…из-за парчового куска
     гардины, а за ним одно…».
     Не для такого ритма этот перенос. А потом большие у меня сомнения насчет парчи. Но
    
вещь в меру циничная, в меру огрублена, в меру нарочито уштампована штампами и прозаизмами, грустная вещь, интеллегентная, сказать бы. И вот. Кого устрашит харонова плоскодонка? Но если вблизи тебя надвигается:
     «…не белый пароход, а просто
     какой-нибудь – большого роста
     авианосец, что ли. Вот…».
     И эта громадина такую тень набрасывает на тебя, приблизясь к берегу. Но без паники, заурядные «чартерные перевозки».
     При всем моем проникновении к этому циклу, в пятой его вещи «Представь себе, что клавесина…», при всей ее завидной сделанности, к большущему моему сожалению – и я не знаю, как из этого можно было бы выкрутиться (это не кусок парчовой гардины), выкрутиться, чтобы ничего не попортить, мне трудно представить протяжное «ля» именно из клавесина, с его хрипотцой и как раз «непротяжностью» звука. Как жалко! Просто, как Тимофея! И уж ладно с «больничным запахом апельсина» – пахнут-то мандарины, хотя, наверное, в больницу чаще
     приносят для внушительной дарственности скорей апельсины, но запах мандаринов и ели имеют инфернальное для нас впечатление. Но это уж дело лично-рецепторное, не поспоришь. Хорошо бы, если бы я ошибался насчет этих стихов.
     «Ретроспектива». И о ней я уже говорил. Да, «Тима, смерть неотвратима». И звезда звезде об этом. Вот ведь какой путь-то тернистый.
     «…Раз протектор завизжал –
     Тимофей не убежал…».
     Тут бы некоторые дамы с «одесским интеллектом», не будь они «дислектами» по части анатомии автомобиля, враз бы сами завизжали, что, мол, у протектора или у шины звуковые функции – чисто шипящие: шаркать, шуршать, ну, фыркать, а визжать поручено тормозным накладкам и колодкам. Но тут – настоящий человеческий наискорейший адекват реакции с прикидкой тимофеевой участи на себя. И находка, как сказал бы какой-нибудь критик-профессионал, это – «бах на бах», такой «баш на баш» в драке.
     В заключение положено бы сказать нечто общо. При всей моей уважительности к позиции намеренной повествовательности, повествовательной легкости и – отсюда – ритмической легкости, при всем понимании позиции «бытовизации» и эмоциональной сдержанности, есть, как мне кажется, большой соблазн, пойти у них, пойти у своего стиля на поводу. Ну, научился ездить, скажем, на кобыле, овладел этим прилично, так переходи к езде на кенгуру. А потом, все ли и всеаспектно ли можно описать (понять) одним методом? Прищурил один глаз – поменяй гримасу, прищурь другой. Для стереоскопичности. И чтоб себя не сглазить.
     Тоже могу сказать и о намеренной и – в том-то и дело! –  лидирующей по отношению к  точности, справедливости (в математическом, следовательно, здесь для нас и моральном смысле) в деле достоверности, устойчивой фокстротности напева. Честно говоря, я уверен, что южнорусской может быть только южнорусская овчарка, имеющая совсем противоположные черты характера. Но вдруг иногда приходит в голову, когда и одессита Петю почитаешь: А, может, такая школа – это запоздалый антисоветизм плюс патефонизация всех проблем? И сразу представишь рыбачку Соню – руки в боки из фланелевой парчи, – рассуждающую о строении мира.
     Дорогой Тима (Моня, Паша), в первых строках этого абзаца хочу заметить, что и жизнь (и в большой степени) неотвратима. И она в большей степени не объект оптимизма. Так как над ней приходится – хотя бы по неотложности – все равно напрягаться разными частями туловища, чтобы все равно решать всякие, пусть даже и счастливые, непредвиденности, т.е. все равно создавать системы, а, значит, и нечто декларировать – хотя бы временно и хотя бы очень внутренним голосом, разве что последнее условие не особо в масть, если быть ни с того, ни с сего, при полной внезапности для себя, вдруг последовательным, учитывая род занятий. То есть:  совершенно необъективно расхваливать какие-то личные Кордильеры, любить определенно несуразных девушек и относиться с преувеличенным уважением к совершенно ничтожным дяденькам. Это только не уважать, не верить и хаять всегда будет более объективно, непредвзято, поточнее и бессрочнее по безошибочности. Только, мало, что не по-нашенски, так еще и не продуктивно, не эмпирично. Это, в принципе, – все тот же не философский, не гносеологический, но религиозный вопрос, разрешаемый походя не столько умствованием, сколько на рефлекторном уровне, словно бы гигиенический вопрос – инстинкт плюс воспитание. Поэтому все равно приходится что-то сдуру декларировать, смешно всплескивать руками, ни к месту обличать кого-то, или, напустив умного на себя вида, глупым образом поучать кого-либо. Что, совершенно очевидно, я тут и понаделал во многих местах, – опять же вопрос личной гигиены, – и за что всем – большое человеческое пожалуйста!
     А поскольку – и всем это видно – я почти во всем тут не прав, пусть этот скромный паренек из Бат-Яма на меня не обижается, если он нам товарищ. Пашок, на посошок!
    
    
    
    
    
    
    
    

---

    
    

 

 

---

Объявления: