Александр Карабчиевский
Поговорим о трагической фигуре Леонида Левинзона,
господа! Я лично люблю его как человека и как литератора.
Поэтому я пристрастен. Но прошу считать это выступление
беспристрастным не менее, чем речь любого из вас. Порукою тому
служит вот это устное заявление: сегодня я беспристрастен.
Если бы я думал, что слова, которые я произнесу, в
состоянии пойти ему на пользу, я произнес бы их, не дожидаясь
людного собрания. Но пришли мы не для непосредственной пользы
автора. В Советском Союзе, незримо присутствующем здесь хотя
бы в виде изображаемого Леонидом объекта, обычно за
обсуждением стояла необходимость разделить какие-то блага или
приобрести репутацию. Примерно так выглядели заседания секций
Союза писателей, где раздавали пользу. Леонид своим трудом
добился того, для чего иному российскому писателю приходилось
извиваться много лет: у него есть просторная квартира, машина,
хороший персональный компьютер и толстая приятно изданная
собственная книга. Стало быть, поборемся за репутацию. Имидж
трагической фигуры в литературе будет для Леонида удобен и
полезен.
В художественной трагедии Левинзона есть два аспекта:
окололитературный и текстовотканный. Начнем с первого,
поскольку подавляющее большинство речей в нашем клубе
посвящается обычно ему.
Основная проблема окололитературного аспекта такова:
существует ли иерархия в литературе? То есть, выстраивается ли
в сознании схема литературного мира в виде пирамиды, в которой
положения верхнего и нижнего рядов определяют друг друга, и
где априорной задачей нижнего ряда является переход в верхние
ряды? В цеховом понимании, следует ли образ жизни и практику
работы старых мастеров ставить в обязательный пример мастерам
молодым?
В прошлый раз мой добрый приятель Аркаша Хаенко, являясь
оппонентом, искренне и публично уверял меня, что у Пушкина нет
метафор. Я пришел домой, открыл книжку автора учебника
русского языка Розенталя,- так вот как раз в качестве метафоры
Розенталь приводит строки Пушкина: куда, куда вы удалилилсь,
весны моей златые дни? Розенталь уверен, что это метафора.
Надо ли было звонить Аркадию с криком: "Ты знаешь, у Пушкина
метафоры есть!"? Смешно. Спросим: при чем к прозе Леонида
Левинзона, обсуждаемой сегодня, метафоры Пушкина, сам Пушкин,
который - увы! - умер, или Розенталь?
Для обьяснения этого разделим художественные достоинства
текста, личную судьбу и литературную судьбу. Художественный
текст завершается знаком препинания, личная судьба - датой
смерти, литературная судьба - датой последнего упоминания.
Производство новых текстов автором прекращается с прекращением
личной судьбы. Литературное же значение этих текстов, то есть
имидж автора в сознании обсуждающих, может изменяться, пока
автор входит во взаимный тезаурус, во взаимное знание
говорящих. Литературная судьба часто оказывается намного
счастливее, чем человеческая судьба. И наоборот. Так вот, при
обсуждении произведения знакомого автора, люди, обеспокоенные
литературной судьбой значительно больше, чем качествами
художественного текста, охотно сравнивают этого автора с
людьми счастливой литературной судьбы, особенности исполнения
текстов которых имеют очень приблизительное отношения к
обсуждаемому тексту. Такое сравнение может проделать с собою и
сам автор. Качества литературной судьбы выставляются впереди
качеств литературной работы. Во-первых, тогда кажется, что для
повышения качества текста необходимо улучшить литературную
судьбу. Во-вторых, исчезает всякий механизм понимания и оценки
достоинств собственно текста как результата литературного
труда. Он заменяется оценкой текста как стечения
обстоятельств. В этом драматизм положения авторов
малоизвестных - успех произведения у читателей обусловлен
многими компонентами, как содержащимися в самом произведении,
так и сущими вне его. Некоторая часть этих компонентов есть у
большинства авторов, другая же часть приобретается в момент
пожинания плодов успеха и не может быть предсказана заранее. В
нашем случае, в случае Леонида, это именно так: литературная
потенция его пока значительно больше литературного же
удовлетворения. Впрочем, что бы я ни говорил, врядли мне
удастся подавить сегодня желание кого-либо из коллег сейчас же
сравнить Левинзона с людьми популярной литературной судьбы или
вспомнить по его поводу таких людей.
Здесь скрыто первое звено трагедии Леонида - круг
ценителей, по масштабам которого он мог бы размечать шкалу
своего движения, своих достижений, сознательно иерархичен.
Этот круг охотно смешивает достоинства художественного текста
с достоинствами литературной судьбы: отсюда постоянное
выбивание обсуждения на первый уровень и ссылки на судьбы
давно умерших.
Иерархичное сознание содержит внутри себя элемент зависти
к литературной судьбе. Кроме того, движение в этой системе
отсчета непременно векторное - то есть успех является
обязательным мерилом. Если мы изберем сейчас иерархичный
подход к литературе, то можно выделить четыре основных уровня
этой иерархии:
1. Канонизированные авторы. Внесены в хрестоматии. До
сотни имен, известных даже ленивым и нелюбопытным.
2. Продуктивные авторы. При жизни создают количество
трудов, достаточное для возбуждения к ним некоторого
внеличностного социального интереса. До десятка тысяч имен,
которые известны большинству специалистов.
3. Местные авторы. Знакомство с их произведениями чаще
всего перерастает в личное знакомство и наоборот. Основным
условием выдвижения их в более высокие уровни является
создание многих, исчисляющихся десятками и даже сотнями
произведений, удовлетворяющих взыскательному художественному
вкусу их окружения. Счет - из людей, владеющих русским языком
- на сотни тысяч.
4. Домашние авторы. Разово публикуются в различной
прессе. До пенсии посещают литературные обьединения. Их много,
много.
Разница между ступенями, как видите, примерно 2
десятичных порядка, две значащих цифры. Эта иерархия столь же
условна, как любая другая умозрительная иерархия, но поэтому
она столь же оправдана. Все члены нашего клуба - сужу по
списку предполагаемых членов-учредителей, другого у меня нет,
- относятся к третьему уровню, и, если принять к сердцу
иерархичную схему - стремятся во второй. Все, включая Леонида
Левинзона. В этом второе звено трагедии Леонида. Он родился в
семье не-литераторов, которая никаким образом не может
способствовать его продвижению, у него нет внелитературного
движителя успеха - ни спонсоров, ни влиятельных покровителей.
Печатной критикой он замечен слабо, и только местной. Это,
конечно, с иерархических позиций лучше, чем никакой, но хуже,
чем быть замеченным критикой столицы языковой метрополии. Он
не занимает никаких прилитературных должностей, ни
назначенных, ни выборных, не работает в средствах информации и
его отношения с теми, кто занимает должности - еле теплые. В
устных же обсуждениях, тоже являющихся формой критики, он
сталкивается с постоянным использованием растяжимой
вертикальной шкалы для измерения литературного значения. Эта
шкала регулируется таким образом, что в поле зрения
одновременно и непременно оказываются три предмета:
обсуждаемый, точка вкуса обсуждающего и самый верхний условный
уровень иерархии. И тогда на огонек залетает дух Пушкина и
прочие дальние духи. Конечно, сравнение с классиками может
быть лестно, но не по отсутствующему же признаку. Чехов не
писал про кенгуру, и ты не пишешь про кенгуру - ну вылитый
Чехов.
Эти звенья трагедии можно разомкнуть, отказавшись от
подразумеваемой иерархии литературного мира. Но тогда, боюсь,
придется отказаться и от всякой надежды на получение в связи с
работой над словами немедленных реальных благ, в частности, от
достижения литературной репутации. Останется лишь фраза: "Мне
весьма понравились некоторые произведения Леонида Левинзона",
которую не обязательно доводить до слуха самого автора, если
не рассчитываешь с ним познакомиться поближе. Равно как
необязательно доводить до него и другие мнения. То одно, что
автор принял приглашение поговорить публично о своих трудах с
коллегами по цеху, не купившими в книжной торговле его изданий
и не выказывающими такого желания, показывает, что репутация
для него небезразлична.
В итоге рассмотрения первого аспекта трагедии Левинзона
можно заметить: дорогой Леонид, часть твоей трагедии - это мы,
твои друзья и окружение.
Текстовотканный аспект упакован в глянцевую обложку книги
Левинзона. Леонид - высококлассный профессиональный писатель,
глубокая творческая личность, наш выдающийся собрат по перу, а
кто считает иначе, тот будет иметь дело с ним. Чтобы принести
пользу автору, следовало бы, если он того пожелает, сделать
подробный, конструктивный разбор текста по составляющим
компонентам. Но мы собрались не для того, чтобы принести
пользу автору.
Разбор было бы удобно проводить по трем параметрам:
1. На уровне техники слова. Как слова составлены между
собою. Используемые тропы и приемы. Есть просто поразительные
по точности находки:
"Эта ночь, как лицо нездорового человека" (рассказ
"Санитар). "Мария Антоновна,- представилась бабка, - девяносто
третьего года, шаншонетка. Рубль есть? - Нет, ответил твердым
голосом из глубины души Сашка, - и в дальнейшем тоже не
ожидается. - Мать вашу... - обиделась шаншонетка. И растаяла
на входе" (роман "Ленинград - Иерусалим"). К сожалению - эти
находки на такую толстую книгу встречаются не так часто, как
хотелось бы. Шитье текстовой ткани из отдельных слов - процесс
трудоемкий. Посмотрите, какая красивая фраза: "Тьма, пришедшая
со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город"?
Красивая. Она и использована в романе "Ленинградд - Иерусалим"
(стр. 114): "Дождь-тьма, пришедшая со Средиземного моря,
поглотила ненавидимый прокуратором город. И людей его." Что
автор показывает? Что он сам, его герои и его читатели знакомы
со ставшим классическим текстом, откуда позаимствована эта
фраза? Если бы только это! Это симптом тоски по свежей,
точной, красивой, небанальной фразе в собственном тексте. Не
по одной фразе, а по их совакупности, рождающей острый, белый,
пряный текст, не менее пряный, чем Польша. Для непонявших:
имеется в виду рассказ "Белая, пряная Польша".
2. На уровне эпизода. Манера повествования. Тоже есть
отличные находки: в романе - эпизод, как просители стучались с
одной стороны дома, а вход был с другой стороны. В
"Коми-Африка" - история с линолеумом, который завезли в зону
как бы для санчасти, но офицеры разобрали его себе. Остатком
линолеума герой посоветовал главврачу выстлать свой кабинет.
Знанием этих эпизодов Леонид обязан своей наблюдательности и
сложной биографии. Два непременных элемента зримо присутствуют
в повествовании: время и память. Периодически, с частотой
одно-два на страницу книги встречаются отметки временной
шкалы: "потом", "через полтора часа", "вечером", "проводил
время", "через некоторое время", "через неделю", "в девять
часов" и подобное. Для автора это важно - это подпорки в
движении по излагаемому материалу. А читателю, так сказать, по
зеленые веники, происходил ли первый отмеченный эпизод прежде
второго или второй прежде первого, если они не связаны между
собой связью причины со следствием.
3. Разбор на уровне идеи: драматургия и философские
воззрения автора. Леонид избрал самую трудоемкую, самую
торосистую дорогу. Он работает в жанре традиционной прозы. В
этой прозе ничего сверхестественного не случается. Даже когда
он пишет, что на ветвях сидят утюги или старушка летает на
помеле. С таким же успехом на ветвях могли бы сидеть голуби
или вороны. Это не нарушает повествования.
Читаем в главе 9-ой романа "Ленинград - Иерусалим", стр.
179-180 книги: "Вот таким образом. Уговариваешь, уговариваешь
себя, что все нормально, а потом не остается времени ничего
изменить." И далее: "А вот писать буду. Играть с бумагой.
Конечно, скажете, лучше обнимать и целовать красивых женщин.
Да, согласен я. Но раз не получается, что остается делать?
Ладно уж, писать." Оставим открытым вопрос, являются ли эти
мысли главного героя романа одновременно мыслями автора? В
любом случае, альтернативная связь между составлением слов на
бумаге и обниманием красивых женщин существует только в
авторском сознании. Составление слов - это труд. Пусть
добровольный, пусть приносящий удовольствие - но труд.
Обнимание, если речь не о жизни жиголо, - это развлечение.
Пусть необходимое, пусть приносящее удовольствие, но
развлечение. Альтернативную связь между конкретным трудом и
конкретным развлечением видит именно тот, кто несет в жизни
свой поименованный труд и предпочитает ему это самое
поименованное развлечение. Здесь очередное звено трагедии.
Леонид до сих пор относится к себе как к автору с некоторым
удивлением: был я в разных ситуациях, спал в разных постелях и
без них, ел разную пищу и чего только не пил, - отчего же в
словах, которыми я это рисую, все получается не так остро, как
въяви? Для явственной иллюстрации этой высокой беды я охотно
приведу примером сегодняшний случай: я хотел воспеть Леонида,
равно как он хотел воспеть жизнь; мне кажется, что я вижу
достоинства и недостатки его трудов - равно как и он видит
достоинства и недостатки разных сторон бытия; я пытался найти
в нем типическое, но вижу, что подобрался только к краешку
темы, - так и он повествует о жизни через ежедневные события,
и видит, что малой доли не охватил, столько событий
неописанными остались. Трагедия в том, что ни я, ни он не
нашли слов еще более убедительных, еще более точных.
Подводя итог, назову черных птиц судьбы, сидящих на
плечах не одного только Леонида, их условными именами:
1. Возможность оказаться последним появляется и исчезает
вместе с возможностью оказаться первым.
2. С мертвыми можно сравниться только посмертно.
3. Давайте писать хорошо, а плохо писать не давайте. Ты
умеешь? Да и мы тоже, в общем-то... как-то так... умеем.
Впрочем, искупителем этих трагедий служит то же, что
помогает автору продвигаться по повествованию - время. Леонид
нашел в себе силы написать книжку и в мире нашел возможности
ее издать; эта книжка - полиграфический факт, вне зависимости
от высказанных сегодня мнений она попала в книжную торговлю, а
там читатель голосует кошельком, а критики - той печатной
площадью или временем говорения, на которых они имеют
возможность резвиться.