     Господин Сердюченко!
    Ознакомился с Вашей статьей «Новые правды и неправды «Сетевого Дюка», однако особых сюрпризов в ней не обнаружил. Вы остаетесь верны себе: тот же набор расхожих фраз, тот же ряд ничего не значащих определений, та же приверженность школе литературоведения, которую я называю «kaffee-klatsch» (или: треп за чашкой кофе). Не мог не заметить, что треть статьи посвящена мне. И хоть анализ Ваш, повторяю, глубоким не назовешь, да и критический инструментарий остротой не отличается, все же решил Вам ответить.
    Впечатление от вступления как минимум двойственное. С одной стороны смешит задушевный тон конферансье на гастролях, когда Вы признаетесь, что хоть Вы и не одессит, но по долгу литературной службы стали патриотом «города у моря». С другой -- претит панибратский говорок, с которым Вы обращаетесь к «дорогим эмигрантам», а иногда – для пущего пафоса – переходите на патетическое «ты», и призываете сознаться «не болит… ли [у нас наше] ампутированное одесское прошлое». (Не знаю, как у других, у меня -- не болит. Давно живу другими интересами, местных забот хватает. А тут еще тучи над городом встали).
    Но отвлечемся, насколько это возможно, от Вашей тенденциозности и дурного вкуса. В силу вредных привычек заядлого стилиста, не могу не обратить внимания на Ваш язык. В Вашей статье есть и корявая фраза «преисполняешься инфантильным желанием» (для чего возвышенное «преисполняешься» соседствует у Вас с «инфантильным»?); есть и такой перл как «обсцентная клубничка» (во-первых, не «обсцентная», а «обсценная» или, говоря по-русски, непристойная, а во-вторых, «обсценная клубничка» -- это «непристойная непристойность»). Однако Вы, г-н Серюченко, как я уже понял, не писатель -- Вы критик.
    Но ведь и критик критику рознь. Копнув чуть глубже, дабы найти у Вас какую-либо научную систему или метод, натыкаешься на окаменевший слой вкусовщины. (Причем, Вам активно нравится, когда авторы ностальгируют по утерянному одесскому раю, и не нравится, когда авторы идею ностальгии, скажем мягко, проблематизируют). Далее, в Вашем критическом хозяйстве видим ряд тощих, как попало надерганных цитаток, красное словцо-другое из дедушки Фрейда для младших классов -- повсюду запустение, псевдонаучность и густой туман. Кто ответит, что означает Ваш термин «жизненная культура», и что есть «по-своему фундаментальное бытие», а также насколько строгой является дефиниция «антропологический симбиоз»? Не говорю уже о Вашем «мастурбирующем сознании» – его я просто боюсь себе представить. И если формула «стиль это человек» также актуальна для человека ученого, то кто ответит, что за человек -- критик Сердюченко, прячущий за бутафорской риторикой терминологические небрежности и плохо аргументированные доводы?
    Разговор о моем рассказе занимает у Вас целый подраздел – о неправдах «Сетевого Дюка». И сразу вспомнилась песня из детского кино: «Много в жизни тропинок, только правда одна». (У нас на Западе дело обстоит несколько иначе. Плюрализм, Вы, конечно, слышали?) К слову о правде. Лично Вы, господин Сердюченко, правом менять свою правду пользуетесь налево и направо. Простите, но Вы, как сердце известной оперной красавицы легкого поведения – вчера с доном Хосе, сегодня с «Тихим Доном». Послушать Вас, еще полгода назад я был русско-американским О.Генри, «ироничным и плодовитым», и «если б Вы жили в Америке, только Лемберского и читали бы», ибо сюжеты мои «уморительны и просты, как английский замок».(Ваша статья о русской прозе Нью-Йорка, в НРСлове и в журнале «Дипломат»). Теперь же, когда Вы – наконец! -- уловили, что я не совсем О.Генри, а сюжеты мои только иногда как замок, но чаще как лабиринт -- Вы решили от меня откреститься. В чем большой беды я еще не вижу. Беда, однако, в том, что открещиваясь, Вы подтасовываете факты. Мои рассказы из уморительных вдруг превратились в непристойные (речь идет об одних и тех же рассказах, напр. «Смерть Самусиса»), а моя былая перспективность выродилась в «бессистемный литературный треп пожилого литератора». Однако быстро же я деградировал и одряхлел, господин Сердюченко. За какие-то полгода!
    В анализе моего текста, Вас озаботило обилие у меня физиологии. Что есть, то есть. Больше того, не влезая в литературоведческие дебри, скажу, что и в жизни моей она занимает известное место. Что ни день, приходится пользоваться телом: дышать, нюхать, в отдельных случаях даже отплевываться. Что же, по-вашему, физиология – это непременно неправда? А что тогда правда? Идеология? Или, может быть, психология? Я слышал другие мнения. Или может быть, физиология не есть предмет, литературы достойный? Цвет глаз описывать можно, а цвет печени – уже нет? Взгляд поверхностный, если не сказать ущербный. И к тому же противоречащий Вашему собственному определению южнорусской школы.
    Позволю себе цитату из Вашей статьи «Южнорусская школа: миф и реальность» (журнал «22» № 119): «…Южнорусское» видение мира – это видение Аристофана и Бокаччо, Свифта и Рабле -- анекдотическое, праздничное, чувственное, плотское». Гипотеза смелая; возможно, справедливая; несомненно, лестная. Но позвольте в таком случае спросить: почему телесность моих текстов Вас так травмирует? Почему у классиков это чувственность и жовиальность, а у меня -- «похотливые детали» и «клубничка»? Потому что они классики? Но ведь и Вы, простите, не Ролан Барт, не Михаил Бахтин и не Юрий Лотман, а вот ведь тоже пишете статьи, преподаете в вузе.
    Месяц назад, перечитывая Аристофана в не вполне адекватном английском переводе (взял в дорогу фривольного Фиттса, вместо старого доброго Вебба) я обратил внимание на следующий факт: герои пьес отца комедии вовсю орудуют телесным низом, часто выпускают газы, размахивают гениталиями, короче, пробавляются чистой воды дионисийством. И не обязательно перечитывать Рабле, или Бахтина о Рабле, или Кристеву о Бахтине, чтобы вспомнить о роли физиологии у мэтра. Свифт и Бокаччо тоже не брезговали «обсценной клубничкой». Понятно, что они великие, им можно. А как же быть нам, их бедным «южнорусским» пра-пра-родственникам? Соблюдать лит.гигиену в нашей закордонной практике, дабы не оскорбить чувства львовского критика? Хорошо, но сначала докажите мне, господин Сердюченко, что мы с Вами, несмотря на различные адреса и пейзажи за окнами, населяем одно и то же культурное пространство. Боюсь, не докажете.
    И тут самое время остановиться на Вашем термине «мастурбирующее сознание». Выскажу догадку. Я подозреваю, что вы, господин Сердюченко незнакомы с литературоведческими, культурологическими и философскими достижениями Западной мысли за последние сорок лет. И списать этот пробел на отсутствие необходимой литературы или на незнание европейских языков уже невозможно. Стараниями фонда Сороса, переводы трудов Бланшо, Барта, Лакана, Фуко, Делеза, Гваттари, Кристевой, Жижека и многих других уже лет восемь-десять доступны российским ученым и критикам. И это позволяло надеяться на то, что и пожилой американский литератор Лемберский, штудировавший упомянутых высоколобых в колледже – страшно вспомнить! – четырнадцать лет назад, и львовский профессор Сердюченко населяют одно и тоже культурное пространство. Ан нет. Вы, господин Сердюченко, пречисленных авторов, судя по всему, не прорабатывали еще. Иначе дидактический напор и наивная безаппеляционность Ваших писаний уступили бы место большей методологической строгости и научному подходу к предмету. На мой взгляд, недостаточно в последнем абзаце обзора щегольнуть расхожим словечком «дискурс» или, скажем, потешить читателя анектодцем о том, как поссорились Федор Михайлович с Иваном Сергеевичем, чтобы вывести статью, претендующую на научность, за рамки досужей болтовни. Тут нужнен другой подход, большая широта гуманитарных интересов, если угодно.
    Вот и выходит, что термины психоаналитической школы литературоведения представляются Вам, в лучшем случае, забавными, в худшем -- пригодными для оскорблений. Опять же, не влезая в дебри, дабы не разминуться в них с Вами, открою секрет, что термин «мастурбирующий», действительно, используется в теории литературы (напр. Ю.Кристевой) применительно к речевым актам, в которых ослаблены референтный и фатический коды (Р.Якобсон), как например, в текстах Пруста, позднего Джойса и др. Поэтому не могу сказать, что я так уж уязвлен Вашими выпадами. Хотя, когда Вы с шулерской ловкостью ярмарочного словоблуда (не обессудьте, но эту заковыристую риторику я на время заимствую у Вас), заменяете в пределах двух соседних абзацев «мастурбирующее сознание» на «мастурбирующую память автора», то несмотря на невнятность и этого Вашего термина, дело тут уже попахивает переходом на личности, и я хотел бы попросить Вас впредь быть осторожней в выборе слов.
    И наконец, о самом рассказе, вызвавшем гнев уважаемого, но безнадежно застрявшего в середине прошлого столетия критика.
    (Что тоже не беда: что есть полвека в истории человеческой мысли? Пустяк. Разумеется, если в эти полвека, нам с Вами не выпало жить). Беда в том, что свои тексты я пишу по эту сторону прошедшего полувека, а судите Вы их по ту. Вот и выходит, что ищете Вы у меня, условно говоря, Ильфа с Катаевым, а натыкаетесь, опять же предположительно, на Южную Америку, сдобренную Бодрийаром с Лаканом. Но даже безотносительно к тому, кто что где ищет и как находит, забавнейший момент тут заключается в другом. Вы, господин профессор, не заметили, что бегло разбираемый Вами текст идеально вписывается в Ваше же собственное определение южнорусской школы, сделанное годом ранее! И речь тут уже идет либо о критической слепоте, либо все о той же подтасовке фактов. Опять цитата из Вашей статьи о южнорусской школе: «Юг – бесцеремонное смешение всего со всем, эстетическая всеядность, импровизация, вдохновенный сюр…Юг – балаганная полифония…готика». Господин Сердюченко! Невероятно, но факт: более точного определения эстетической заданности ненавидимого Вами рассказа «г.Одесса, 1975 год» я не могу себе вообразить. Работая над текстом, я именно импровизировал, «всеядничал» и «полифонил»! Рассказ мой, разрешите Вам напомнить, о колдуне, лесном духе, другими словами, о существе встречающемся редко, даже на улицах Одессы. Отсюда и сумбур, и сюр, и физиология, и невнятица.
    Что же касается правомерности моего участия в конкурсе, романтическо-паустовский тон которого Вы столь ревностно оберегаете, замечу, что право окрашивать свой биографический, географический, этнический -- да какой угодно! - материал в какие угодно тона, я, пожалуй, оставлю за собой. И несмотря на трепетное отношение к городу детства и уже возданную мною дань «потерянному одесскому раю» (см. напр. мои тексты в прошлогоднем Дюке, удостоенные почетного четвертого места), в данном случае у меня начисто отсутствует город, «который я вижу во сне». Скорее, в рассказе -- город, который я вижу в гробу. Что объяснимо: герой мой – лесной дух, путешествующий между мирами, скачущий из небытия в бытие и обратно, где-то в лесу его ждет подружка, вечнозеленая Стелка Засосик; и она у меня не что иное, как дерево, а из дупла его, которое я фигурально назвал очень русским, но почему-то вогнавшим Вас в краску словом «влагалище», выглядывают грибы «лисички» и т. д. В конце рассказа, который я и сам ни за что не назову user-friendly, после шести страниц перипетий (и перепитий), синтаксических изысков, юмора, готики, словесных и прочих игр, лесной дух женится на деве-дереве Засосик, а зло наказано. Как оно и бывает в сказках.
    Два запальчивых слова о моем привнесении «сорокинщины» и «виктор-ерофеевщины» в целомудренную атмосферу конкурса». Я полагаю, что конкурсу это не повредит. Я полагаю, что Сорокин неплохой писатель, и многие рассказы Вик. Ерофеева мне тоже достаточно симпатичны. И еще, но это уже в скобках, я считаю, что маркиз де Сад гений, в немалой степени благодаря его всепоглощающему физиологизму, а тексты Лотреамона вполне мастурбирующее, за что поклон ему земной. И еще я полагаю, что прошлое можно беречь, ну, скажем, как солдат «бережет единственную ногу» (пан-физиологизм Маяковского Вас, кстати, не очень смущает?), но также нужно, -- а иногда просто необходимо -- с прошлым уметь расстаться. Хотя бы для того, чтобы было легче жить в нашем прекрасном сейчас, независимо от прописки.
    P.S. Ваша фраза «Лемберский этого рассказа не писал, а мы его в «Дюке» не читали» должна занять почетное место, если не в пантеоне литературной критики, то в сборнике заклинаний против порчи, сглаза и нечистой силы – определенно. И все же смею Вас уверить, что рассказ «г.Одесса, 1975 год», полный поэтического сюра и дионисийских игр, я писал, и Вы его читали, хоть и очень предвзято и невнимательно. И я искренне рад, что рассказ Вам не понравился. Поскольку и прокрустово ложе Ваших ценностей меня тоже весьма стесняет. Что же касается ностальгического сюсюканья про акации и прочие розовые слюни -- то их нет у меня. И по поводу «романтической и целомудренной атмосферы» – это тоже не ко мне. Это к Паустовскому, на Новодевичье.

    С дионисийским приветом --
    Павел Лемберский,
    писатель

Павел Лемберский

РУКИ ПРОЧЬ ОТ МОЕГО ДИОНИСИЙСКОГО НАЧАЛА!