Ал. Карабчиевский

Отзыв о рассказах Павла Лукаша,
прочитанных на заседании тель-авивского писательского клуба

    Перед тем, как я начал готовить эту рецензию, мы с Пашей договорились по мере возможности обойтись без сравнений о поводу иерархии писательского мастерства. По-моему, сравнения необходимы, чтобы понять направление, по которому подвигается вектор художественной деятельности автора. Но отказ от них не существенно сужает возможности оппонента и даже облегчает процесс разбора: можно говорить о самом авторе, о его индивидуальных особенностях и персональной манере исполнения. Правда, и сложность появляется: к минимуму сводится возможность говорить о его таланте, о значении, о перспективах. Остается, так сказать, писатель Лукаш в абсолютном значении.
         И вот критик вычисляет это значение, анализируя многие параметры, и находит, что оно равно, например, 866. Спрашивается: что дает это вычисление, если такое же вычисление не сделано для большой группы авторов, известных и критику, и тем, кто будет знакомиться с его опусом? Это напоминает коэффициент Ай-Кью: если не знать, что средний, к примеру, - сто двадцать, то можно гордиться собственным в девяносто, равно как и в сто пятьдесят.
     Но я охотно принимаю уговор: рассмотрим тексты писателя Лукаша. Первая радость, которая исчезает от отсутствия сравнений, так это возможность похвалить его на общем фоне клубных авторов. В предыдущие три-четыре обсуждения тексты были настолько слабы, что требовали редактирования очень многих фраз. Тексты Лукаша в этом смысле - приятное исключение. Паша Лукаш почти безошибочно связывает слова во фразы. Его проза довольно чиста, если не считать нескольких мелких огрехов. Например: "Представь себе, какое может быть выражение глаз у Зой, спешащей на работу пешком под проливным дождем, не говоря уже о зонтике и туфлях". (рассказ "От нас тут много не зависело"). Симпатичные в общем образы "проливные зонтик и туфли" и "выражение зонтика и туфель" смазаны нечетким построением фразы. Можно предположить, что автор хотел нарисовать и зонтик, и туфли, но не знал, как это сделать.
     Виновата штампованная конструкция "не говоря уже о", которой слабые авторы пытаются привязать к фразе предметы, требующие описания, но с трудом доступные ему. В остальном же магистральном повествовании автор, как правило, защищает себя от возможной нечеткости короткими фразами, выстроенными без ошибок. Паша вообще сторонник простых, коротких и прозрачных фраз: это он продемонстрировал и в поэзии, и в прозе.
     В представленных текстах имеется серьезная беда, которая понижает их качество. Точное определение этого синдрома мне пока неизвестно, и для краткости я назвал его "прилитературное кокетство". Приблизительно синдром выглядит так: для автора важно быть писателем, для него имеет особое, повышенное значение работа со словом, он беспокоится о литературе, круг его мыслей связан с литературой, писанием, сочинениями, в крайнем случае - с удачно сформулированными речами, элементами беседы и словами.
     Практически во всех четырех представленных для сегодняшнего обсуждения рассказах герои беспокоятся не о том, где взять денег, как получить удовольствие или избежать неприятностей, но о том, как сформулировать свои мысли, сохранить их и передать другому персонажу.
     Вот примеры. "Что-то неожиданно щелкает в голове и не только мысли, которые по праву должны возникать раньше слов, но и слова, которые чаще возникают раньше мыслей без всякого на то права, путаются". (От нас здесь много не зависело). "Я не Порфирий, а Никодим - а Порфирием назвался, чтобы интересней было". (На теплоходе"), "Хотите, стихи? - спросил Порфирий и сразу же прочитал" (тот же рассказ), "Мне идею Нирванский подкинул - перевел это слово на четыре языка - очень даже благозвучно, выбирай любое. А в оригинале... Он шепчет мне на ухо. В самом деле, вслух повторить неудобно" ("Условия игры"), и в том же опусе: "А пароль - смешнее не придумаешь. Она шепчет мне на ухо". И это повторение приема подчеркивает, что желание считаться описателем замеченного явления или постигнутого феномена у автора так велико, что превышает возможность нарисовать это явление или передать механизм феномена с помощью выразительных средств, отпущенных в его распоряжение природой.
     "Рассказ о писателе Т" в этом смысле особенно показателен, но его для наглядной иллюстрации мысли мне пришлось бы цитировать почти весь. Синдром характерен именно для автора, а не для так называемого лирического героя или центрального персонажа текста. На это указывают несколько обстоятельств. Например, недавно вышедшая книга Паши "То, что доктор прописал", в которой примерно половина текстов связана с аналогичными симптомами - от литературного кота до цитирования стихотворных строк в тексте. А еще - превалирование диалогов над действием на коротком пространстве текста. А еще - фактура рассказов, их драматургия: они выстроены так, будто начиная текст, автор мечтал его написать полностью в сжатые сроки и в самом обозримом будущем, и не потому, что в тексте возникла общественая потребность, а потому, что писавший хотел как можно скорее оказаться автором еще одного готового произведения.
     Мысль придется пояснить на примере. В своей молодости я был знаком с тихим холостым евреем, окончившим в Ленинградском ун-тете факультет психологии и служившим психологом в киевской областной психиатрической больнице в Глевахе. Мы говорили с ним о тестах и тестировании, и он рассказал такую историю: "Ко мне привели пациента. Врачи подозревали, что он алкоголик, и если этот диагноз подтвердится, то больной попадет в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий, если кто забыл. Весьма гадкое место, охранявшееся милицией). Сам больной утверждал, что он - не алкоголик, просто пьет в меру, как все. В больнице он не пил. И его отправили ко мне на исследование. С помощью теста я установил, что он - алкоголик, и его поместили в ЛТП". "Как? - вскричал я, - неужели вы дали ему водки?!" "Нет, - сказал психолог, которого звали Изя, и он уже в тридцать три года был плешивый и жил холостяком вместе с родителями. - Я дал ему ТАТ - тест тематической апперцепции (для тех, кто не знает - это двенадцать картинок, на первой - мальчик, перед которым лежит скрипка, на третьей - женщина входит в комнату, на четвертой - фигура, по-видимому, женская, полулежит на каких-то ступенях, на одиннадцатой - озеро в лесу, на двенадцатой - два лица, мужское и женское, будто в диалоге, но все картинки неотчетливы, с размытыми чертами). И вот этот пациент из двенадцати картинок шесть или семь трактовал как ситуацию алкогольную или связанную с алкоголем. И я определенно установил, что он страдает алкоголизмом, и это заключение послужило основанием для диагноза". Так по решению тихого еврейчика попал в ЛТП другой человек, вовсе туда не желавший.
     Прямая связь этого примера с текстами Павла вот какая - из произвольных ситуаций, попадающихся в жизни, Паша примерно половину интерпретирует как литературные или связанные с литературой. Здесь придется привести сравнение, без которого пояснение кажется мне неполным: сам по себе этот синдром не обязательно снижает качество конкретного текста. Во многих весьма талантливых и интересных произведениях возникают ситуации, имеющие близкое отношение к литературному процессу: "Голубое сало" Сорокина, "Мастер и Маргарита" Булгакова, "Роман без вранья" Мариенгофа, "Город Градов" Платонова или "Бодался теленок с дубом" Солженицына. А у Венедикта Ерофеева большинство ситуаций трактуется как алкогольные или связанные с алкоголем. Но этим сравнение и должно окончиться: никакие особенности произведений Лукаша не позволяют мне причислять его тексты к приведенному ряду. Авторские удачи текстов Лукаша идут не сплошняком, а чересполосицей. А особенность синдрома такова, что он отнимает много места на выражение себя, после чего в представленных нам и без того коротких рассказах почти ничего не остается.
     Чтобы сравнение все же не умерло, попробую сравнить прозу с кино. Заметно, что режиссер Лукаш снимает коротенькие фильмы, основные элементы которых - крупным планом говорящие лица, наплыв камеры и затемнение. Возможно, автору полезно было бы писать пьесы. Если сохранять полную литературную честность, так и нужно было поступить - написать двух- или трехактную пьесу и представить ее в театр, минуя писательский клуб. Но пьеса требует высокого терпения и еще больших сил, а о своей работе сам Лукаш написал: "Первая, наконец, служба на несносном языке. Служба - везде служба. Просыпаешься бред знает как рано, затем - хап-ляп" (из рассказа "От нас здесь много не зависело"). Что такое "хап-ляп"? Штаны утром хап, колбасу на хлеб ляп? Это голое "хап-ляп", как и другие подобные метки - не описания, а фишки, как в русской игре лото - когда нет соответствующего бочонка, место в таблице закрывают фишкой. Пьеса же фишек не терпит.
     Такие подстановки междометий и обозначений вместо острых свежих определений - оборотная сторона синдрома псевдолитературного кокетства. Она вынуждает вспомнить молодого неопытного юношу, впервые попавшего в интимную ситуацию с искушенной дамой, - и он вместо свободного взлета чувств или спортивного секса захлебывается ощущениями, а потом все произошедшее представляется ему единым хап-ляпом. Литература - она и есть дама весьма искушенная, а жизнь - вдвое искушенная дама. Вот примеры из другого рассказа, "Условия игры": "Широченное ложе захватило почти половину единственной каракумовой спальни - она же кабинет, гостиная и столовая, плавно переходящая в кухню. Все "гнездышко" - вместе с, пардон, санузлом - составляло, согласно муниципальному документу, двадцать с половиной метров, включая стены и часть лестничной клетки". В этом абзаце лишнее слово "единственной", если спальня исполняет роли всего остального жилища, неудачен оборот "плавно переходящая" - он чужеродный, в изображаемом утлом уголке нет плавности, но кокетливая фишка выставлена дальше - словом "пардон". Ни при чем французское извинение к маленькой квартире. И во Франции ведь есть маленькие квартиры. Это "пардон" показывает: автор полагает, что он многое бы мог сказать о происходящем в санузле, но воздерживается по нравственным причинам. Вот еще пример: "барышня оказалась занудой, а приобретенная кровать - скрипучей и жесткой. Он вернул ее (кровать, а не барышню) в магазин". Фишка выставлена скобками, связавшими кровать и барышню. Виден авторский шов: из-за предыдущей фразы следующая за ней приобретает неточное значение, нежелательное для повествователя, но вместо радикальной перемены абзаца автор поставил кокетливую заплатку, ясно дающую понять, что под ней - прореха. И у меня, читателя, растет недоверие к такому автору, даже если это сам Паша, которого я люблю.
     При всем этом провозглашаю и подчеркиваю: Павел - один из лучших писателей, которых в этом клубе обсуждали. Очень немногие среди нас работают над словом столь же внимательно, вдумчиво и тщательно, как он. Павел Лукаш - гордость Тель-Авивского писательского клуба, говорю это без всякой иронии и натяжки. И поскольку мы договорились обойтись без сравнений, то не знаю, кто может с ним сравниться по мастерству, так как работ председателя клуба мы не обсуждали со дня его создания (клуба, а не председателя, - надеюсь, вы узнали прием), а другие плодовитые авторы не часто приезжают на заседания из Америки, из Иерусалима, из Ор-Акивы или из тех мест, откуда никто более никуда не приезжает.
     У Лукаша есть безусловные творческие удачи. Да, пока они невелики, но и он ведь еще не стар. У него есть вполне приличные строки, свежие, интересные, не заслуживающие порицания. К примеру: "Пошел в лес на охоту, а там дядька пьяный выскочил с лопатой - и на меня. Я же маленький - испугался и выстрелил. - Что ж ты - маленький, один в лесу и с ружьем? - А у нас все так ходят". Горько, но симпатично. Дальше читаю: "Они слишком разные. У него теряются зажигалки, у нее ломаются зонтики. Его волнует, что приятель издал книжку дешевле, чем три зуба вставить, ее - что подруга похудела на одиннадцать килограммов". Приятно и любопытно. Современный ироничный стиль, вошедший в моду после Довлатова. Но сравнения неуместны. Читаю дальше: "Она, спеша, переходит дорогу, и уже зеленый, а сзади гудят в клаксоны, в гудки, в балалайки, в литавры, в кузнечные молоты, в царь-пушки и колокола". Нормальное нагнетание. Уверен, у этого приема есть литературоведческое название.
     А теперь часть заключительная. Мы, пострадавшие от советской литературы и советского языка люди, не научились писать много, быстро и полезно, но научились ценить напечатанное слово и уважать статус писателя. По сей день остается незавершенным возникший однажды в нашем клубе концептуальный спор о том, приобретает ли рукопись после опубликования ее типографским шрифтом новые черты. Но независимо от исхода этого спора прошу прикрепить к каждому автору личную типографию. В связи с недостаточно высоким положением представителей южнорусской литературной школы в Израиле требую через министерство культуры ввести в школах обязательное изучение произведений членов писательского клуба, освободить нас от необходимости работать при полном сохранении жалованья, а также немедленно написать историю литературы и внести наши имена туда золотыми буквами на первую страницу, поскольку иначе они никогда в нее не попадут.