Pro

На сегодняшний день мировая литературоведческая мысль выявила и определила великое множество значений оппозиции писатель-читатель, или, если брать шире художественный текст, и читатель. Кому-то из уважаемых заседателей может показаться, что я слишком далеко отступил от предложенной темы "Яков Шехтер и его новый рассказ". Но это не так. Дело в том, что не раз и не два никто иной, как сам Яков пытался сформулировать свое писательское кредо. Что могут означать такого рода заявления в устах не слишком старого и не слишком маститого автора, чья личность и чей творческий метод еще не стали предметом устойчивого любопытства читающей публики (я мог бы сказать "моды", но в условиях ощутимого спада общественного интереса к печатному слову, мне очень трудно представить моду на любого писателя, в том числе и на Шехтера).
Итак, была поставлена проблема, о чем свидетельствует стремление относительно молодого автора постулировать свой писательский выбор? Лично мне видится тут отчетливое желание сориентировать потенциального читателя, кто бы он ни был, подсказать ему верный, с точки зрения автора, подход к рассматриваемому тексту. Скажу прямо, при всей преждевременности этой тенденции, я не вижу в такого рода лоббировании ничего зазорного. Но я хотел бы подчеркнуть вот что: Якову явно не безразлично, каким образом его прочтут, это для него настолько важно, что ему изменяет особая писательская выдержка. Можно предположить, что именно выше заявленная оппозиция, мысли о ней и толкают Якова в ту или другую сторону интересующей его проблематики. Но в таком случае, куда проще определить его понимание этой оппозиции, нежели жанровые и концептуальные особенности его прозы. И правда, взгляды прозаика Шехтера на творчество и чисто художественные задачи, легко приводятся к этому знаменателю. Вот, результаты подобного приведения.

1 постмодернистский - каждый художественный текст является суммой всех книг, созданных до него.

2 просветительско-коммерческий - сводится к вариации на тему вполне марксистской формулы, которая в общественном сознании звучит как "время - деньги". Вместо "денег" Шехтер предлагает использовать опыт, вместо "времени", под которым Маркс понимал период оборота капитала, я предлагаю понимать безвозвратно ускользающее время человеческой жизни. Таким образом, читатель тратит свою уникальную, не конвертированную жизнь на более ли менее типичный, свободно конвертируемый опыт писателя.
Мнения интерпретаторов Шехтера разделяется на большее число разновидностей, что естественно. Я не собираюсь их здесь итожить. Скажу только, что тексты Якова, принадлежа формально реалистическому направлению, на деле открыты для разнообразнейших толкований. Есть, правда, одно универсальное. Это толкование связано со вторым Шехтеровским постулатом. За нашу жизнь от Якова мы получаем очерки жизни и нравов израильских, религиозных общин.
Итак, в местных координатах, Шехтер - никто иной, как просветитель-этнограф, внучатый племянник Джо Фрезера и Миклухо-Маклая. Наше время и внимание компенсируется ветвью из неопознанного еще металла, которую сам автор, с далеко не одному ему свойственным апломбом, склонен объявить золотой, достоинство которой обеспечено, по его же утверждению, многими поколениями мудрецов талмудистов.
Любопытный, если не сказать странный, факт: в России, для граждан которой быт и верования ортодоксальных евреев, принадлежащих к разным субэтническим группам, по идее, должны представлять собой еще большую экзотику, нежели для нас, более или менее кошерных граждан Израиля, тем не менее, они представляют нечто другое. Там наблюдается замещение этнографического прочтения книг Шехтера их мистическим прочтением. Так или иначе, там Яков попадает в милую компанию Карлоса Костанеды и иже с ним. Чтобы понять всю неожиданность подобного явления, достаточно представить, что "Анна Каренина" Толстого, где-нибудь в Швейцарии или в Китае, выйдет в рубрике "роман-катастрофа". О чем этот феномен свидетельствует, здесь и сейчас я судить не берусь. Могу лишь предположить, что он, каким-то образом, указывает не столько на особенности книгоиздательской конъюнктуры в России, сколько на характер самих книг Шехтера.
И последнее - существует мнение, что Шехтер в определенном смысле конгениален Льву Толстому. Главная линия связи этих двоих - есть беспощадность к своим героям.

Contra

У меня тоже есть свои представления на выше сформулированную оппозицию, они сводятся всего лишь к одному принципу.
Литературный текст, это не столько сумма предыдущих книг, сколько сумма последующих прочтений. Ничего удивительного, писатель и его труды при обнародовании превращаются в представление о нем и о них потенциальных читателей. То есть, чтобы определить эстетическое направление художественного текста, достаточно определить классовый, образовательный, этнический, возрастной и ментальный состав его читателей. Другими словами мой подход, сводится к старому, взятому из Римского права, принципу: "Скажи мне, кто - твой читатель, и я скажу, кто - ты". Итак, кем же является писатель Яков Шехтер по этой шкале.

1 Он пишет о религиозных евреях Израиля, об их традициях, об их нравах, об их верованиях. Последняя тема раскрывается с помощью священных для них текстов. И поскольку, за много веков скопилось бесчисленное множество комментариев, они, так или иначе, тоже идут в ход.

2 Он пишет на русском языке. Мне не хочется подробно останавливаться на свойствах и особенностях "русского языка" нашего бенефицианта. Скажу только, что он имеет мало общего, как с языком русской классики, так и с современной речью нынешней России. Еще скажу, что это условие автоматически отсекает от числа читателей не только обширную группу прототипов его героев, но и большинство русскоговорящих неофитов, прототипом которых является сам автор. И остается у нас среднебольничное, русскоязычное, светское большинство, то есть люди, куда больше интересующиеся ценами на свиную вырезку, нежели ценами на загробное блаженство.
О них, убогих, с чисто детской непосредственностью Яков высказался и в обсуждаемом рассказе, сравнив их с детьми плачущими из-за ведерка и совка, вместо того, чтобы плакать из-за песочницы, еврейского мира и небесного Иерусалима. Но в таком случае между Шехтером и Толстым или Достоевским протянута не связующая нить, а разделяющая их пропасть. За что несут ответственность герои последних? За преступления против жизни человека (не убий), против собственности человека (не укради), против семьи человека (не измени).
А за что страдают герои Шехтера, а они страдают никак ни меньше героев Толстого и Достоевского, муки их не только физические, но нравственные, духовные. При попытке ответить на этот вопрос некошерный читатель обязательно запутается, поскольку завязывали те узлы, по свидетельству самого Шехтера, тысячи мудрецов.
Кто-то, возможно, согласившись со мной, решит, что этот факт отпугнет неискушенного читателя. Отнюдь. Фокус заключается в том, что обыватели тянутся к его текстам, куда активнее интеллектуалов. Их не смущает "юридическая" запутанность авторского посыла. На мой взгляд, это происходит потому, что на уровне Шехтеровских текстов сложнейшая схоластическая изощренность Талмуда становится созвучной, конгениальной стихийному синкретизму масс.
И в какую литературную когорту в таком случае попадает наш юбиляр? Мне кажется, он попадет в когорту писателей, осуждающих своих героев с позиции пресловутой порядочности, то есть суммы неписанных правил и предрассудков, бытующих в среде безликих, не слишком образованных, точнее в меру невежественных людей, чьи представления об этике и эстетике столь же запутаны, но куда более приземлены, нежели представления господ мудрецов.