Прежде всего, хочу признаться: роман «Мастер и Маргарита» я не люблю. О нет, это не была нелюбовь с первого взгляда. Но что-то с самого начала в душе шевельнулось. Сейчас уже трудно сказать что. Мне было всего четырнадцать лет, когда я впервые получил эту пухлую перепечатку на одну ночь, и, ясное дело, был просто околдован ею. Правда, как я сейчас понимаю, не столько текстом, сколько обстоятельствами, сопутствующими ознакомлению. В романах я тогда еще мало что смыслил. Вот почему, можно сказать, что первое мое прочтение этой книги было скорее эмоциональным, нежели мыслительным актом. Может быть, поэтому, перечитав роман спустя годы, и будучи им скорее разочарован, чем окрылен, я собственному отношению ничуть не удивился. Со временем пришло понимание не столько недостатков книги, сколько нашего с ней резус конфликта (что ли?), с ней, с ее героями и с ее уважаемым автором.
Раз уж подвернулся такой случай, хочу поделиться некоторыми соображениями на этот счет. Во-первых, мне всегда действовала на нервы несколько наигранная патетика "ершалаимских" глав. В отличие от Эли Кормана меня не поражает этот «стиль, напоминавший мерно-тяжёлую поступь римских центурий». Может быть, дело в том, что мы принадлежим к разным поколениям с Эли, или в том, что «Иудейскую войну» Фейхтвангера я прочел раньше "Мастера". Не знаю, вся эта история с красным подбоем на мой вкус отдает фальшью. Что касается московских глав, то тут портят впечатление основные действующие лица и сцены, разыгрываемые ими. Воланд предстает мелким позером. Маргарита выглядит не новой Пенелопой и, уж конечно, не ведьмой, а женщиной из картона, в лучшем случае, как выражаются в некоторых милицейских сериалах, «фригидной сукой», которая бросила своего возлюбленного в тяжелую минуту на произвол судьбы и вспомнила о нем только, когда ее клюнул "жареный петух". Мастер же получился весьма темной лошадкой, неизвестно по какой причине, изображающей из себя гуру. Хотя с такой овцой, как Иван Бездомный, мудрецом почувствовать себя ей-богу не сложно. Между прочим, модель отношений между Мастером и Иваном встречается в романе не однажды: Ешуа и Пилат, Берлиоз и Иван, Воланд и Берлиоз – вот только несколько пар, внутри которых общение направлено сверху вниз, то есть, по сути, в одну сторону. Кто-то возразит мне, что подобная модель отношений, которую условно можно назвать «учитель - ученик», весьма распространена не только в реальности, но и в мировой романистике. Согласен, поэтому про жизнь я не спрашиваю. Но, скажите, часто ли в романах встречаются настолько примитивные наставники и настолько пассивные ученики? Думаю едва ли. Вот еще что. Книга в какой-то момент была названа культовой, мистической, наконец, канонизированной, в то время как в обороте у публики ходили всего несколько хитовых глав из нее, заслонявших собой весь остальной текст. Встреча на Патриарших, заваруха в Грибоедове, сцена в цирке, полет Маргариты над ночной Москвой, ну еще, может быть, беседа с красным подбоем, вот и весь перечень. Впору закричать, перефразируя одного из героев: роману мне, роману. Кроме того, термин "канонизированный" применительно к литературе, для меня всегда являлся синонимом других терминов: ископаемый, рудиментарный и, по большому счету, отживший, а также антонимом к термину "живой".
Теперь, определившись, хочу остановиться на работе Эли Кормана. Работа эта тематически, не структурно, делится на четыре части
Часть 1. Опровержение ошибочного и доминирующего до сих пор, с точки зрения Кормана, взгляда «на роман Мастера (а заодно и на весь Булгаковский роман) как на апологию христианства. Или хотя бы как на выражающий симпатию к нему».
Эли толкует о шестидесятых годах прошлого века, когда роман только попал в оборот. «Да, великий замысел Булгакова тогда, в середине шестидесятых, не был понят, - сетует Корман, как будто за те сорок лет, что пролетели, не произошло несколько весьма существенных событий повлиявших не только на судьбу романа, но и на его прочтение. Нет, настаивает автор статьи: этот ошибочный взгляд здравствует и поныне. Что тут можно сказать? Можно только пожать плечами. Даже если допустить, что в шестидесятые в отечественном и мировом литературоведении господствовала столь усеченная концепция, то почти полвека спустя, надо думать, что-то изменилось. Как никак, роман-то - культовый. Но нет, из целой толпы головастых оппонентов (к примеру, Гаспаров, Чудакова), Корман почему-то выбирает себе самых дохлых и с ними заводит дискуссию. Я бы сказал своеобразный подход.
Часть 2 "Опровержение взгляда на роман Мастера, как на роман исторический или как на соответствующий канонизированным евангелиям, что в рамках, существующей в мире традиции, почти одно и то же".
Справедливости ради, нужно заметить, что еще во вступлении, Корман подчеркнул, что «вставной роман никоим образом нельзя было назвать “исторической прозой”. Нельзя – из-за серьезнейших сюжетных расхождений с Евангелиями». Именно этим расхождениям посветил Корман вторую часть своей статьи. Однако, встав на зыбкую почву сравнительного анализа текста романа с текстами Евангелий, Эли не сумел уже с нее сойти. Кто-то может спросить, а почему это почва зыбкая, в Евангелиях ведь тоже находит свое отражение осуждение и казнь Иисуса? Да, находит. Но кто сказал, что в качестве первоисточника Булгаков избрал Священное писание? Я несколько раз читал роман, но кроме утверждения Берлиоза и Воланда, что евангелисты все переврали, ничего на эту тему не нашел. Вот почему, столь тщательное выискивание соответствий в двух только внешне похожих текстах, очень напоминает облаву на черную кошку в темной комнате. Дело это, как говорил Конфуций, хоть и увлекательное, но не эффективное.
В качестве более удачного примера подобного подхода, я хотел бы вспомнить работу М.О.Чудаковой «Принцип комментария к роману Булгакова «Мастер и Маргарита»». Обрисовав бегло ряд параллелей между ранними редакциями текста Булгакова и Евангелием от Иоанна, она немного более подробно останавливается на апокрифическом евангелии Никодима. Но на этот раз речь идет не о ранних вариантах Булгаковского романа, а о конечном, знакомом всем тексте. По словам Чудаковой, общее в «романе Мастера и Никодимова Евангелия то, что они начинаются с допроса Иисуса во дворце Понтия Пилата». В добавок в «апокрифе Понтий Пилат назван «игемоном»-т.е. господином…, как в «Мастере и Маргарите». Сделав упор на не канонизированное Евангелие, исследовательница убивает двух зайцев: во-первых: находит аутентичный источник, а во-вторых, определяет жанр и статус романа Мастера. «Использовав в качестве источника Никодимово Евангелие, Булгаков уподобляет весь текст романа Мастера апокрифу», - с полным правом заключает Чудакова. Корман в отличие от своей московской коллеги, броду не ищет, и шагает куда глаза глядят. Это и доводит вполне серьезный текст до комизма.
«Но если в первых двух главах – “Понтий Пилат” и “Казнь” – наблюдается хоть какое-то согласование с христианской традицией, – досадует автор статьи на Булгакова, - то глава “Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа” демонстрирует во всём, начиная с названия, решительный разрыв с ней. Да, Иешуа симпатичен. Да, его учение о том, что все люди добры, привлекательно. Но где же тут христианство?»
Кто это говорит, Эли Корман или Миша Берлиоз, читающий нотации Бездомному?
Часть 3. Уточнение разрыва между романом Мастера и христианством как таковым.
Тут, оседлав комическую ноту, Эли следует по канве одного бородатого анекдота. Все правильно, но Иешуа не распяли, а повесили, не на Кресте, а на столбе и, вообще, это был не Иешуа. Любопытным мне кажется пассаж о календарной странности имеющейся в романе. «И состоит она в том, что вошедший в колоннаду Пилат – это римский сановник высокого ранга, ненавидящий город "Ершалаим", ненавидящий иудеев и их праздники, их календарь и их летосчисление. У римлян есть свой календарь, и не к лицу им пользоваться календарем иудеев». В «32-й главе эта странность разрастается – и, пожалуй, и в самом деле становится противоречием!» Воланд объясняет Маргарите, что когда сидящий перед ними человек спит, “то видит одно и то же – лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана”.
«Ага, - словно восклицает Корман, не в силах совладать с радостью, - На сей раз действие происходит не в Иудее, а на горе Пилат в Швейцарских Альпах, и “у нас на дворе” 1929 год – почему же Воланд прибегает к иудейскому календарю? Да потому, что он как был, так и остался врагом христианства и не желает признавать, что “у нас на дворе” ХХ век “от Рождества Христова”; он предпочитает этому признанию иудейское летосчисление и иудейский календарь!» Как говорится из двух зол – меньшее. К календарному нонсенсу я еще вернусь, а пока мне хотелось бы перейти к части четвертой.
Часть 4. Антихристинские мотивы в московских главах.
Эта самая длинная часть, она состоит из перечня параллелей между текстом Булгакова и Святым писанием и попытки их систематизировать. Еще не начав читать, а только оценив масштабы списка, я решил для себя, что автор торопится, торопится нам доказать что-то, о чем еще даже не упомянул. Он словно стремится наверстать упущенное, добившись перехода количества аргументов в качество, о котором мы еще не догадываемся. О качестве аргументов судить можно всяко. Чтобы убедиться в справедливости тех или иных текущих выводов Кормана, похоже, нужно устраивать еще одно исследование. Это притом, что наше внимание все еще используется втемную, цель раскопок еще не объявлена. Само собой, я не стал, для этого углубляться в Библию. Просто сравнил некоторые доводы Кормана, с доводами Чудаковой из уже упомянутой статьи. Приведу одно лишь разночтение. Речь идет о сцене, когда Иван врывается в ванную, где моется голая гражданка. Безымянная женщина реагирует на нарушителя однозначно. Замахивается на него мочалкой. Для Кормана это жест напоминает приход Иисус на Иордан к Иоанну Крестителю, для Чудаковой мочалка – это губка, поданная Иешуа в сцене казни. Я не берусь рассудить, кто из исследователей ближе к истине. Но, по-моему, самое время вспомнить, что говорил на этот счет старик Уильям Оккам. «Сущности не следует умножать без необходимости», - предостерегал он. Не исключено, возможно, мною бы владел меньший скепсис, если бы Эли не торопился рассыпать передо мной груду более или менее убедительных противоречий. Возможно, ему бы стоило задуматься на минуту и вспомнить, что в романе Булгакова уже высказана соответствующая оценка и роману Мастера и самому Мастеру, при этом она передана, что называется из первых рук. "Он прочитал сочинение Мастера... и просит тебя, чтобы ты взял с собою Мастера..." - говорит в главе 29 Левий Матвей Воланду. Таким образом, высшие силы отказываются от Булгаковского героя и передают его Сатане. На это вполне справедливо указывает еще один российский комментатор романа, в статье «О композиции романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита»». Итак, подытожим: москвичей «испортил квартирный вопрос», Берлиоза испортила комсомолка вагоновожатая, отрезав ему голову и уподобив тем самым Иоанну Крестителю, а Мастера испортил его собственный роман. Что касается обсуждаемой статьи, то ее испортил сам Корман. Почему так произошло? Потому что, привязав роман Булгакова и роман Мастера к одному и тому же источнику, он, возможно, неосознанно, превратно их истолковал. Что до толкований, то они находятся в пятой, заключительной части статьи.
Часть 5. Выводы.
Воланд поддерживал "евангелие от Мастера", хотя черт, по словам Кормана – «ненадёжный союзник и завтра может начать тайную (а то и явную) войну против романа Мастера, как сегодня ведёт войну против старой благой вести». Это первая проба. Что до итоговых выводов, то они не поражают. «Подведём итог. – Говорит Корман, - Московские главы “Мастера и Маргариты” в основном представляют собой пародийно-глумливое (дьявольское!) прочтение “Нового Завета”. “Новый Завет” является фундаментом как московских, так и "ершалаимских" глав Булгаковского романа». Правду сказать, жидковато, выводы слишком скромны. И ради этого Эли подставлялся под упреки в неубедительности? Может быть, глупо рассуждать, что он мог бы сделать и не сделал, но я попробую. Он мог, прислушавшись к доводам а, поискать смысл в утверждении, что история, рассказанная Булгаковым, это гигантская интрига Воланда, затеянная им против Мастера. Связывание "Мастера и Маргариты" с традицией плутовского романа лично мне представляется куда перспективней и, во всяком случае, остроумной. Кто в этом сомневается, может поинтересоваться в Интернете. Еще Эли мог бы согласиться с Чудаковой, что "ершалаимские" главы – это апокриф, то есть произведение вполне автономное, хоть и не канонизированное. Между прочим, это третий заяц, самый упитанный, которого укладывает уважаемая Мариэта Омаровна одним единственным выстрелом по евангелию Никодима. Теперь она не обязана искать параллели московским главам в Священном писании, она их ищет в "ершалаимских" главах, и, во-первых, находит их в изобилии, а во-вторых, доказывает «взаимосвязь двух повествовательных планов», заявленную в подзаголовке обсуждаемого нами произведения, взаимосвязь, которую Корман, по сути, так и не доказал. И последнее… Корман упоминает в одном из случаев совпадений Бориса Михайловича Гаспарова, но при этом игнорирует, сформулированную им, концепцию лейтмотивного построения текста. Думаю, не ошибусь, если скажу, что комментаторам произведений типа «Мастера и Маргариты», романов полных всяческими совпадениями и обладающих ослабленной интригой, концепция Гаспарова служит хорошую службу. Речь идет о нелинейности повествовательных линий, принципе, интерполированном из музыкальных симфоний. Появляясь, мотив не забивает другой, уже существующий мотив, а развивается параллельно, то расходясь, то пересекаясь с последним. Подобный принцип сюжетного построения Гаспаров обнаружил в «Докторе Живаго» (еще одном культовом литературном провале). Конечно, подобный трюк не делает эти романы лучше, но зато помогает указать на закономерность тех или иных совпадений, исключает надуманность их комментариев. В качестве примера применения подобной концепция, напомню о календарном противоречии, описанном Корманом, когда Пилат даже удалившись из Палестины продолжает жить по еврейскому календарю. Корман посчитал, что в этом проявляется его ненависть к христианству. «Неравномерность (читай «нелинейность» Ф.Г.) течения времени в разные эпохи подчеркивается такими частными, но характерными деталями, как упоминание двойного календаря…» Гаспаров, «Временной контрапункт, как формообразующий принцип романа Пастернака «Доктор Живаго»».
Хочу напоследок обратиться через голову Кормана ко второму оппоненту на нашем обсуждении, к Мише Юдсону, ничтоже сумняшися сравнившему статью Кормана с "Улисом" Джойса. Разумеется, я не считаю себя вправе указывать Мише, что и когда говорить. Я могу лишь ответить ему своеобразным алаверды. Однажды в частной беседе он высказал весьма лестное, как это умеет только он, предположение, что я, посвятив свои критические эссе некоторым персонам современной литературы, бью из пушки по воробьям. Я хочу воспользоваться этим образом и предположить, что Миша в отличие от меня охотится на птеродактилей. Стреляет он тоже из пушки, но заряжает он эту пушку теми самыми воробьями.