Итак "Сказки с намеком" от Евы Морозовской или, для краткости, "Евины сказки". Что они собой представляют на фоне окружающей литературы и собственно традиции литературной волшебной сказки? Признаться, сегодня у меня нет намерения тревожить тени Юнга, Проппа, Веселовского и других не менее маститых мужей, посвятивших свои труды и дни мировому фольклору и связанными с ним литературными жанрами, поэтому, рискуя прослыть дилетантом, я все-таки выскажу свое собственное мнение об этой проблеме. На мой взгляд, композиция традиционной сказки имеет рамочный характер. Если допустить некоторую образность, можно сказать, что сказочный сюжет так или иначе включает в себя путешествие если не в пространстве, то во времени, если не во времени, то в сознании героев. Не случайно ключевую роль в сказках играют такие вещи, как необыкновенная книга, которую требуется прочитать, или дверь, которую следует отпереть, или порог, который надо переступить, чтобы стать другим, окунуться в другое, узнать нечто важное. Отсюда можно заключить, что в сказке должно быть минимум два плана: "до" и "после". Еще практически всегда существует план "во время", но он не всегда проявлен. Данная гипотеза имеет право на существование не столько в силу моего писательского опыта (сказок я отродясь не писал), сколько в силу опыта читательского. Не побоюсь этого слова, но, как всякий "домашний" ребенок, я впитал тысячи сказок с молоком матери, и продолжал их впитывать, отнятый от груди, и даже когда научился читать сам, не переставал совать свой еврейский нос в русские и прочие сказки. Верьте слову, я был ненасытен, поэтому кое-какие выводы делать имею право.
    Таким образом, несмотря на присутствие разнообразных ключей, таинственных входов и запасных выходов, среди представленных Евой произведений я обнаружил всего один единственный текст, удовлетворяющий моим, быть может, смехотворным критериям, это "История рода Такедо". "История" - вот ключевое слово, открывающее створки читательских сердец. Может быть, если бы остальные тексты тоже были представлены, как истории, они выглядели бы лучше. Например: "История о том, как пали решетки", или "История о старых портретах", или "История о потерянном ключе", или "История о сломанном тюльпане". Безусловно, это бы потребовало от Евы известных переработок и добавочных включений, как, например, потребовала включений от писателя Гаршина история о паре лягушек, угодивших в кринку со сметаной, или от писателя Мамина-Сибиряка - история о дикой утке, сломавшей лапку накануне сезонной миграции. Евины же тексты годятся разве что, сделаться вставными эпизодами чего-то другого, какой-нибудь истории.
    Возьмем, например, русскую народную сказку "Гуси-лебеди". Прежде всего, хочу обратить внимание на то, что данная история соответствует исходным критериям. Есть план "до": нас знакомят с детьми, братом и сестрой, проступок девочки, забывшей о братце и его похищение. Есть план "после": встреча сестры, разыскивавшей брата со злой силой и освобождение брата из плена. Есть план "во время": различные приключения во время поисков. Там, если мне не изменяет память, она встречает обремененную плодами яблоню, жаждущую что-нибудь испечь, печь и молочные реки в кисельных берегах. Все сказочные элементы: река, печь и яблоня, - разговаривают, но это - вставные элементы. Вместо них легко себе представить женщину в клетке, вырванный с луковицей тюльпан, принцессу, перебирающую семена, чтобы, посадив их, получить наследника.
    Еще хочу отметить особо сказку "Доступ и выбор". Она тоже выделяется из общего ряда, но не соответствием заданным установкам, а своей композицией. В отличие от других текстов, она начинается пространными рассуждениями стального ключа о незаурядной роли ключей в жизни глупых и слабохарактерных людей. И дело даже не в том, что с подобной постановкой вопроса можно поспорить. Например, мне известны случаи, когда несгибаемым ключам передавалась неуверенность их бесхребетных хозяев. Это бывает, когда на связке оказывается несколько внешне похожих ключей, и человек не уверен, что конкретный ключ подходит к конкретному замку. Отпереть этот замок будет непросто, даже, если ошибки нет. Так что я бы поспорил с описанным Евой ключом, но что с него возьмешь? Твердый характер у него, может, и есть, а вот, мозгов, очевидно, не хватает. Проблема, что все эти рассуждения выглядят с одной стороны надуманными, а с другой тривиальными, и это уже упрек автору. Еще в качестве упрека автору можно заметить, что герои ее сказок выглядят схематичными, что тексты при всей своей миниатюрности, кажутся затянутыми, что мораль тех басен легко прогнозируема и нехитра. Это все так, но "Евины сказки" имеют не литературное, а сугубо прикладное, лечебное значение, о чем мы были своевременно уведомлены. Из этого следует, что все мои рассуждения о синтетической природе литературных героев, о жизненности ситуаций, о разнообразии и специфичности словаря героев, о глубине и многозначности авторского посыла не имеют в данной связи смысла; поскольку герои здесь - не собирательны, а конкретны, читатель не безымянный, а тоже конкретный, во многом совпадающий с героем, а сами замыслы напоминают пресловутые "закрытые" вопросы, используемые в технологии агрессивной рекламы .
    Тем не менее, жанр текстов автором определен и жанр этот - литературный, сказки, однако они не выдерживают сугубо литературных претензий. Другими словами, налицо парадокс: становясь артефактами, "сказки Евы" перестают быть литературой, а стало быть, и предметом обсуждения на нашем клубе. Замечу в скобках, что определение "терапевтические" не снимает противоречия, поскольку не входит в реестр литературоведческих определений. Определение "Терапевтические" может свидетельствовать, как об ареале бытования, так и об особенности персонажей. В данном случае персонажами являлись бы терапевты. К тому же при формальном переносе из практической психиатрии в литературу, начинается открытая конкуренция между Евой Морозовской и пантеоном всемирно известных сказочников, из которой она не может выйти победителем по определению.
    Возьму на себя смелость, и предположу, что противоречие снимется, если по-новому определить жанр "Евиных сказок". К тому же определив их жанровое своеобразие, мы, скорее всего, поймем, в чем состоит оригинальность Евы Морозовской, как писателя.
    Очевидно, искомый жанр будет включать в себя три неотъемлемых компонента, это "психотерапевт", "сказки" и "клиент психотерапевта". Таким образом, фактически, сами сказки, как объект анализа перестают играть решающую роль. В этой связи сразу же назову первый литературный аналог: это классический роман в письмах. Подобное сближение кажется мне вполне релевантным, потому что позицию автора можно определить как ультра позитивистскую, ибо Евиной целью является даже не пресловутое "исправление нравов" человечества, но практическое устранение психического ущерба одного конкретного человека. Тут, безусловно, следует вспомнить, что европейский позитивизм получил развитие в 17 - 18 веках именно тогда, развился и распространился жанр эпистолярного романа, отличавшийся изяществом слога и откровенным дидактизмом. Там, если мне не изменяет память, тоже наличествовала троица компонентов: пара (как правило) корреспондентов и переписка. Что правда, там еще имела место непременная датировка писем, придававшая текстам документальный характер, а так же предпосылались более или менее пространные объяснения издателя, под маской которого зачастую скрывался сам автор. Эти экивоки служили той же цели: мол, не сочинил, а нашел, не нашел, а извлек, не извлек, а обнародовал. Таким образом, обозначились три основных вектора эпистолярного романа: изящество, дидактика и документ. Напомню, что при отчетливой нехватке изящества слога (если не считать, что больного Ева весьма изящно называет клиентом ), дидактический посыл "сказок Евы" доведен до абсурда (если допустимо говорить о лечении душевного недуга, как об абсурде), что касается документа, то эта проблема тоже решена в абсурдистском ключе. Во-первых, в качестве документа предложены сказки, то есть небылицы. Во-вторых, автор не прячется за личиной издателя, напротив он указывает, что написал их в процессе лечения конкретного индивидуума, условно называемого "клиентом". Что ж, тем лучше. Можно сказать, что "психотерапевт", это фигура значительней, чем "издатель", и конкретнее, чем "автор". Я не сказал о четвертом векторе классического "Эпистолярного романа" - это интимность, ибо переписка всегда интимна. Неспроста, воспитанный человек не будет заглядывать в чужие письма. Понятно, что в эпоху домашнего порно и интернетовских форумов никого не покоробит обнародованная интимность. В любом случае, и здесь я вижу определенное соответствие: в данном случае обнародуется не интимность, а приватность. При этом, становясь литературой, конкретика уходит на задний план и затмевается условностью.
    Но, кажется, я заболтался. Талдычу о том, что есть в "Евиных сказках", и чего в них не хватает, а в голову лезет совсем-совсем другая сказка. В той сказке было путешествие туда и обратно, волшебный ключ, открывающий все двери и превращения пьяного проходимца в почти прекрасного принца, а короля - в пьяного проходимца, там было изящество главной героини и мадригалов в исполнении известного барда. Вспоминается даже не сама сказка, а заливная рыба в исполнении главной героини, рыба, которую попробовал главный герой и глубоко задумался. И сказал: Хрена здесь не хватает. Итак, в той истории не хватало хрена, а в "Евиных сказках" не хватает искусства.