.

Капля меда и все остальное

 

Познакомившись на обсуждении с другими рецензиями на роман Маршал, и зачитав свою, я неожиданно для себя обнаружил одну странность, прежде мною никак не осмысленную. Как водится у нас на клубе, каждый из выступавших гнул свою линию. Кто-то упрекал автора в дилетантизме, кто-то в непоследовательности, кто-то неубедительности, кто-то в неровности частей романа. Саша Корабчиевский, например, списал практически все изъяны текста на недобросовестность редактора. Один лишь я завел бодягу о классической русской литературе, о ее славных традициях и об Эстер Кей, которая данные традиции якобы игнорирует. Согласитесь, незадача какая-то получается, ортодоксальная еврейка в Израиле пишет роман об обретении российскими евреями иудейской веры, и каким боком это касается русской классики? Почему прежде, рецензируя писания Якова Шехтера и Анны Файн, литераторов родственных Эстер по многим аспектам, я никогда не поминал ни Пушкина, ни Достоевского, ни всуе никак, а тут меня, что называется, прорвало? Неужели художественный уровень ее романа выше, чем у наших товарищей, а мастерство тоньше, изысканней? Хорошенько поразмыслив над этим, я все-таки понял, что мастерство и уровень тут ни причем. Просто, в тексте Эстер Кей я почувствовал исповедальную ноту, которой нет ни у Шехтера, ни у Файн, ни у других литераторов, опирающихся в своем творчестве на ТАНАХ и еврейскую традицию, зато самым явным образом наличествует у Пушкина, Достоевского и многих других, опирающих свое творчество на христианство и русскую традицию.

21.04.3012  ФГ

 

Я никогда не был футбольным фанатом, и, наверное, поэтому всегда избегал спортивных и в частности футбольных аллюзий. Думал, так тому и быть, но познакомившись с доброй третью романа "Маршал", не нахожу ничего лучшего, как прибегнуть к такой метафоре. Данный роман: характерный пример игры на чужом поле. Поле, о котором речь, это поле русской классической прозы. На этом поле в свое время "катали мяч" такие ассы, что мама не горюй! Это были, как сейчас говорят, мега-звезды, вошедшие во всемирную и всевременную лигу, игроки же, выбегавшие на поле после них, невольно равнялись на них и сравнивались с ними. Итак, русская проза – это дело профессионалов, считающихся не только с мировым, но и с отечественным опытом. И тут все стили хороши. Можно катать мяч по-русски (Ремизов, В.Белов), а можно "по-турецки"(Чингиз Айтматов, Олжас Сулейменов), можно "по-космополитски" (Набоков, Бродский), а можно по-местечковому (Бабель, Эфраим Севелла), главное, чтоб зрителям было нескучно и чтоб классики в гробах не переворачивались. Тематика, как правило, тоже не имеет большого значения. Хороши любые расклады от подков для английской блохи до разрушения второго храма и третьей мировой. Нужно только помнить, что русская классика двигалась в русле православия, которому присущи далеко не все темы.

Другими словами прозаики, отклоняющиеся от тематического и концептуального "генерального курса", не должны удивляться известному чувству неуюта, охватывающего их по мере удаления. К примеру,  религиозные иудеи, берущие "русский мяч", и пытающиеся по-русски, в виде художественных образов излагать свои воззрения и описывать свойственный им и их этническому кругу обиход, испытывают нечто подобное. Это - добавочное сопротивление не только материала, но и специфически литературной среды, где тон задают такие орлы, как Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Гоголь, Лесков и пр. Чтобы преодолеть это тяготение, нужно добавочное умение и добавочное усилие, которое тоже дается не всегда и не всем. Я, к примеру, таких случаев, случаев удачного сплава ТАНАХА и русской литературы или точнее их симбиоза, поскольку речь идет о живых целокупностях, не знаю.

Но вернемся к нашим баранам. Первое, что бросается в глаза, когда берешь в руки произведение именуемое "Маршал", что оно написано ортодоксальной еврейкой, по-русски. Вот бы облизнулся Василий Васильевич Розанов на этакий кунштюк, вот бы клацнул своим ядовитым зубом. Но я о другом: открыв роман и продвинувшись на пару-тройку страниц вглубь, убеждаешься, что он написан человеком, хоть и начитанным, и не бесталанным, но в высшей степени не искушенным  в литературных премудростях, о чем весьма красноречиво поведала нам Сусанна Ланс. Если выделить главные приметы авторской невинности, то я бы назвал пару-тройку связанных между собой моментов. Прежде всего, это неумелое (неуместное) использование слов, неточность выражения мыслей и частого подчинения текста речевому сухостою, то есть штампам. Приведу  несколько примеров.

 

  Сомнений в том, что он (Алесевский) ее (Гиту) любит и в конце концов на ней женится, у Гиты не появлялось совершенно. Голливудская самоуверенность пока что срабатывала.

 

Во-первых, несколько соображений о голливудской самоуверенности. Эта речевая характеристика сопровождает Свету-Гиту на протяжении многих страниц романа. Я задумался, что имеет в виду автор, внедрив в текст данный речевой оборот. Полагаю, дело тут в пресловутых белоснежных улыбках на фотографиях голливудских звезд, улыбках, тянущих на миллион, не в переносном, а в прямом смысле. Ну, миллион - это я, пожалуй, хватил, но сотню другую тысяч долларов эти зубки стоят наверняка. У русских актеров таких денег, скорее всего, нет. Итак голливудская самоуверенность творится американскими дантистами за несметные деньги, и к  подлинному душевному настрою человека прямого отношения не имеет. Другими словами, человек вооруженный такой улыбочкой может быть самоуверенным, а может, и нет. Тут дело не в зубах, а в человеческом характере и жизненной установке. Но допустим, слова "голливудская самоуверенность" выражают именно то, о чем думал автор. Тогда Эстер Кей должна была отдать себе отчет, что между самоуверенностью и уверенностью в собственном будущем есть небольшая разница. Впрочем, когда речь идет о какой-то особенной уверенности в будущем, на мой испорченный, без сомнения, ум приходят слова о том, что Аннушка не только не разлила, но даже еще не купила масло. Вдобавок, если бы меня кто-то выставил в ночь без копейки денег в чистом поле, я бы не стал рассчитывать на этого человека, и уверенность в совместное с ним будущее во мне бы поугасла.

 

Потом шла домой, вертела в пальцах снятые ненужные очки и думала про Алесевского как-то по-новому, не в контексте своих бурных чувств к нему, а — прикидывая: будет он хорошим отцом?

 

"в контексте своих бурных чувств" – данный наворотец из разряда "хоть стой, хоть падай."

 

Он заплатил, оказался на улице, где белочки с мелочной белочьей хищностью вцеплялись в

 древесные стволы...он помнил их еще с первого приезда сюда — и поток мыслей, воспоминаний,

 ассоциаций нахлынул на него. Каждый шаг по Краунхайтсу отзывался семилетней давности счастьем, трепетом его тогдашней любви к Гале, ожиданием скорой встречи, женитьбы на ней...

Прежде всего, обращает внимание "мелочная белочья хищность". К тому же по части изобразительности, белки встают как живые.

Второе: поток мыслей не может нахлынуть, так же как не может нахлынуть поток сознания. Пишут просто "нахлынуло", это речевая метафора, с которой нужно обращаться аккуратно, а иначе нахлынувший поток воспринимается буквально.

Третье: каждый шаг сейчас не может отзываться на трепет семилетней давности.

 

Потом — нарастание шума, приготовление к собственно миньяну и к появлению Ребе... Мозаичный пол становится совершенно не видным. Все черно от брюк, сюртуков, пиджаков и шляп.

 

Весьма и весьма двусмысленное описание. Получается, что молящиеся перед встречей с Ребе сбрасывают одежду на пол.

 

Взгляд Ребе переместился, и Маршал обвис, обмяк, чуть ли не в обморочном состоянии от пережитого напряжения. Упасть он не мог — со всех сторон его подпирали, поэтому даже если бы он потерял сознание, то остался бы на ногах. Он начал изо всех сил кричать то же, что остальные — «Ихи адонейну...» Пение уже несколько минут назад переросло в сопровождаемый овацией ор — не крик, а густой ор, когда люди орут, как на стадионе («ГООООООЛ! ДИНАМО!»), но была в этом огромная святость, а не оголтелость ( оГОЛтелость жаждущих ГОЛа) футбольных болельщиков…

 

Такие вещи как пляж, стадион, жаровня, традиционно относятся к инфернальной образности. Вся сцена встречи с Ребе в совокупности по лексике и прерывистому синтаксису наводят на мысль о шабаше, или если угодно черной мессе. Тут опять что-то не в порядке либо мое восприятие, либо происходящее в Нью-Йорке в хасидском центре, либо Эстер Кей, описавшая все превратно. Но как хотите, мне кажется, что воспарение духа описывается в соответствующей манере и никак иначе. Могу предположить, что упомянутое семантическое противоречие заставляет вращаться в гробу автора Божественной комедии.

Вторым негативным моментом я бы назвал неумение пользоваться сюжетной перспективой, частое отсутствие или путанное описание общего плана, мешает восприятию плана крупного. С похожей трудностью сталкиваются начинающие художники, когда центральные элементы композиции начинают прилипать к заднику, становятся невесомыми и пр. В таких случаях говорят, что объект не в характере. В литературе же отсутствие, пропуск  путаница ключевых элементов в конечном итоге приводит к "слепоте" читателя.

Вот, например такая фраза.

 

Галя весело грызла огурец (только он и спасал ее во время беременности от изжоги), Хаим с Шоломом игрались с маленьким Янкелем во дворе, мама, Лидия Яковлевна, сидела и подсчитывала расходы синагогальной кухни за истекший месяц, сводя дебет с кредитом, когда к дому подошла нежданная гостья — Светка-Российская империя….  — Привет. Как дела? — запросто обратилась она к Гале.  — Слава Б-гу, хорошо.  Что за чудеса — она больше не была рыжей!

 

Вопрос: к кому или к чему подошла Светка? К зданию синагоги? Но из текста понятно, что Хаим, Шломо и Янкель играли во дворе, а где Лидия Янкелевна сводила бюджет и где Галя весело грызла огурец, мы не знаем. Скорее всего, это происходило в разных помещениях, а из кусочка выходит, что все действующие лица увидели Светку одновременно.

Или вот.

 

  — Я взяла еврейское имя. Шалом с Хаимом знают — правда, мальчики? — обратилась она к ним, — ведь вы же мне сегодня в синагоге его давали при чтении Торы.  Ребята поняли вопрос, кивнули в ответ, а Хаим доверчиво, открыто улыбнулся и сказал с сильным акцентом:  — Еврейское имя — это новая жизнь. Мазал тов!  — Спасибо за поздравления, — ответила она и повернулась к Гале:— Теперь меня зовут Гита.

 

Мы знаем, что Галя и Лидия Янкелевна работают в синагоге, "мальчики" замещают отбывшего в Америку Боруха. Вопрос, где находились Галя и Л.Я., когда переименовывали Светку?

 

Вот еще пример:

  — Девочки, завтра мне потребуется ваша помощь. Будем накрывать столы на шестьсот человек. ... ...— Но, мам, — добавила Галя, — я не знаю, смогу ли я помогать накрывать на столы. Мне от запаха еды плохо становится... Она спохватилась, что выдала секрет, а ведь до пятого месяца беременность следует скрывать от посторонних...

 

Из предыдущего текста мы знаем, что первая беременность началась искусственно, была не особенно гладкой и закончилась кесаревым сечением. О второй беременности мы знаем, что искусственного оплодотворения не потребовалось. Из приведенного отрывка мы узнаем, что Галю мучает изжога, а от запаха еды становится плохо. Последнее она сообщает вслух, в присутствии переименованной Гиты, и тут же мысленно одергивает себя. Но если беременность причиняет ей постоянные неудобства, заставляет поминутно вспоминать о ней, неудивительно, что это само собой лезет на язык. У кого чего болит, тот о том и говорит. Но об этом Эстер предпочитает умолчать, оставляя читателя наедине со своими догадками.

Подобных примеров в тексте разбросано видимо невидимо, но третейские судьи вправе меня спросить, по какому принципу мною отбирались эти примеры? Отвечу, по принципу случайных чисел. Все до одного они взяты из 49 главки, названной автором "Новый свет". На этом месте я прекратил ознакомление с романом. Большую часть предыдущего текста была мной прослушана в переформатированном виде. Но машинный голос не дает возможности вникнуть в стилевые особенности текста, почувствовать его аромат. Слушая данный прерывистый странно интонированный скрежещущий голос, я как бы наблюдал за героями с высоты птичьего полета. Следя за текстом с такой дистанции, я вдруг поймал себя на мысли, что слов сказано много, главные герои повествования буквально маячат перед глазами, а сочувствия к ним не возникает. Другими словами, мне плевать и на Галю и на ее избранника, и на их родственников, и на друзей. Что бы с ними ни происходило, меня это не волнует. Не правда ли странный эффект при том, что по доступному для меня общему мнению, особой черствостью я не отличаюсь. Видимо, сказал я себе, откладывая роман в сторону, проблема не во мне грешном, а в самом романе. Что-то там не так, и спустившись, так сказать с небес на землю, я решил либо  подтвердить, либо опровергнуть свое впечатление с помощью внимательного прочтения завершающего для меня, а на самом деле, совершенно случайного кусочка. О результатах этого микроисследования я доложил.

Теперь, пожалуй, пора перейти к обобщениям и выводам. Для начала позволю себе некую гипотезу. Многочисленные пробелы и неточности на микрокомпозиционном уровне приводят к медленному, но верному исчезновению истории, она словно тонет в зыбучих песках речевой энтропии, оставляя под рукою лишь сюжетный каркас, представляющий собой хаотичное чередование перемещений смутных едва очерченных антропоморфных фигур с то и дело выламывающимися из текста танахическими и толмудическими извлечениями. Если же говорить более предметно,  то тут на память приходят авторы типа Даниэлы Стил и Роберта Шелдона. В их нескончаемой песне о богатых и знаменитых попадаются двух-частные опусы. В первой части обычно происходит либо соитие богатых со знаменитыми, либо превращение одних в других. Во вторых же частях описывается бытие наследников, их болтание по белу свету, сопровождающееся разнообразным и непрерывным прожиганием жизни. Спросите, при чем тут эти прожигатели? Отвечу: при том, что это тоже не герои, за чьими судьбами, забыв о своих собственных проблемах и бедах, следит читатель, а тоже антропоморфные фигуры с Голливудским оскалом.

18-19.04.2012