… писать стихи -

всё равно, что ходить по разостланной на полу верёвочке, да ещё на каждом шагу приседая.

Салтыков – Щедрин.

"…монгольская музыка делится на 2 жанра: тууль (эпическая пеня), главным элементом которого является повествование и ардын дуу (фольклорная песня), где главный элемент это – вокал. Музыка является отражением природы.

Своеобразна монгольская музыка — протяжная, мелодичная, сопровождающая обычно сольное пение. Песни монголов — это лиро-эпические восхваления родного края, любимого коня — победителя в скачках, лирические, любовные и исполняемые только на пирах, дорожные песни, пастушеские возгласные распевы …".

http://www.legendtour.ru/rus/mongolia/informations/mongolian_music.shtml

Как красиво описываются в Интернете самые обыденные явления! Например, песня монгола, ардын дуу. Давным-давно, еще в советские времена, я как-то смотрела документальный фильм о монгольском фольклоре, в том числе и о пении. Там долго говорили о красоте этого явления и в конце, перед демонстрацией типичной монгольской песни, комментатор вскользь сказал о ее содержании, что обычно это дорожная песня, то есть едет монгол по дороге и описывает все, что видит.

Певец запел, заунывно протяжно, длинно, а поскольку монгольского языка я не знала, то и очень быстро заскучала.

После прочтения текстов, которые Света обозвала стихами, мне почему-то сразу пришла на ум эта содержательная монгольская песня. А еще я вспомнила, как о подобном стихотворчестве отзывались такие классики, как Лев Толстой и Салтыков-Щедрин. Поэтому и взяла несколько эпиграфов. И, продолжая метафору Салтыкова-Щедрина, о веревочке под ногами приседающего танцора, опишу свою первую читательскую реакцию на Светины вирши – так и хотелось выдернуть эту веревочку из-под ног танцора и повеситься на ней.

В желании отогнать эти суицидальные мысли, я решила сделать перерыв и сбегать в магазин, купить что-нибудь вкусненькое на ужин. С сумками в руках, уже на подходе к дому, я встретила немолодого мужчину, который, явно пытаясь со мной познакомиться, галантно произнес, - две руки и обои заняты. Я поперхнулась, подыскивая какой-нибудь обойный, тьфу!, убойный ответ, и глянула в сторону. И сразу забыла об игривом старикашке.

Все вокруг странно переменилось. Из парадного подъезда соседнего дома неслась трель домофона, и к нему устремилось несколько тараканов. Воздух наполнился шуршанием и, оглянувшись на малограмотного дон-жуана, я увидела, как из его уха сыплется масляная шелуха, вроде перхоти. И я сразу поняла, что это шелушатся его мысли.

- Это не мысли, - прошуршал ветер, - это кэш, кэш, кэш….

Мимо пролетело несколько рыб, оставивших за собой автомобильный выхлоп, и какие-то неопознанные другие пронеслись в противоположном направлении со скоростью бумаги из принтера.

А из уха моего "кавалера" вдруг выскочил жесткий диск и попытался лечь на ствол дерева, но сорвался и шлепнулся на тротуар. У подножия дерева вырос гигантский ландыш, но его милые пузатые колокольчики, вдруг отрастили жуткие белые пальцы, в которых находился пузырь с нектаром. Соседние пальцы выхватили из воздуха пчелу и начали запихивать в нее этот пузырь. Бедную пчелку явно тошнило, и вся ее суть шуршала все громче и громче. Отвратительная сцена показалась мне очень знакомой. Déjà vu. Но откуда? Буквально только что читала об этом. Ну, конечно, стихи Светы Бломберг! Сколько градусов было в злополучном нектаре, выпитом автором, сочинившем подобный сюр?

Из кроны дерева опустилась голова сексапильной, (ноги от растянутой шеи), горлинки, отыскивающей приключения в лесных травинках. Подул ветер, принесший шорох тростника и морскую волну, бросившуюся мне в ноги, а также удушливый дым и пляшущий огонь. И начал звереть (ветер, разумеется). Я в панике подняла голову, и на ветке, рядом с горлинкой увидела ребенка, укладывающегося спать на книгу, из которой торчало рыжее перо.

На другой стороне улицы стояла девочка с кошачьим прищуром и фосфорецировала, а по проезжей части ехал с зеркалом в зубах велосипедист, мурлыкающий под нос песенку на монгольском. И сразу в зеркало бросилась бегом куча народу: две старушки из витрины, манекен с палочкой, пара хасидов с приплодом, девушка на роликах, мальчишка на шпильках, собака с достоинством, воробьиная куча мала в драке за мужские трусы прямо с веревкой, - чтобы по нему (зеркалу) пробежаться.

Тут же в диком буги-вуги топталось на битом стекле семейство в королевских коронах из жести: папа-ханурик, сын-пират, дочка-путана и жена капитана. Ах, Маритана, моя Маритана, – почему-то подумала я, - но при чем здесь трусы пуритана без владельца? И где я нахожусь, где я, где я?

Будем считать, в Яффо.

И что я вижу? О, ужас! Голубоватое море вдруг облапило город, как своего бой-френда.

- И тут голубые, - со вздохом подумала я, ничего не имея в виду, - хотя, если перевести на иврит, то вроде вполне гетеросексуально.

Выявить глубокую подоплеку авторских строчек, мне не удалось, потому что внезапно началась погодная катавасия, времена года сошли с ума, как в сказке "Двенадцать месяцев". Возле стога сена с запахом клевера и пучком душистой травы вместо сомнительного чубчика, появились снежные сугробы, и потекла грязь, очень быстро достигшая моих коленей. В ней плавала сквозь сон хозяйка стога с душистым пучком. Следом проросла несчастная травинка, но как я ни искала подснежников, ни одного не нашла, торчали только жуткие пальцы давешних ландышей "A-la-Blomberg". Затем сразу наступил июль, стемнело, и луна заскрипела ржавым боком, а мальчишка на ветке проснулся и швырнул в нее камнем. Раздался жуткий скрежет. Я подумала, что этот звук от луны, побитой камнями, но звук размеренно повторялся в ритме стихотворения Петра Межурицкого "Знамя нашего отряда". Девочка с кошачьими глазами выгнула спину и зашипела. Я проследила за ее взглядом и увидела, что по улице продвигается отряд детей из металлолома с инеем на боках. Но без знамени. У предводителя на голове красовалась странная, но очень знакомая штуковина. Присмотревшись, я увидела, что это бугель трамвая. И остальные дети были из трамвайных деталей, колес, пантографов, трамвайных сидений, кулачковых валов, а самый толстый - даже из вагонной тележки.

- Дети трамваев! - Вспомнила я навязчивые строчки, и тут же заволновалась, - как же такие смогут есть манную кашу и пить кофе из цикория? У них же начнется ржавая изжога, как у меня после чтения!!!

Хозяйка стога назидательно пробормотала, не открывая глаз, - "Женщина вспоминает"…

Ночь была. Тучное тело висело. Гитарист играл. И трудно было определить, откуда доносятся подозрительные звуки. Но в луну снова попал камень, брошенный мальчишкой, и кусок ржавчины отвалился, осветив чокнутого гитариста. Он выщипывал из "тучного тела ночи" черные перья, и они летели по воздуху с пухом пополам, щекоча ноздри. Я громко чихнула. От колебания воздуха с общипанной тушки ночи слетели остатки оперения. Зрелище, я вам скажу, не из приятных, но жаркое получилось бы отличное!!!

Хлопнул дешевый синий плюш на ветру, который не ветер, а трепет (или все же треплет?) этот плюш без зазрения совести до лоскутов, которые были когда-то портьерами в доме, который не строила Светлана Б…

А луна вдруг засияла, как новая, и с неба свалился сияющий горячий клубок шерсти прямо в сердце старика, флиртовавшего со мной. Он свалился замертво, выстелив мхом и травой свой хоум-пейдж.

В ужасе я кинулась к дому, взлетела по лестнице на третий этаж, захлопнула за собой дверь и отдышалась. Впервые в жизни я пожалела, что знаю русский язык. Лучше бы я воспринимала прочитанные тексты, как монгольскую песню.

Задумчивый Феликс сидел за бутылкой и вспоминал.

- "Помнишь меня? Хотя бы солги во спасенье…"

А он мне невпопад, - Шумит, не умолкая, память-дождь, И память-снег летит, и пасть не может!

"Что это было? Со мной, не со мной?.."

Какое счастье, что я не живу в мире Светланы Бломберг, и ее мир остался за стенами моей квартиры!!! Как мы знаем из русского фольклора, "плохому танцору ноги мешают". А что мешает плохому поэту? И всякий ли человек, рифмующий строчки, может так называться?