«Глухо звякнув тремя опорными «д»,
фраза "Сад над бездной"
разместилась в пространстве почти как голограмма»
Из рецензии Г.Беззубова на книгу стихов А.Верника.
Передо мной лежит тонкая тетрадка в глянцевой обложке. «Вместо дружеских писем", - написано на ней. Это книга стихов Геннадия Беззубова. Книга стихов по-русски. Уточнение не лишнее, поскольку стихи эти изданы в Израиле, а в список державных наш великий и могучий пока не внесен.
О, что за прелесть - этот наш язык, с готовыми разговорными и литературными клише, что за чудо - наша порой невыносимая память! Почти флуоресцирующая обложка гипнотизирует, а тем временем каналья-мозг вершит свое нешуточное автопилотное дело.
- Так, - говорит он мне - фраза из трех слов. Два из них «письмо» и «друг», как бы, до боли знакомы. Третье слово выпадает само - "Рим". Итак, дружеские письма куда? – В Рим. Откуда? – Естественно, Et Pont. У Бродского, правда, фигурировал Марциал. Но какая разница? Как будто романа с Овидием у покойного не было. Остается слово «вместо». То есть замена. Но замена никогда не бывает равноценной, без потерь.
– Как бы там ни было cherche le Brodski - говорю я, открывая книжку и на первой же странице нахожу:
Наблюдать распад, которому самый срок
Потому, что почерк иной и наклон не туда, и спешка
Выдают абсолютное крушение основ,
Если они существовали, конечно.
Ну что ж, этого следовало ожидать. Все та же проникнутая меланхолией позиция наблюдателя, и страдательный залог, все тот же "распад" и "крушение основ", все те же протяжные, развернутые перечисления в элегическом духе вкупе с разговорными стилистическими моделями плюс инверсия. «Новый» стиль Бродского. Хотя слово "абсолютно"... Бродский, пожалуй, так бы не написал. Это скорее из репертуара некоего эстрадного диалектика, из поздних, который учился не по Гегелю, "абсолютное крушение". "С другой стороны, - думаю я не вслух, переворачивая страничку - а ты сам разве не грешен?"
Черт побери! Кто сказал, что начальное впечатление самое верное, кто первый обнародовал эту глупость?
Приди к Стене, дотронься до камней
И распластайся, растекись по ней,
Останься в ней и пусть они приходят,
И пусть с лотка их после продают,
Все эти запоздалые посланья -
Конвертики, открытки, номера
Чужих журналов: вздохи оправданья,
То причитанья, то придыханья -
Одно большое, толстое вчера...
Замечательные стихи, если бы только после первых двух, достаточно заводных, строчек, не шло какое-то сумеречное бормотание о всяческой макулатуре, заставляющее думать, что автор перебрал ультрафиолета в своем религиозном экстазе. Нет, мне не хотелось ни плакать, ни смеяться, в пароксизме узнавания. Но что-то в них, в этих стихах, заставляло думать, что передо мною – самостоятельный и мастеровитый автор. Впрочем, кто определил, где заканчивается ремесло и начинается чудо, и связаны ли эти два понятия вообще?
И тогда я задал себе вопрос, а стоит ли писать о творчестве Геннадия Беззубова, если красные крыши Рамота и красный виноград на горе Арарат мне одинаково безразличны. Может быть, лучше промолчать, и не кривить душой, сводя свою критику к списку недочетов или наигранно восторгаясь призывами насчет Стены.
"Нет не лучше, - ответил я себе, - во-первых я уже начал, во-вторых не каждую неделю, в этой стране, человек, способный сказать о себе: "дыханье обретая в пятьдесят", издает книгу стихов, а в-третьих: опыт честного рецензирования поэта заведомо неблизкого может оказаться интересным - тут пахнет методологией". И чтобы не завязнуть в дебрях чужой, ничего не говорящей тебе образности (биться головой о стену дело бесперспективное, даже если эта стена написана с прописной буквы), я пошел на маленькую хитрость, я представил себе все эти стихи в виде вышивки. А у вышивки, как известно, имеется две стороны. Так вот я попытался взглянуть на архетипическую (если хотите) изнанку данной книжки, полагая, что все метафоры и сравнения, все параллели и реминисценции остались на лицевой стороне. А тут мы практически имеем основу и уток автоматического внеличностного письма. Таким образом, если я даже не сумею ответить на вопрос "какой он?", может быть мне удастся хотя бы выяснить, "кто он?".
Что же там происходит? Там веют сквозные мотивы, которые, как мне кажется, свидетельствуют о зрелой отваге пишущего. Он не боится повториться, возвратиться к тому, что не отпускает. В данном контексте повторение - не есть знак учения или бедности ресурсов, ибо - это знак зрелости (так называемое, симфоническое мышление основано на повторяемости мотивов). Вот некоторые из подобных тем:
1. солнце (слепящее, прожигающее города), свет (пожирающий тени, уходящий)
2. мрак (мимотекущий), тьма (сияющая)
3. птицы (Неспешно пролетающая птица, как символ зренья дальнего...)
4. пространство (В объявшей нас пространственной трясине...)
Что дают исследователю, даже такому поверхностному как я, эти мелькающие штришки, кроме сознания, что перед нами человек неконченый? По ним можно обнаружить, что и солнце и мрак и наличное пространство, во всех своих измерениях, включая четвертое, временное (Одно большое, толстое вчера, бездонное, как топкое болото...) катастрофически враждебны ему.
Почему слепящее солнце, раскаленный мрак раздражают уроженца севера, я понимаю. Мы все раньше думали, что субтропики - это "бархатный" берег Крыма. Как мы ошибались! Но что ему сделало пространство, которое не движется, протертое по швам, до белизны, до клеевой изнанки? Сказано о небе, но какая разница небо, или земля, или колода примелькавшихся лиц прохожих, или собственная жизнь, которая обветшала, истерлась до марли почти... Автор, обнаруживший на вершине жизни дуализм собственной и всеобщей природы не желает с этим мириться.
Даже если ты неузнаваем
Среди множества тел,
И бредешь, прежней жизнью измаян,
В потных толпах, и только Хозяин
Знает где настоящий предел.
Согласитесь безрадостный пейзаж. Воистину, земную жизнь, пройдя до половины, он оказался в сумрачном лесу, лесу собственной раздвоенности, хотелось бы добавить.
Одни только птицы небесные представлены альтернативой данной, в целом, гнетущей, потогонной реальности.
На ласточек, на ласточек смотри,
Как мечутся они поверх земли...
Игнорируя их пернатую оболочку и весь их орнитологический уклад, автор, как бы, идеализирует их, как возможность другой незатасканной, непротертой жизни, что ли, как отблески невозвратимого.
И теперь, листая альбомы тех, прежних лиц,
Вглядываясь в снимки, которые потемнее,
Я их помещаю среди незнакомых птиц,
Взлетающих с озера, где-нибудь в Галилее...
Что еще? Множество упоминаний о степени освещенности, об оптических средах и эффектах, о способности видения как такового.
Где улицы, блестя, как зеркала,
Просвечивают сквозь подводный сумрак...
Или так:
Туда почти не достигает свет,
И в птичьем зраке форм ничто не лепит,
Или так:
И снова ночная тишь, которую поминутно нарушают автомобили
с номерами неясными, как грядущие дни...
Примеры можно продлить. Имярек, как тот безумный фото-кино-гастролер, которому процесс дороже результата, томительно долго настраивает аппаратуру, поправляет свет, ищет натуру. Но обещанная "птичка" почему-то не торопиться выпархивать из стеклянного глаза:
Только дымку эту, подделать никак нельзя,
Что и сейчас висит над листом блокнота,
В ней растворяются приятели и друзья,
Бывшие возлюбленные и еще кто-то,
Кого мы на этом снимке не видим из-за угла,
Хотя он, конечно, там....
Но, может, там и не было никакой птички?
Так вот, в этих местах (апокалипсических) живущий
И знакомый с географией долины Иегошафата,
Которая с моста, как на ладони,
И всякая травинка в ней различима,
Не говоря об отдельных камнях,
Лежащих здесь со времен пророка,
Я всматриваюсь в нее при слепящем солнце,
Я щурюсь, но все равно, ничего не вижу.
И все-таки, чего он не в и д и т? Того, что лежит на ладони? Или того, что обычным зрением, даже с помощью Цейса, увидеть нельзя? Неспроста мистики всех времен твердят что-то там о третьем глазе. Геннадий все время силиться закогтить самую главную, самую несмываемую правду о подлинном существовании и не может этого сделать.
Вместо дружеских писем. Одноименное стихотворение, похоже, является ключом к непростой книге.
В нем автор, или его словесная эманация, обращается к бывшим своим землякам, к прежним друзьям:
Так разойдемся что ли. Мне туда,
Где солнце прожигает города,
Чтоб выплавить неведомое что-то
Из коллективных страхов и обид.
Закрытие невидимого счета -
Забота наша, частная забота,
Вам это ни о чем не говорит.
И разговоры, значит, ни к чему...
и продолжает:
Оставим для общения футбол,
Семью, природу, крепкие напитки -
Все, что, возможно, доверять письму,
О прочем же - ни слова. Никому.
Включая себя самого, - можно было бы добавить. Ничего не скажешь: от души.
Непрошено являются мысли об искренности. Гётевский постулат "будь самим собой" лежит в основе вскормившей нас изящной словесности. "Будь искренним", - перевели эти слова русские поэты, как руководство к действию. Но мы не догадывались прежде, я не догадывался, что искомая искренность, подлинность в поэзии – зачастую, отнюдь не магический кристалл, порой это самое обыкновенное зеркало с неминуемой, "фабричной" кривизной. И никакой "феноменальной" реальности в нем не увидишь, одну "ноуменальную".
"Ворованный воздух", - бросил как-то на века еще один наш общий предтеча о поэзии. Прошли годы, и я спрашиваю: у кого ворованный? Ведь чужая очевидность, то бишь, искренность, порой просто не дает дышать. Может быть, в этом - подлинная причина отхода читателя от "высокой" поэзии, может быть в этом - корень нынешнего ажиотажа вокруг литературных маскарадов, может быть, поэтому мне самому так непросто было прочесть эту книжку. Все верно, в ней практически нет ни волшебного струения, свойственного русским стихам, ни образности, ломящейся, в мое, в чем-то, варварское сердце; сравнения в ней сплошь и рядом банальны. "Улицы блестят, как зеркала" - свежо, не правда ли? Но жернов авторской искренности валится и нам на плечи. Я не знаком с прежними работами Геннадия Беззубова, но мне почему-то кажется, что книга эта переходная, обозначающая некий рубеж, поворот, перелом в творчестве стихотворца. Хочется верить, что ему еще посчастливится
Приземлиться в Яфо на опустевший пляж,
Где кроме моря, ничего впереди.
P.S. Чуть не забыл, фраза «сад над бездной» не содержит ни одного опорного «д», в слове же «бездна» звука «д» нет вообще.