"Не всякий умеет с пользой для себя вызывать духов. И это очень обидно, ведь мало кто вызывает их заведомо себе во вред".
     Так начинается роман. И первые же строки вызывает у меня большие сомнения и большое непонимание. Поскольку они неясны и даже запутанны. То есть все поголовно вызывают духов, и некоторые (мало кто), но все же есть такие, что вызывают их себе заведомо во вред. И не всякие умеют с пользой. Читатель словно попадает на спиритический сеанс и уже ожидает верчения автором блюдечка. Но блюдечко не появляется. Появляется электрик, с притягиванием Максвелла, Ома и дяди Васи. И, наконец, после всех, ученик электрика Чарлик, главный герой романа, о котором пишется всё дальнейшее. Правда, после оказывается, что не такой он и главный, есть идиоты и поглавнее. И вообще скоро дУхи напрочь забываются, поскольку роман так велик (на то он и роман, чтобы утомить), что вредному читателю, вроде меня, так и хочется его посокращать. Вот это, и это, и это - сократить! То есть убрать. Но читатель не волен, волен автор: писать, сколько хочет.
     Вот, например, он захотел очень длинно написать о младшей группе детского сада: "Еще они знали, что земля круглая, что Бога нет, довольно хорошо представляли себе международное положение в условиях общего кризиса капитализма, а самые продвинутые из них, ни разу не заглянув в конспект, способны были сносно изложить основные принципы художественного метода социалистического реализма, требующего от литературы и искусства правдивого, исторически конкретного изображения действительности в ее революционном развитии". Даже просто прочитать это предложение нелегко, а уж разобраться в нем- задачка для упорных.
     И это всё о младшей группе детского сада! Черный юмор?? Да нет, вообще не юмор, а просто тяга автора к длинным философско-сатирическим рассуждениям, из них состоит добрая половина романа.
    
     "- Вот видите, - сказал молодой человек, - все мы гораздо более животные, чем о себе мним. Харизма, она впереди меня ходит, а вы ее безошибочно улавливаете. Постараюсь вас не разочаровать". Присутствующие в больничной палате харизму улавливают, а вот какая связь между животными и харизмой, лично мною не улавливается.
     "Во-первых, он был вызывающе неспортивен и совершенно очевидно не красив; следовательно, если хорошенькая девушка предпочитала его общество, то она как бы декларировала не совсем стандартные ценности, отчего и вызывала у постороннего независимого и даже по началу равнодушного, однако не лишенного интеллектуальных достоинств наблюдателя невольный не только чисто физиологический интерес".
     Чтобы одолеть и хорошенько понять эту фразу, надо приложить усилие, и попутно постараться вызвать у себя этот самый физиологический интерес, чтобы обратить его в интеллектуальный.
     Неизбывная и страстная любовь автора к длиннотам отягощает текст, загромождает его, делает его тяжелым и порой трудно преодолимым.
     Но есть фразы, тянущие на бессмертные афоризмы:
     " - Какой же я социально невинный, если еврей? - неожиданно для Леночки переключился на еврейский вопрос Чарлик. - По-моему еврей изначально лишен социальной невинности". - Просто классно!
     А вот следующая фраза по своей анекдотичности даже на простой юмор не тянет:
     "- Но почему же об этом в школе не учат, почему людей не предупреждают? Почему евреи по улицам ходят? Среди всех?". И очень напоминает фразу из Чехова, типа того, что женщин на улицу пускать нельзя, там же дети ходят, а у женщин разные выпуклости наблюдаются... Но что у Чехова воспринимается как высказывание слишком глупого и закоснелого в своей ограниченности человека, у Межурицкого звучит как нелепость, изо всех сил тяготеющая к юмору. То есть ему хочется показать идиотизм человеческий, но тут, на мой взгляд, идиотизм этот слишком идиотский.
     Есть места, вызывающие некоторое недоумение. Такое впечатление, что автор тащит в свой текст всё, что придет в голову и в память. Например:
     "Что поделаешь, часы в Европе больше, чем часы, если несколько перефразировать бессмертную словесную формулу, пока еще не окончательно бессмертного, но очень может статься, что именно такого русского поэта". Во-первых, почему именно в Европе, что, она сильнее всего тяготела именно к часам, или потому что оттуда произошли наиболее знаменитые разновидности часов? А во-вторых, в известные строки "не окончательно бессмерного", как выражается автор, поэта, вставляют другие, свои слова множество народу, и потому здесь это не играет, выглядит уж очень вторичным.
    
     А вот эту фразу читала вдоль и поперек, но так и не поняла, как она построена.
     "Интересно, как там старик, все-таки свин я большой", - умиленно и умиротворенно думал, предвкушая возможность несколько расслабиться второй после самого Хозяина человек области". Мало того, что без нужных запятых, но если их и расставить, предложение не спасешь, настолько оно топорное. Да и следующий кусочек текта выглядит не лучше, приводить его - долгая история. Пусть автор сам вчитается и непременно увидит.
     Часто автор надолго покидает первоначальных героев и полностью переключается на других личностей и, когда вдруг возвращается к прежним, то ведь читатель уже, увы, забыл их, успев тоже полностью переключиться, к примеру, на заумствования персонажей старшего поколения. И тут возникает уже позабытый читателем молодой человек Женя, и приходится напрячься, чтобы тоже вернуться к нему, в его перипетии и вспомнить, кто же этот Женя (впоследствии по не очень понятной причине решивший спрятаться от жизни под кроватью, да и Чарлику это местечко однажды понравилось), и кто такая Светлана Адамовна, некий Балетыч и тем более Семен Израильевич Дарвин? Уж слишком надолго оставляет их автор, странно что сам не забывает, потому как сильно увлекается рассуждениями и моральными страданиями других персонажей.
     Несмотря на любовь автора к длинным глубокомысленным фразам и большому и громоздкому объему поданной информации, в частности о хоре ветеранов, да и достаточно других, очень затянутых описаний, роман в первой половине читать было интересно, и даже постепенно к повсеместной иронии автора над тем, что он словно бы вынужден описывать, привыкаешь. Но чем ближе к концу, тем чаще хочется голову перезагрузить чем-нибудь более понятным. И я попутно переключалась на свою почту, потом возвращалась к чтению романа, с несколько посвежевшим пониманием текста. И хотелось, наконец, узнать, что там дальше произойдет, и чем дело кончится. Хотя это было нелегко. Но мое читательское любопытство всё преодолело, и в финале романа описываются пострадавшие за свои смутные идеи, но воспрявшие старшие герои, а для молодого поколения всё закончилось хорошо, и Леночка всё же влюбилась в Чарлика в военной форме.
     И остались такие удлиненные места в тексте, которые я понять категорически не сумела, например, про Викулу Прекрасного и неоплатоника Эдезия из Ярославского отделения госснаба. Всё это гораздо выше моего прозаического понимания. Но это уже мои читательские и умственные проблемы, которые автор никогда не разделит.
     Одно место в романе мне представилось весьма показательным - я увидела в нем авторское кредо. "А поэт вообще ничего объяснять не должен. В крайнем случае скажешь, что это поток сознания". Тут явно выглянуло кредо автора, как поэта. Хотя, когда он становится прозаиком, снисходит к гипотетическому читателю и пускается в своем тексте в объяснения, то этот самый читатель должен набраться воли и терпения. Поскольку все объяснения могут вылиться вот в такой длинный роман.