Так или иначе, на прошлом собрании нашего клуба мне не удалось высказаться. Однако мне кажется стоит посвятить несколько слов некоторым принципиальным положениям, прозвучавшим прошлый раз именно в силу их принципиальности. Речь идет о заявлении уважаемого Алекса Карабчиевского, о том, что Павел Лукаш слишком торопится стать автором еще одного рассказа. На первый взгляд - невинное замечание, если бы оно не касалось в большей или меньшей степени всех присутствующих, и если бы из него не вытекал все в том же выступлении Карабчиевского, вполне отчетливый упрек в суетном тщеславии и писательской несостоятельности, Лукашу, да и всем остальным иже с ним.
    Скажу честно, мне осточертел белый фрак Александра, фрак ревнителя жанровой чистоты, коим он, уже который год, пытается нас загипнотизировать. Безусловно, все это голые эмоции, и я попытался бы о них побыстрее забыть, если бы, придя домой, не наткнулся на 121 сборник журнала "22". В нем, в этом сборнике, на последних страницах, в разделе "Из дневника" я обнаружил бесценные фразы нашего Александра, их литературная чистейшесть, решила поделиться с народом своим "мимолетным", этакие новые "Опавшие листья". И тут я неожиданно вспомнил, нет ни покойного Василия Васильевича, Василий Васильевич и его "апокалипсис" тут ей Богу ни при чем, я вспомнил графа Льва Толстого, того самого, который несколько лет, до смертного часа, работал над "Хаджи-Муратом". Дата же выхода в свет сего нерядового произведения - 1912г., только после смерти неугомонного графа. А потом я вспомнил Сократа, Диогена и чего уж там, Иисуса, о трудах и днях которых мы узнали от их безутешных учеников. А потом я вспомнил Филона Александрийского, который запретил своим ученикам разглашать, и мы узнали о нем от ученика его ученика.
    Таким образом, в голове моей выстроилась шеренга писателей, желающих побыстрее стать авторами еще одного произведения, в порядке возрастания в них указанного желания и убывания значимости их наследий. С одного края этой протяженной шеренги, теряющейся во мраке веков, я увидел Филона Александрийского бормочущего заклинания, с его верными ученикам, ну а на другом краю прыгал от нетерпения стать автором не рассказа, отнюдь, а еще одной фразы, наш ненаглядный дружок, Александр свет Карабчиевский в белом фраке на голое тело.
    
    А теперь я перехожу к сегодняшней имениннице. Не раз и не два меня упрекали в сумбурности и затемненности моих выступлений. Мне говорили, что без бутылки в моих репликах никто не разберется, что они аморфные и что, скорее всего, я сам не слишком понимаю, о чем говорю. Хорошенько поразмыслив над подобной критикой, я понял: дело в терминах. Как любому практику-эмпирику лавры теоретика мне не дают покоя. Но где вы видели теоретика без глубокой всесторонней образованности? Практику же зачастую в большей или меньшей степени образованность заменяет неукротимая память и натренированная фантазия, короче термины он изобретает сам. Вот почему, я решил сегодня немного поговорить о собственных терминах.
    Итак, по моему глубокому убеждению, любому высказыванию требуется четко очерченная тема. Литературному же высказыванию, стихотворению, рассказу, роману, кроме темы, требуется еще и смело осознанная цель. Тема формулируется достаточно просто. В тексте должны содержаться развернутые ответы на следующие вопросы: кто? с кем? когда? где? при каких обстоятельствах? в каком состоянии? почему? для чего? 8 ответов на 8 вопросов. Другими словами, тема текста это и есть сам текст.
    Надо заметить, что я слишком часто слушаю так называемые интерактивные передачи на русском радио, где граждане высказываются. К моему великому удивлению, я обнаружил, что тему даже на словах способны сформулировать только специалисты-гуманитарии. Простые смертные, что называется, плавают, в объектах, и их предикатах.
    Итак, цели без выписанной темы, как правило, не бывает. Что касается цели произведения то тут на лицо страшная путаница. Например, Белинский, Золя и прочие натуралисты, считали, что читателя не грех приземлить, По и Гюисманс полагали, что читателя надо окрылить, Уайльд, Шоу и иже с ними: ставили читателя в тупик, ОБЭРИУ хотело вылить на его голову ушат холодной воды, Веня Ерофеев предлагал закапать сердешному несколько капель "Слез комсомолки". В конце концов, Умберто Эко заявил, что все дураки, и литература призвана развлекать читателя, причем способ развлечения может быть дифференцированным. Кому-то для счастья требуется шевелить мозгами, а кому-то надрывать живот. Я тут не говорю об ордах литераторов, не мудрствуя лукаво желающих подзаработать, ведь денежки в отличие от литературного текста, как известно, не пахнут.
    Итак, цель произведения всегда следует искать тоже внутри текста. Все манифесты и декларации ничего не значат.
    Анна Файн, судя по публикации в 119 номере "22", относится к писателям, желающим предостеречь читателя, открыть ему глаза. Соседство с текстами А. Воронеля и Э. Бормашенко только усилило звучание ее очерка, его пафос. Они словно добавили ей аргументов. Предостережение требует очень весомой аргументации, гораздо серьезнее чем, скажем, другие направления, иначе люди его просто не услышат. На этот раз нам предложена стилизация, ведь всяческие романы в письмах, обнародованные интимные дневники и прочие утерянные и обретенные вновь, частично или полностью рукописи, весь этот жанр, появившийся по моим данным где-то на пороге эпохи просвещения был и остается стилизацией, это первый шаг литературы, пока еще робкий, к документу. В данном случае, нам предлагается поверить, что носитель информации сгорел вместе с автором в огне, раздутом ополоумевшим от ревности супругом "автора", вернее поверить, что после основательного пожара, специалистам удалось частично скомпилировать утраченный текст. Короче говоря, перед автором стоит двойная задача: во-первых, убедить читателя в реальность пожара, во-вторых, заставить читателя проникнуться целью произведения, на основе уцелевших фрагментов. Кроме того, открывая распечатку, я невольно думал: "Если это опять предостережение, хватит ли Анне аргументов?"
    Специфика жанра требует вступительной главки от "издателя", так сказать аппарата абстрагирования. И такая главка в тексте присутствует. По идее, главка эта отличается от всего остального текста своей регулярностью, своей непораженностью разбушевавшимся пламенем. Ее писал посторонний человек, после пожара, после компиляции, после решения родственников увековечить память. Короче говоря, лакун в этом тексте быть недолжно. Однако они есть, их по меньшей мере 3. Кто такой издатель, какое он имеет отношение к родственникам, почему он вообще взялся за публикацию, второе - рекомендации издателя предстоящим читателям, почему читатель должен сам решать, был ли у Амалии талант. Никогда и нигде это не было прерогативой читателя. И тем более пожелание "приятного чтения" в заключении выглядит насмешкой.
    И последнее: программист-компилятор расставлял отрывки по своему разумению. Но почему не предположить, что он сращивал не только несгоревшие фрагменты, но и отдельные фразы внутри фрагментов, или присочинил что-либо от себя. В тексте, состоящем из 37,6 тыс. знаков я обнаружил всего пять оборванных предложений. Неслыханная аккуратность огня.
    
    1. Три возраста: ангел описывает израильское общество, он ассоциирует сие общество с человеческим возрастом. "Харедим" - старики, "вязаные кипы" - юноши, секулярные евреи - дети. Взрослых, по мнению ангела, в Израиле - нет. При этом автор подробно описывает и тех и других и третьих. Какие же свойства приписываются ангелом отсутствующим взрослым - остается секретом, видимо эти свойства пожрал огонь. Очень жаль, может быть данные свойства и были тем, чего не хватает в этом "супе". Другими словами из-за купюры тема осталась не проявленной.
    
    2. Скорпион. В авторском объективе опять двое. Продавщица лотерейных билетов и опустившийся "фанат" лото. Продавец в контексте фрагмента - скорпион проводник агрессии, покупатель - жук, жертва агрессии. Образ - неточен. Устойчивый символ агрессии - паук в центре своей паутины. Скорпион в банке - это совсем другой символ. Это двоечтение разрушает образ. К тому же жук-жертва описан наспех и неубедительно. "...Приземистый человек со смуглым, сморщенным лицом. Черная куртка из болоньи довершает его сходство с насекомым". Маловато для портрета насекомого.
    
    4. В толпе. Фрагмент, демонстрирующий мастерство компилятора. Он смело вмонтировал в дно чашки утопическую картину арабского переворота в Израиле. Обращает на себя внимание ремарка А.Ф.: "видимо, следующий отрывок рассказывает, о том, что увидела героиня повести на дне чашки". Видимо - увидела.
    Мне, например, это совсем не видимо. Там, с тем же успехом, могла быть вмонтирована вступительная главка или что-то еще. Слово "видимо" требуется расшифровать. Что касается самого еврейского исхода, то мне попадались и другие, куда боле сильные тексты, на ту же тему, тему "Я" подавляемого "Мы". Например "Бабий яр" Кузнецова, тоже как бы документальное произведение и тоже об евреях.
    6. Черный император. Еще один вставной номер, на этот раз программист, похоже не при чем. Дочь рассказывает матери содержание читаемой ею книги. Это опять антиутопия: мир, где реализуются все желания, только со знаком минус. Этакое тотальное АНТИ. Чтобы, нарисовать подобный мир мало одного желания. Здесь, похоже, требуется быть профессором философии, основоположником новой логической школы и иметь фамилию Зиновьев. Но Бог с ним с Зиновьевым. В который раз автор пытается меня о чем-то предостеречь, только вот о чем, я в толк не возьму. Так же как в описании жука жертвы или геноцида нам предлагается на выбор две причины усеченности текста. 1: пожар; 2: торопливость автора. Что предпочесть?
    Параллель между нумерованной г-жой Либерман и немцем астматиком Эрихом, исправляющим свою карму, снова должна натолкнуть читателя на мысль о связи между жертвой и хищником, но этого не происходит, по крайней мере во время чтения, и не столько потому что на эту тему существовали куда более весомые свидетельства, а потому, что и эта тема дана пунктирно.
    Стоит ли продолжать? В тексте нет не только ярких запоминающихся образов, таких, скажем, как "звезда АЛЬТАИР", но и просто удачных стилистических оборотов до обидного мало. Вероятно, все это сгорело в огне. Очень жалко, если это так. Что касается предполагаемого огня, то сам по себе этот образ, как я уже говорил, требует особенного подтверждения. А упомянутая в рассказе стихия сожгла все яркие и концептуально важные моменты, оставив слегка разбавленную анкету и стилистические штампы типа "лихорадочного блеска в глазах" и "мертвой тишины", повисшей в магазине. Напоследок расскажу об устойчивой аллюзии, преследовавшей меня во время прочтения рассказа. Речь идет о способе, которым предприимчивые купцы Магриба искусственно старили продаваемые ковры. Дело в том, что в оные времена в моде были только антикварные ковры. Дельцы расстилали ковер перед лавкой всего на день, этого хватало, чтобы проходящая по рынку толпа выбивала из ворса ковра цветовую яркость. В общем, то, что оставалось в результате подобной экзекуции, стоило гораздо больше.