Сама жизнь или 13 страниц квинтэссенции

      
       Мы с одной из моих подруг обсуждали прозу Павла Лукаша. Подруга сказала, что ничего для себя в этой прозе не находит. И спросила меня – а мне как? Не в силах сразу же подобрать нужные слова, я стукнула себя кулаком в грудь. «Мне, - говорю, - каждый отрывок прямо вот сюда попадает!» Подруга уважительно нахмурилась.
       У каждого писателя найдутся свои поклонники, что бы он ни писал. «Только на слово «хреновина» в словаре около шестисот рифм. Бери еще три слова, где рифм не меньше и создавай неповторимую поэму на 2400 строк. Найдутся и почитатели. И какой-нибудь поц напишет рецензию изобилующую спецлитературными  терминами – очень будет хвалить.»
       На каждого автора, уравновешивая ситуацию в той или иной мере, найдется сколько-то человек, которым его творчество покажется неинтересным, вредным или аморальным. Каждый, говоря словами классика, выбирает по себе. Количество почитателей – не вопрос таланта, хотя и таланта тоже. Впрочем, есть мнение, что напротив – если поклонников слишком много, то произведение – попса. Элитарные авторы менее любимы широкой публикой, труднее воспринимаются. Дело ведь и не в труде. А то получается, что все, кто не понял величия гениального произведения – недоумки и мало потрудились. Нет, не в понимании, или не всегда в понимании, загвоздка. А в том, «стучит ли пепел Клааса» в твое сердце. Если читаешь – и стучит, понимание приходит как бы само собой. Я сказала своей подруге: каждый раз, когда я читаю стихотворение или рассказ Лукаша, я знаю, о чем это. Мне знакомы эти чувства. Я никогда не оказывалась в большинстве ситуаций, я не могу идентифицировать себя ни с автором, ни с его героем в силу половых, возрастных, субкультуральных различий, принципиально разного жизненного пути. И тем не менее, я героев Лукаша очень глубоко – шкурно понимаю. Точнее сказать, я их чувствую, как своих близких. Мне лестно быть поклонницей творчества Павла Лукаша. Сталкиваясь с непониманием и недооценкой произведений этого автора, чувствую себя «элитой». Хотя, признаться, услышав от кого-то оценку «хорошо» я по-детски обижаюсь за автора и его произведения: хорошо? Всего лишь хорошо, вы думаете? Да это невероятно сильно!
        
      
       «Родственники не воспринимают текстов отвлеченно от автора, если автором являюсь я» - как показала практика, читатели, не являющиеся родственниками, тоже не воспринимают.
       Рассказы Павла Лукаша написаны так, что хочется верить каждому слову, буквально воспринимая события, как имевшие место в жизни автора. И это определяет отношение к произведениям: в зависимости от того, как мы воспринимаем чужой личный опыт, мы то ли станем соглашаться с рассказчиком, то ли будем спорить, упрекать героя, указывать ему на ошибки, то ли захочется перебивать рассказчика и в ответ на каждую историю рассказывать ему историю из собственной жизни.
       Сейчас в России и других странах СНГ очень популярны журналы, состоящие исключительно из житейских историй. Аналогичные реалити-шоу на ТВ пользуются еще большим спросом: во-первых, телевизионного налога нет, платить надо только за электричество, а во-вторых, в шоу участники не просто рассказывают свои истории: в «Окнах» они вцепляются друг другу в волосы, в «Жди меня» плачут от счастья и обнимаются. Потребитель получает историю со специями. Но вернемся к журналам: каждое уважающее себя издательство сегодня печатает что-то из этой серии: «Истории из жизни», «Правдивые истории», «Сама жизнь», «Успехи и поражения»… Истории чужой жизни, сами по себе, без уроков и морали, счастливые и печальные, пользуются огромным спросом. Время от времени в «не-историйной» прессе печатают разоблачения: оказывается, и по ТВ выступают актеры, и в журналах с историями публикуются профессиональные журналисты. Но это не умаляет популярности разоблачаемых журналов. В такой же степени не важно – выдумал Лукаш события, происходящие с его лирическим героем, срисовал эпизод из чужой жизни или рассказал нам что-то о себе: каждая его история заставляет согласиться: «верю!». Да, это реальность.
       Опять же, встает вопрос о том, насколько героя пишет автор, и насколько герой «делает» сам себя. Казалось бы, герой – вообще не существует, набор символов, что от него зависит? Но ведь каждый писатель знаком с тем, что герой порой заставляет автора выгнуть повествование под себя. Пишет героя все равно автор. Но что герой делает – не всегда автору подконтрольно, с момента, когда тот «зажил собственной жизнью».
       Есть упорствующие читатели. Они утверждают: все, что выдумано автором – относится к его внутреннему миру, к его личности. Это ведь он думает за героев? Значит, пишет о себе. Таким хочется ответить: «Ну хорошо, это написал автор. Мысли из его, авторовой, головы. Но вот вы - бывает когда-нибудь, что вы думаете о других?»

А Павел Лукаш думает о других (или за других?). В рассказе «Паззлы» автору пришлось думать за главного героя, которому, в свою очередь, приходилось думать за старика Лазаревича, и за героиню-девочку. Задаюсь вопросом: «Вот как, интересно, строки некрасивой девочки о себе, получились у автора такими достоверными? Как ему это удалось?» - и сама себе в ответ развожу руками: «Талант!». Лукаш тоже задумывается о том, кто ответственен на сюжет и действия героя, и защищает точку зрения читателей, уравнивающих автора с лирическим героем:

«Но если по самую суть углубиться
во тьму канцелярских чернил,
выходит, что даже не он не убийца,
а тот, кто его сочинил.

Возьмем Дездемоны историю эту –
какой несчастливый финал.
И также Офелию, также Джульету,
Корделию – кто доканал?

Возможно, реальная жизнь – лотерея,
но, что до печатной строки,
то авторы триллеров стали добрее –
нормальные мы мужики.»
        
      

       Всем известна иерархия потребностей, построенная Абрахамом Маслоу. Согласно теории Маслоу, существует пять видов базовых потребностей человека, от простейших к продвинутым, от физиологических к духовным. Вот они: потребность в еде, питье, сне, сексе, крове над головой; потребность в безопасности собственной и безопасности потомства; потребность в принадлежности к определенной социальной группе; потребность в уважении;  потребность в самовыражении, самореализации.
       В творчестве Павла Лукаша нет пробелов: освещаются все базовые человеческие потребности, что, по-видимому, и создает основу для такой искренней солидарности проблемам героев.  Но Павел Лукаш не останавливается на размышлениях или разговорах о базовых потребностях: он пишет о чувствах, возникающих у человека в связи с реализацией или не реализацией тех или иных потребностей. И чувства эти можно назвать базовыми чувствами. Можно спорить о том, что, ввиду индивидуальных отличий, люди по-разному реагируют на сюрпризы судьбы. Но на удары по базовым потребностям людям, все же, свойственно в глубине души реагировать одинаково: болью и разочарованием. Это узнаваемые боль и разочарование – каждому довелось испытывать, и не важно, в какой ситуации – важно, что эти чувства не забыть. Поэтому-то и не возникает вопрос, как я могу сочувствовать герою, который в результате собственных фокусов был брошен женой и чувствует себя одиноким и малозначимым. Правда, вопрос о том, как автору удается прочувствовать некрасивую, но умную девочку-подростка – все равно остается.
       В жизни каждого человека есть период беззащитности. Короче или длиннее, раньше или позже, так или иначе – человек однажды лишается защиты и поддержки и оказывается во враждебном мире, который немедленно демонстрирует ему отличие прежнего состояния от нового. Для кого-то эта утрата защиты – поход в детский сад. Для других – школа, или перевод в высшую школу после окончания средней, переезд и смена района в подростковом возрасте, армия. Даже смена места работы, встреча с недружелюбным коллективом, может быть ударом по чувству безопасности взрослого человека. Хотя, когда мы говорим о самом сильном ударе, обычно имеется в виду первый удар. Лично я не помню о своей беззащитности. Я пережила период школьной вражды, произвола пионерских лагерей и концентрационных санаториев, подросткового тяжелого страха темных улиц – и благополучно забыла обо всем этом.  Павел Лукаш помнит. И его рассказы об армии, «о простуженных мочевых пузырях готовых взорваться по восьми раз за ночь…, о пайковом масле, о беспределе и законах проживания в человечьей стае…»  вытаскивают из памяти – нет, не воспоминания о периоде собственной беззащитности и невозможности распоряжаться своей жизнью, а только сами чувства, доминировавшие в те периоды жизни. Это не может оставить читателя равнодушным. Но это и не каждый согласен переживать: некоторые считают, что искусство существует совсем не затем, «чтобы вызывать в людях ужас и жалость», и берут в руки книгу, чтобы из этого мира ненадолго перенестись в мир более добрый к людям, более нежный и сладкий. Любовные романы с непременными хеппи-эндами – самая «кассовая» литература, по-видимому.
       Павел Лукаш удивляет редкой честностью и бесстрашием: мало кто смеет писать о чем-то болезненном, что лично его касается. Очень легко молодому писателю рассуждать о супружеских изменах, например: его лично защищает уверенность в том, что лично с ним это никогда не случится. Молодому писателю трудно – о подростковых прыщах или подпольном аборте, о предательстве друга детства или смерти одноклассника от передоза. Обо всем этом он напишет после сорока – тогда эти боль и стыд будут пережиты, а нажито к тому моменту окажется еще столько неприятностей, что подростковые трагедии успеют выцвести и казаться уже не трагедиями, а просто более крупными неприятностями. Писатель, рассуждающий о том, что для него актуально-болезненно в данный момент, подставляется под удар. Непременно найдется кто-то, кто, прочитав, ткнет пальцем в больное место. Автор посмеется вместе с читателем, он ведь и сам иронизирует над имеющимися и еще только надвигающимися проблемами. Говорят: «Что смешно – уже не страшно». Смеяться – оно, может, и помогает. А вот когда пальцем тыкают…
       Хорошо такие тексты – на болезненные темы – отдавать невидимому читателю. Хоть миллионным тиражом. Но страшно отдавать своим. Особенно родственникам, которые непременно решат, что могут выступить в роли бесплатного психиатра.

Возвращаясь к теме высочайшей потребности в самореализации, творчестве и самоуважении, поднимем болезненный вопрос: «Почему у маленькой выдры есть роман на двести страниц, а я застрял в самом начале?» Может быть, читатель – не писатель. Может быть, читатель никогда и не собирался писать книгу, чем от героя отличается. Но идентификация все равно происходит, и читатель, напоровшись на этот вопрос,  чувствует недовольство собой по поводу всех своих творческих замыслов, которые не осуществил, одновременно злясь на себя, не оправдавшего надежд, и на «маленьких выдр», которые, будто в насмешку, преуспевают в выбранной читателем области.

       Прорезается и «тоска по несбывшемуся»: «Это творчество – захотел, вернулся в прошлое и перетворил все в соответствии с новым опытом. А было бы нельзя – прыгали б мы сейчас на одной ноге, размахивая одной рукою для равновесия, глядя одним глазом… и так далее. Но мне не хочется устранять ошибки – а вдруг не справлюсь, и настоящее получится инвалидом.»
       Я боюсь, что автор лукавит. Вовсе не потому ему не хочется устранять ошибки, что настоящее может получиться инвалидом. Всем нам известны узловые точки в собственной жизни, которые мы исправили бы с любым риском: то есть, последствия того, что мы выбрали какую-то не ту дорогу на перекрестке судьбы, хочется променять на любой другой разворот событий. Какая – та, можно и сегодня не знать. Но какая – не та, мы прекрасно знаем. Так вот, автор, подозреваю, тоже вернулся бы в прошлое и применил бы там свое сегодняшнее бесполезное знание о том, как ему следовало поступить двадцать лет назад. Но не может. И поэтому гордо заявляет, что не стал бы.
        
      

       Павел Лукаш обладает тонкой наблюдательностью и чувствительностью к языку. Он демонстрирует нам это, отличием языковых стилей героев: канцелярита в романе про Лазаревича, речи девочки-подростка, речи героя. Радуют глаз технические находки, собственные авторские приемы: рефрен «о пайковом масле», «играться-смеяться», пожелание «чтоб ты сдох», «береженого Сам бережет», свободное безвременье, и так далее. Авторской чувствительности к языку хватает не только на то, чтобы выдерживать стиль персонажей и изобретать новые выразительные слова, но и чтобы замечать, как меняется отношение к словам и выражением с течением времени. «Нынешние попытки употребить слово «конец», как завершающая часть чего-либо, или слово «перёд», как начальная чего-то часть – чреваты недоразумением.»
        
      
       К концу рассказа «Паззлы» нам известна судьба обоих паззлов: бумажного, который не сложился, потому что фигурок оказалось больше положенного количества, и романа, который герой не может сложить потому, что не хватает фигурок – фрагментов чужой жизни, понимания чужого восприятия, фантазии, в конце-концов, способности дорисовать вместо недостающих фигурок что-то от себя. У героя нет картинки – ему достался «сложный паззл», с которым он не справился – «предчувствия его не обманули». В отличие от героя, Павел Лукаш сумел бы дописать этот роман – с его-то чувствованием других людей. А этому герою по сюжету положено не справиться. Лишние детали в коробке с паззлом ассоциируются с «лишними» эпизодами в жизни героя, нарушившими общую ее картину, послужившими началом разрушения изначально полной чаши, предстающей перед нами уже в виде разбитого корыта.
        
       Автор пишет: «Невозможно выдать сто страниц квинтэссенции. А каково сто подобных страниц прочитать?».  Вообще-то, мне встречались книги, состоящие из одной лишь квинтэссенции. Но авторы даже не делали вида, что книга посвящена некоей одной теме, и, уж конечно, там не было сюжета, позволяющего читателю течь по страницами. Я не знаю, предел ли для адекватного восприятия квинтэссенции – тринадцать страниц в авторской редакции. Но они автору удались на славу. А укрупнять шрифт мы не будем – этот технический прием совсем не в духе автора, который вовсе не стремится создать эпическую поэму на 2400 строк, а, я надеюсь, так же заинтересован в «своем» читателе, как я, читатель, в «своем» писателе.

---

       *жирным курсивом выделены цитаты из Павла Лукаша. Цитаты из других авторов взяты в кавычки.