Ф.Гойхман, Чистилище

    Чтобы в конечном итоге дрожжевое, слоеное тесто как следует поднялось, оно должно хоть немного отлежаться. В холодильнике. Спецы-кондитеры скажут: кто же этого не знает? Отвечу: Кто-то знает, а кое-кому об этом не мешает напомнить. Димьян, во всяком случае, был в курсе и тут ему америки никто не открыл. Он уже сам спец. Причем морозить тесто совсем не обязательно. Просто оно должно чуть–чуть прийти в себя на свежем воздухе, после всей этой волокиты. Тем более новая пытка не за горами. Да. А в наших «палестинах» самый свежий воздух, самый «бархатный север» – в холодильнике, где же еще? Отсюда такие крайности.
     Итак, во-имя пышненькой сдобы, весело подрумянивающейся в печи, несчастному женоподобному тесту на каком-то этапе даруется короткая передышка. Прежде, чем наступит nuova dolce vita. Вот именно! - новая и сладкая, жизнь. Это так естественно! А разве у нашего брата не то же самое? Сначала за дело берется товарищ кнут, ну а там уже, чтобы индивидуум до конца проникся своей причастностью, ему вручают пряник, который, кстати и сооружен из нашего теста. Один оратор прошлого даже высказался в этой связи, однажды. Он заявил примерно следующее: «Когда я слышу слово «пряник», рука сама хватается за кнут.» Потом его за это судили. А потому что из одного кнута каши не сваришь.
    Говорится же: действовать не только кнутом, но и пряником. И даже это еще не все. Холодильник – это только самое первое условие. Решающим звеном в этой сдобно-педагогической поэме является количество слоев.
     Если говорить откровенно, чтобы сказанное не пошло гулять дальше, то есть, чтобы это осталось между нами, слоев должно быть: 25. Кроме шуток, если будет 25 слоев, из них – дюжина маргариновых, а остальные мучные, то ваши пряники будут иметь успех, в сочетании с качественным кнутом. Но и тут, одно дело: задумать, а совсем другое: совершить. Я имею ввиду, что для человека постороннего, неприспособленного, «25 слоев» - это пустой звук и больше ничего, просто – фигура речи. Для постороннего, но не для Димьяна. Теперь, когда он призван и посвящен, когда зачастую во сне, туда и обратно, ползет, растилаясь перед ним, мягкая, припорошенная белесой, как ранняя проседь, мукой, желтоватая лента, его можно разбудить среди ночи этим краеугольным вопросом, выхватив заспанную физиономию из пушистого мрака.
     – А ну Димьян, - обратиться к нему, придерживая за теплое плечо, чтобы он не отключился на полуслове, - давай, рассказывай нам, сколько у дрожжевого теста должно быть слоев, чтобы все было в норме и как этого добиться? И он, не моргнув слезящимся со сна зерцалом, изречет: «Сначала – вдвое, потом – втрое, потом - вчетверо».
     О, это будет сущая правда. Он не ошибется. Можете не проверять. Это же технология! Своего рода – закон, буква! А против буквы, сами знаете, не попрешь. Люди сидели делали расчеты, не для того, чтобы после этого каждый вносил что-то от себя и ошибался. Да, черт возьми! Чертова дюжина мучных и дюжина маргариновых! Не меньше и не больше.
     Теперь представьте такую картину: уже все практически готово, то есть: тесто под рукой, раскаточная машинка вибрирует, как лошадь на старте, технология отработана. Что это вам напоминает? Не догадываетесь? Ну как же! Хорошо, вы когда-нибудь видели поезд из пункта «А» в пункт «В», на полном ходу, без машиниста, или оркестр без дирижера. Хотя в наше время, говорят, есть уже оркестры, которым не то, что дирижера никакого не требуется, но и оркестрантов можно смело демобилизовать, компьютор сам все исполнит. Но у нас, слава Богу, до этого еще не дошло. У нас еще важен homo sapiens, как таковой. Короче говоря – на сцене должен появиться Димьян, чтобы все завертелось. И он появляется, как писатель, как кукловод, как громовержец, в белом хитоне – можно ведь и так назвать хламиду, в которую он облачен. Собственно, одежка его больше смахивает на солдатское белье, выдаваемое после бани, чем на хитон, но это как посмотреть.
     Итак, он появляется и начинается череда чудесных, почти рождественских, превращений. Закоченевший с непривычки на кратком холоде клок теста, снятый с блестящего подноса, медленно и верно в мельканьи рук, в клубах муки, преобразуется в толстенький, будто пятничное приложение, к популярной газетке, двадцатипятистраничный «фолиант».
     О, если бы вы могли увидеть, как он работает, какие пируэты наш «писатель» выделывает, у вас бы после этого моментально отпали всяческие сомнения в его компетенции. И вы бы поняли, что – никакая это не работа, а это – самое настоящее волшебство, танец с саблями, па-де-де из балета «Дон Кихот» с желтоватой, как после гепатита, слабой, бесформенной до поры до времени Дульсинеей. Тесто должно быть на седьмом небе, что попало в такие руки, в руки маэстро. Заурядное, недалекое тесто. Какая бы пресная судьба, была бы ему уготована, иначе!
     Кое-кто может, конечно, возразить, зачем уж так кувыркаться, честное слово?! Все это можно изготовить тихо без помпы, и без этого вашего артистизма-шоуманизма. Чтобы добиться аналогичных результатов, не нужно всего этого. НЕ НУЖНО! В конце концов, сколько подобных безымянных кусков проскакивают за день через руки Димьяна или какого-нибудь другого работяги? – Сотни! Так чего уж там... Деньги же все равно заплатят самые обыкновенные, мизерные. Символические деньги.
     Вы меня извините, но так, между прочим, могут рассуждать только слабоодаренные натуры, которым нечего терять в жизни кроме банальной жратвы и находить тоже нечего. Поэтому я им даже отвечать не буду. Зачем вообще с ними разговаривать? Сказано, Димьян – художник в своем роде, поэт, а если кого-то интересуют ремесленники – это их дело. Я их переубеждать не собираюсь.
     Вы не поверите, когда коллеги проходят мимо его станка, они просто открывают рты, застывая на месте, как вкопанные и забыв откуда и куда они до того направлялись, несколько минут не в силах оторваться от его вдохновенной фигуры. А один из новичков, бывший кинооператор, с киностудии Довженко, к сожалению, Димьян не запомнил, как его зовут, объявил ему однажды: «Эх! Мне бы сейчас камеру в руки, и золотая пальмовая ветвь - наша!». Вот, что такое работа Димьяна, а вы говорите: 25 слоев.
     Но это получилось не сразу - поразительное умение Димьяна. Тем более сразу ничего не бывает. Сразу только в лото можно выиграть, 25 миллионов, а все остальное сразу невозможно. Достаточно сказать, что когда он полгода назад переступил порог нашего заведения – это был абсолютно другой человек. Просто диаметрально противоположный тип. Он натыкался на все углы, поминутно рискуя своей трудоспособностью. Потому что в то время не только его иврит хромал на обе ноги, но и общественная польза от него, как от члена израильского общества была нулевая. Другими словами, тогда он только потреблял. Вот каким он был, до того как влился в ряды, став их украшением.
     Господи! Даже подумать жутко, что было бы, если бы Димьян, тогда в «Конторе» позарился на тот несчастный шекель. На стройке платили 7 шкалей, а в кондитерской – 6. Один единственный шекель, и его звезда так бы и не взошла. А он еще колебался, думал. Но внутренний голос ему четко сказал: «Жадность, Димьян, фраера загубила» - молодец внутренний голос, иногда он дело говорит. И Димьян послушался. И не прогадал.
     Разве можно стройку сравнивать с кондитерской. Она же огромная, целый завод. Снаружи, конечно, не очень: голые розовые стены в живописных подтеках и прочая разруха мозолят глаза: деревянные раскуроченные поддоны валяются как попало, ржавые решетчатые повозки, для готовой продукции. Да и внутренняя обстановка тоже способна повергнуть человека с фантазией, свежего человека в уныние, в легкое замешательство. И правда, стреляющие двери холодильников, монотонно бухающие механизмы любого покойника заставят содрогнуться. А от задрапированных в белое людей, что реют повсюду в тусклом мареве искусственного полдня – подчас становится дурно, не-то гигантский предбанник с примесью парной, не то чистилище с адским подбоем.
     Неслучайно, пока дама из «Конторы», которая его привезла, вела какие-то переговоры в недрах, слегка ошалевший Димьян выполз на воздух. Что-то внезапно нахлынуло, подкатило.
- Зачем это мне, – обступили его, вопросы, навязчивые, как дети - за 6 шекелей?
И еще: – Неужели это навсегда? Навсегда!
И еще он подумал в тоске: - Может уйти?
     Он представил, как уходит. Ищет автобус, долго ждет, садится и едет, пересаживается, опять едет, наконец выходит. Он представил дверь своего убежища, крашенную в коричневое, открывающуюся. Какие-то тесные коридоры за ней представил он, щели, цепь бесконечных щелей, очень ясно, какие-то люди, с неразличимыми лицами, в белом, встречали его, поминутно стараясь притулиться, прижаться, обнять. Кажется все они здорово были похожи на ту женщину, (как ее зовут? – Мая?), которая в свою очередь смахивает на мышку. Все до одного, как близнецы. И себя он представил, уклоняющимся от их прикосновений, из бредовой боязни запачкаться, стать другим, таким же, и еще колесо под ногами, которое он вынужден вечно крутить, в клокочущих сумерках.
- Где ты пропал? - выглянула мышка из дымного «зева», - что ты тут делаешь?
- С солнышком прощаюсь, - процитировал Димьян литературный источник.
    В чем-то, безусловно, он оказался прав, хотя и выразился слишком ажурно. Нормальный рабочий день здесь длится с 6:30 до 24:00 - вахта. Выпадают и ненормальные, но это разговор особый. Это когда у иудеев праздники. Кому праздники, а кому и авралы, как–будто здесь не евреи работают. Но об этом после... Димьян, помнится, так растерялся от подобного распорядка, что в первую же неделю проворонил последний автобус, так получилось. А кто ему виноват? Пришлось возвращаться пешком.
     Он брел по пустынным, необитаемым ночным улицам. И ни один мотор, мимоходом обдав его ветерком надежды (ветерком, который может попахивать чем угодно, в тот раз он отдавал горючим), не преградил ему путь. Дома пообочь смежали свои однопартийные ряды, будто хоронили вождя. Из темных окон тянуло такой пустотой, что казалось: на пару с вождем преставилась идея. Не улицы, а высохшие русла сионизма. И только понурая фигура Димьянчика слегка оживляла пейзаж. Он тащился домой по проезжей части и скорбел. Это ему был хороший урок, при любой погоде следить за часами. А утречком он уже маячил на рабочем месте, во всеоружие, как штык.
     В сущности, на «солнышко» у него остается не так уж мало времени, пятница и суббота остаются. Вы скажете: - Все равно, эксплуатация чистой воды, рабство. А это как посмотреть. Вы что-нибудь слышали про упоение в бою или, допустим, про покой, который нам только снится. Ничего не слышали? Ну так поезжайте в Швейцарию, таким как вы - место в Швейцарии. Там у них райские кущи для таких как вы. Поезжайте. А мы как-нибудь здесь.
     Ицик, здешний, начальник так и говорит: «Кому не нравится, может убираться». Это если перевести с древнееврейского на русский. На иврите это звучит угрожающе, но смысл тот же. Он, как раз, недавно из Швейцарии вернулся и каждому, каждому(!) дал по шоколадке. Никого не забыл. Даже те, кто пока работает от «Конторы», тоже получили сладкое к чаю. Замечательный начальник. Он из Марокко, блондин Ицик.
     Димьяна он зачислил в штат всего через каких-то четыре месяца. Здесь такой порядок, первое врямя, несколько месяцев человек батрачит на посредников, «Контору» и от них же получает свои гроши. Вообще-то пряники «строгаются» сообща, на равных. Что же касается, кнута, то он, как известно, и в Африке – кнут. Так что различий между «пришлыми» и «местными» практически нет. Ну другой формы конверт с зарплатой, ну в конверте кое-что другое колышется, то есть шекели те же, но их капельку больше. Да, праздники и раздача «слонов», связанная с ними: Пейсах и Рош-Ха-шана. «Конторским» выставляют по бутылке, а «родным» раздают чеки в магазин, на которые можно купить не только бутылку, но и стаканы, чтобы ее цивилизованно разделить с друзьями и кое-что на десерт. Вот и все различие. Согласитесь, не о чем говорить. Как обычно, тут все зависит от взгляда.
     Вот например, нашему герою, в самом начале, когда он еще не посвятил свою жизнь высокой цели, все эти сословные игры, все эти касты ползучие, что называется, не давали спокойно дышать. Ну а после «усыновления», натурально, он сменил ориентацию (И не надо, не надо тут грязно улыбаться, уже слово нельзя сказать.), имеется ввиду, иначе стал относиться к подобному явлению: подспудному разделению на своих и чужих.
     Нет, правда, какой тут, спрашивается, позор? Где вы его заметили? Нет тут никакого позора, ибо прежде чем признать в человеке собрата, хотя бы даже по убелению финансовых вершин (не пирамид), чтобы они сверкали над миром, его необходимо проверить, опробировать, испытать. Как он еще покажет себя в боевых условиях рынка. Это тебе не соцсоревнование, хурды-мурды по бумажке, - это рынок. И тут случайные люди ни к чему, прохожие. Нужны патриоты, братья. Сестры тоже нужны. Братья и сестры!
     Скажу больше, если вы ненароком спросите у Димьяна, а не пролетарий ли он, он едва ли ответит вам утвердительно.
     «Чудак-человек, - попытаетесь вы загнать его в угол, - но у тебя ведь нет ни черта кроме твоих подслащенных цепей?»
«Есть, - вероятно ответит он, нажимая на слово «есть», - у меня есть чувство причастности, причастность.»
«Ха! – скорее всего, рассмеетесь вы в его наивное лицо, - а разве причастность не цепь, еще одна? Всего лишь вслушайся в слово «при-част-ность». Тебе оно ничего не говорит? Это хомут и больше ничего!»
«Для кого как, » - по-хорошему улыбнется он и повернется к рычагам. Уж я его знаю.
    И так, четыре месяца для принятия в «Семью» – это немного. Пустяки. Мог, конечно, поскорее, управится, начальник, например, за квартал. Потому что зачем даром рисковать? Кому это надо? Такие кадры, как Димьян, на улицах не валяются. Но не сложилось. Жаль.
     А между прочим, накануне, буквально, за месяц до срока перед Димьяном приоткрылся вариант побега. Подвернулось одно не кислое местечко в магазине, «русскоязычным администратором». Жена настаивала. Говорила: «Перестанешь ходить как охломон плюс карьера.»
     Но Димьян был тверд. Во-первых: он ясно представлял себе эту, с позволения сказать, карьеру: день-деньской торчать у входа дрессированным медведем, репатриантов подманивать, а во-вторых: Ицик лично обещал ему, четвертую зарплату выдать напрямую, в большом фирменном конверте, с голубой эмблемой, и со стандарной прибавкой, составляющей целых 2 шекеля в час (на минуточку), так твердо обещал, что Димьян поверил.
     Короче, наступил долгожданный денек. С утра наш «именинник» томился ожиданием, заглядывая в руки каждому встречному, точно цирковое животное. Уже «заводские» все получили, уже хитромудрая, маленькая Софа, у которой в Кишиневе, по слухам, имелся цех, и поэтому на все случаи жизни у нее - рецепт, успев пожаловаться всем и каждому, что «эти сволочи» опять ее обсчитали, слетала в дирекцию, к Фэт Фрумосу, и вернулась умиротворенная, уже Ицик, по просьбе бедняги Димьяна, дважды рылся в своем «развале» в поисках вожделенной бумаги, и тут появляется Мая, вся в черном, с узеньким, как пощечина, конвертиком.
     Ну? Что б вы сделали на месте Димьяна? Нет не то... Правильно, он тоже попытался поднять шум в кабинете у Ицика. Это с его чахоточным ивритом! Руками размахивал, будто глухонемой на стадионе. В ответ на это Ицик по-хорошему его усадил напротив и долго-долго рассуждал о чем-то на языке Пророков. О том например, что это никуда не годиться, так психовать, что прежде всего это вредно для организма, адреналин в крови, и что необходимо подождать еще минимум месяц. Все очень просто. Подождать, и все.
     Димьян же угадывал только общий смысл, даже не угадывал, подразумевал, ему слышалось «вар-вар», как древнему римлянину из учебника истории, и сохло во рту. А ведь Ицик терпеливо объяснял, будто он не начальник, а заправский отец, воспитывающий своего заблудшего карапуза.
     Но осозналось это только часа через два, когда копоть в душе мало-помалу улеглась. А в ту роковую минуту им было трудновато договориться. Может быть, и впрямь, сказался языковой барьер. К слову, только в самом конце их задушевной беседы прозвучала членораздельная мысль. Мысль, которую Димьян уже слышал раньше и в глубине души не чаял услышать впредь. Но увы. Она уже приводилась, эта мысль, ну на счет того, что тот, кому не по вкусу предложенный «компот», может убираться на все четыре стороны не солоно хлебавши. Именно она, эта мысль, сыграла в тот момент ключевую роль, потому что убираться Димьяну было практически некуда, разумеется, кроме собственного слабообставленного жилья, где его ожидала безработная супруга и мать, раздираемая внутренними противоречиями. Поэтому он решил, все-таки, не пороть горячку и не пополнять армию «Биржи», которая, по рассказам Светки, и без того была отлично укомплектована, а глухо чертыхаясь, вернулся на рабочее место. Большой конверт, с заветным тиснением, увы, так и остался по-детски пряной мечтой.
     Кстати, немного подостыв за работой и взвесив свои шансы, наш мальчик решил, что в качестве пострадавшего, у него появилась пара добавочных козырей. «Куй железо, пока горячо», - услышал он свой внутренний голос, в тот самый момент, когда ухватывал за пуговицу мимо пролетавшего начальника.
     Димьян попросил шефа о малом. Попросил, хотя и не любил одолжаться, с детства терпеть не мог. Попросил добавочный шекель в качестве компенсации за злонамеренно причиненный ему моральный ущерб. Нет, словарный запас тогда ему еще не позволил высказаться столь витиевато и это, наверное, его уберегло от добавочных разочарований.
     В целом было понятно, что имеется ввиду. Называть же вещи своими собственными именами, это, знаете, иногда небезопасно. Могут ведь понять превратно и послать куда подальше, открытым текстом. Ультиматумы никто не любит. Но Ицик, видно, тоже что-то там взвесил заранее, поэтому сразу пошел навстречу. «Шекель, - сказал он, ухмыляясь - это у тебя кое-что слипнется, а полшекеля будет - в самый раз».
     И через месяц Димьян, впрямь, был, зачислен на «Фирму». Более того, когда дома его родная мама, бывший руководитель планового отдела в одной хитрой конторе, на бумажке, как в старые добрые времена посчитала «расход-приход», у нее вышло, что ее сыночек начал свою карьеру с баснословной суммы 8,5ш. в час. Получалось, «папа» Ицик не подкачал, сдержал свое слово. И это само по себе вдохновляло.
     Когда на следующее утро наш «юбиляр» появился на теперь уже родных подмостках, он сразу уловил: некие перемены, флюиды. В чем они выражались сказать трудновато, но то, что началась новая жизнь, Димьян мог поручиться. Все шло по-старому, весь мир оставался на прежних позициях, и только «жизнь» ощущалась по-новому. Так иногда бывает.
     Вы скажете: инфантилизм, детство играет. И будете несправедливы. Инфантилизм, дети мои, это когда человек вчера обретший новый статус, начнет сегодня права качать. рассчитывая, на глобальные катаклизмы. То есть, что все сломя голову бросятся подгонять устаревшую реальность под его слабовыраженные параметры. И потом, когда сего не произойдет, что, между прочим, нормально, он, этот индивидуум на ровном месте, сердится на всех, ногами стучит, слюной бызжет огненной, точно вулкан Везувий на всклокоченных поселян. Вот что такое инфантилизм, по-моему.
     Итак, хоть в мире, слава Богу, ничего не поколебалось, в лице у Димьяна, что-то все-таки забрезжило, какое-то слабое сияние. Что-то такое, что позволило Моте с «Упаковки» встретить его следующей фразой: «Ну что, братеня, когда в шашлычную пойдем?» - повернул к нему Мотя свое обветренное в морозилках лицо. Он выволакивал очередную порцию, готовых к отправке, пряников. «Шашлычная», грязноватое заведение, где окрестный пролетариат справлял свои «свадьбы-хуятьбы», - выражение людей с «Упаковки», размещалась в двух шагах, через дорогу. Между прочим, именно на «Упаковке» подобрались кадры простые и инициативные, поэтому инициатива «сходить в шашлычную» почти всегда принадлежала им.
- Как только, так сразу, - ответил Моте новоиспеченный «братеня», пряча невольную.
     Чего греха таить, настроение у Димьяна действительно, было юбилейное, но только он как-то не собирался становиться родоначальником новейшей традиции. Выставляться по случаю перехода - это было делом неслыханным, хотя, если вдуматься, и закономерным. Вместе с ним на «Фирму» просочилась еще пара «гнедых», но никто из них не удосужился отвести русскую «шоблу» в шашлычную.
     Реакция других членов их славного коллектива тоже не заставила себя ждать. Вот, когда сказывается подлинное единение, слияние. Когда, например, подбегает маленькая Софа, у которой в Кишиневе до сих пор «все схвачено-пристрочено» и, заглядывая в глаза, говорит о поэзии. Или Цви с поточки, который выдает себя за перса, хотя по метрике Олег. Данный Цви с 7 лет - тут, и он, как самый настоящий Рабинзон, вернувшийся на большую землю от любой бородатой хохмы впадает в транс. Короче скуповатый, как все персы, Цви-Олег подходит и сам предлагает сигарету, сам. Или взять Додика из Самарканда, у которого жена бухарка, а дети все вылитая она. Именно Додику, а не кому-то другому недавно по почте справка пришла, о том, что такой-то такой-то на самом деле инженер, и что в случае чего ему причитается зарплата 25 шек в час. Можете себе представить, что с ним было. И этот Додик подходит, и улыбаясь, как улыбаются только в чайхане на улице Навои, в древнем городе Самарканд, произносит: «Вах, в нашем полку...» и лезет целоваться. Или загадочная девочка Алла у которой муж «юный пионер», а она, дай Боже, фея, Шамаханская царица если не сказать больше. Подкралась по обыкновению, обняла сзади, обдав неземным ароматом, припала влажными ртом к небритой щеке, в районе уха, а потом минуту оттирала то место, как почтовую марку, послюненным пальчиком хохоча: «О! Я, кажется, Вас помадой, запачкала, жена вам устроит...» Она со всеми на вы.
     Что касается «краснознаменной» шашлычной, народ туда отправился самостоятельно, но только через два дня. По случаю Пейсаха. Пейсах – это профессиональный праздник кондитеров и хлебопеков Израиля. Во-первых иудеи от дрожжевого теста воздерживаются, не употребляют, в пищу, кривятся: «хомец», а во-вторых: отпуск. И еще денежки платят за этот ритуальный прогул, гуляй – не хочу.
     Вместо того, чтобы, как положено, быстро отпустить людей по домам, руководство затеяло никому неинтересный митинг. Насыпали орешков, плеснули шипучку по одноразовым стаканчикам, будто птичкам, по капельке. Но не начинали, ждали чего-то. Так и стояли с выдыхающейся шипучкой и орешками. Потом выяснилось, ждали Генерального, который запаздывал. Видно дела поднакопились на точках вроде «Завода», перед праздником, знаете, генеральские дела. Наконец «их превосходительство» явились: гном в мятых брючках, смахивающий на одесского закройщика. Серые жесткие волосы из мясистых ушей торчали, как портняжьи иголки, в разные стороны, во рту банальные руины, как-будто заказов нет, и кипа вязанная - на макушке. Ему бы горсть булавок в потраченные зубки, и ножницы портняжьи, ножницы с гигантским клювом в распахнутые ручки – вылитый Моня-закройщик. Но речугу задвинул грамотную, минут на 25, без бумажки, поздравлял. Он сказал: «Товарищи бояре, не хлебом единым, - и еще, - деньги не пахнут, господа хорошие.»
     На самом деле, никто из русскоговорящих толком не въехал в его реляции. Но то что доволен мистер-твистер, было заметно всем: рот до ушей. А чего ему грустить, если деньги не пахнут. Коллектив тут молотит круглосуточно в полный рост, жратву на-гора выдает, прибыль, одним словом. И после всего, после всей этой потогонной молотьбы: не хлебом единым? А чем, тогда, если не хлебом!?
     Фэт Фрумос, директор «Заведения» с Ициком тихо, не разжимая губ, как укротители змей, переговаривались о чем-то, вероятно о новых экономических горизонтах. Кое-кто острил в кулачек на всю эту господскую патетику, у кого-то все помыслы были устремлены в шашлычную, женщины вообще думали о своем. А Димьян – нет, он смотрел на Генерального босса, и в душе у него, вы только не смейтесь, что-то пело, какая-то босса-нова, музыка сладкой жизни, как будто он уже дернул, что-то покрепче шипучки, что-то наподобие бразильского рома и в душе шевельнулся ансамбль из Бразилии со своими маракесами.
     Между прочим, с подарками вышла одна неувязочка, «лажа» вышла, - говорят упаковщики, и она, эта «лажа» могла-таки омрачить, затмить перманентную радость. Ни «Контора», ни «Фирма» не побеспокоились о Димьяне и его «подельщиках». Для «Конторы» они уже как бы умерли, а для «Фирмы» еще не родились, не вылупились. Над ними нависла реальная угроза остаться без подарка. Но и тут умелец Ицик спас, изыскал выход, отец-командир. Купил за свои кровные, марокканские, три «пузыря» Голда, представляете, и собственоручно вручил. Именно эти «пузыри» и заедались в шашлычной, когда официальная часть подошла к концу и орешки кончились. Короче говоря, Димьян домой вернулся «хороший», с мелодией в душе.
     Но об этом в другой раз. К тому же чего об этом долго распространяться, давно это было, весной, еще в апреле. А сейчас уже июль на дворе. Рош-ха-шана не за горами, стало быть, новая пьянка. Время идет. «Писателю» за истекший период зарплату округлили до 9 шекелей. А в октябре, на праздники, пообещали просто ее поднять, пользуясь случаем. Теперь иногда по ночам заработная плата ему сниться ввиде золотой реки, вздымающейся, как на дрожжах, выхлестывающей из берегов, и кто-то тихим голосом поет: «yellow riwer, yellow riwer». Одним словом, такой сон.
     Я, вот, говорю: подымается тесто, вспухает, а, ведь, происходит это с ним только в изделиях, и не на заводе, а в магазинах, непосредственно перед куплей-продажей. На самом деле, прянички-круасончики отгружаются не просто сырыми, а замороженными. Может чья-то кондитерская – это прежде всего - печь, может быть. Кондитерская, где трудится Димьян – это холодильник и еще раз холодильник.
     Поэтому Димьян свой «фронт работ» выкатывает с мороза и закатывает на холод, в тот самый прохладный пансионат, дом отдыха, о котором в начале говорилось. Через сутки агалу - такой специальный, приспособленный под тесто, контейнер на колесах, с очередным димьяновскими «собранием сочинений» достанут, каждый «томик» раскатают, познакомят с начинкой, обратно заморозят, упакуют и отправят, одним словом, окончательно доведут до ума, на это есть свои умельцы, профессионалы.
     Бывает, конечно, что тесту приходится отдыхать не сутки, а двое суток, трое, четверо. Редко, но случается. Не справляется, скажем, коллектив «доведения до ума» с поставленной задачей, зашивается. Ничего, ни малейшей катастрофы, и жертв никаких. Но это если на улице не плюс 40 градусов в тени - как сейчас. И отсюда в цеху – не зной, а более мягкий климат, и, как следствие в холодильниках температура не становится плюсовой. В противном случае, после очередной такой несостыковочки цехов, тесто начинает рости без спроса. Вчистую распоясaвшиеся дрожжи распирают брикеты и те вылезая, к чертовой матери, из всех щелей, делают коляску похожей на даму, страдающую от ожирения в запущенной форме, даму, на которую вместо пижамы кто-то напялил строгий металический корсет.
     В общем, поднос с «книжкой» изготовленной нашим другом, в настоящее время нужно выдирать из «агалы», упираясь всеми пригодными для этого конечностями, включая задницу и все остальное. Зрелище забавное, слегка отдающее эротикой. Если бы маэстро Дали застал подобную сцену, увидел как поджарые раскатчики рвут «несчастную толстуху» на куски, он бы, как пить дать, не утерпел и, не отходя от кассы, создал еще один шедевр, под названием «Предчувствие гражданской любви» или что-то вроде того. Впрочем он, кажется, не любил повторов.
     Если же тесто вообще не закатывать «на покой», то данное «предчувтвие» вы получите не через четверо суток, а всего через час-полтора. На такой жаре, запросто. Оно вам дойдет до «кондиции», в два счета. Понимал ли это Димьян раньше? Неизвестно. Зато теперь он это знает. Вы спросите почему? Да потому, что сегодня он оставил одну такую этажерку снаружи, забыл. Может быть тоже перегрелся. Цельсий, знаете, никого не щадит. Предбанник все больше смахивает на парную, если не сказать грубее. Все взмыленные ходят. К тому же в этом грохочущем бардаке, в этом дымном лесу, можно «посеять» не то что «агалу», поточную линию спокойно можно выпустить из вида.
     Короче говоря, уже питы привезли с фалафелями, которыми пролетариат удобряют по будням, уже позвали на перерыв. Уже все разместились в закутке отгороженном под столовую, там, где столы. И тут раздается трагический баритон Ицика, как бы из-за кулис. Голос у него особого тембра и с диапазоном там не все ладно. Иногда кажется, что это совсем не баритон, а самый настоящий фальцет. Если бы его вместо муэдзина на минарет посадить, он бы тоже мог так завывать, при желании, или с мандаринами на базаре. Все они одним миром мазаны: дети Магриба, и брюнеты и блондины. Одно слово: корни.
     Бывает заведется, так «поточку» с ее знаменитым штампом спокойно затыкает за пояс. Главный конвейер «страны», с которого круассоны падают в нежные руки «сестер». Правда через минуту он уже смеется, шутит, отходчивый он, как все муэдзины. Переубедить их нереально, но отходчивые, этого не отнять. Проблема, что миг этот еще пережить надо, миг, в который он соловьем-разбойником заходится.
     Ничего не скажешь, любит он это дело: покричать-полаять, и, главное, умеет. С охотой берется... Иной раз сделают опытные образцы пряников, с начинкой новой, неосвоенной или в рецептуру какой-нибудь изыск добавят, им это – пара пустяков. Поднос-другой выпекается по такому случаю, не больше. И стоят эти «пробы» рядом с кухней, остывают у всех на виду, блистают коричневой глянцевой корочкой, дразнят людей. И кто-нибудь, кто послабее, кому до обеда дожить невтерпеж, цап с подноса горячий пряник, экспериментальный, и в рот. И нет образца. А потом Ицик багровый, будто сам из печи вылез, залетает в курилку, где народ клубится, и начинает глотку драть: Кто его съел? Кража! Воровство! А даже если так, кто признается? Рентгеном не будут же просвечивать желудок, клизму ставить. Зачем же тогда так воспламеняться, когда ничего не докажешь и не исправишь. Все потому, что нечего на виду оставлять. Сперва хорошенько спрячь под замок, а потом разоряйся сколько влезет, если кто-нибудь под твой висячий проберется. Это будет подлинный криминал, а иначе все честные, как на духу, только немножко голодные. Но он обязательно должен душу отвести, хоть что, хоть кровь из носу - кровь.
     И вот, значит, опять его истерические вопли, но на сей раз адресованные конкретному лицу.
«Вадим! – кричит (Вы не в курсе? – Димьян по бумагам - Вадим), - где Вадим?»
- Ну, - думают присутствующие отпрыски разных народов по-вавилонски, - сейчас получит Димьянчик полный алес гамур, небось слопал что-то уникальное и засветился, а кто-то стукнул. Здесь многие этим балуются, особенно ивритоязычные стучат, развлекаются.
     А Димьян из туалета выползает, как ни в чем не бывало, руки мокрые, видно пописать отлучился перед принятием пищи. Выходит и улыбается. И тут к нему Ицик подлетает, как Отелло к своей Дездемоне накануне их знаменитого разрыва, с репликой: «А, вот ты где! Давай, бери свои вещи и проваливай»,- на чистом иврите кричит и головой мотает, весь красный. Без малейших объяснений: бери, мол, и уходи, шагай отсюда, чтобы духу твоего, вот так сразу без суда. Вникаете, куда я клоню?
     Вы про академика Павлова и про его несчастную собаку, что-нибудь слышали, из школьной или из какой-нибудь другой, программы?
- Это, который опыты с ней производил: условный рефлекс?
- Вот именно.
     Скажете, собака не человек, а человеку чувство достоинства мешает слепо следовать рефлексам. Пожалуйста, сколько угодно! Но если любому из нас-вас-их, не важно кому, предварительно измотав героическим трудом, сначала предложить подкрепиться, а потом, вместо этого, не дав опомниться, как собаку, пинками выгнать на улицу, то возникает закономерный вопрос. Вопрос, сильно отдающий риторикой: что человеку делать, с желудочным соком? Со всем остальным более ли менее понятно, что делать - мириться, а вот с желудочным соком, что делать? Особенно, если он уже выделился. Он ведь, невостребованный, может и в голову броситься, невзначай. И поэтому человек в таком состоянии порой не способен элементарно отличить черное от белого, то есть отвечать за свои поступки. Координация движений нарушается, речь. Что же касается фабулы, зримой череды событий, то она в его проголодавшемся сознании может ненароком перемешаться, точно кадры кинопренки, которую некий подвыпивший монтажер покромсал своими вездесущими ножницами. Я, конечно, не врач, но такую картину, такой анамнез, согласитесь, не сложно предугадать. А причина одна, полагаю - пепсин, которым клиенту шибануло по мозгам.
     Вот и в этот раз, у нас имеется картинка, на которой ничего не подозревающий Димьян, вытирая руки бумажным полотенцем выходит из санузла, а Ицик стоит перед ним, наклонив покрасневшую голову, не то - мавр, который еще не сделал свое дело, не то - разгневанный бычара перед тореро, ненароком выпавшим из публики, и одинокий голос за кадром: «Бери шинель – иди домой», громко. И следующий кадр, без перехода, все сидят, поглощают дармовую питу, причем Ицик в первых рядах. Обедают, одним словом, и смотрят на дверь, которая в цех распахнута. Все кроме Ицика, он, будто дегустатор, сосредоточился на еде. Остальные же добросовестно совмещают приятное с полезным. Пита – само собой – вне конкуренции, там кое-кому бифштекс обломился, прочие кaлории, но и зрелище тоже негоже пропускать, потому что глупо. Отказываться от бесплатных развлечений – неразумно. Внимательно, чтобы ничего не пропустить смотрят на дверь.
     А там, прислонясь к дверному косяку, так сказать на авансцене, в лучах славы – наш писатель стоит, с заключительным словом, отравленный, как сомнениями, собственным желудочным соком. Он уже не улыбается. Отслужившее бумажное полотенце, за неимением урны поблизости, живописно раскинулось на полу, на лице – крайняя озабоченность. И саунд - перемежающееся двухголосие, полное скрытого драматизма. Первый голос возникает значительно реже, чем это наблюдалось в начальной мизансцене. Звучит высокий, фистулой: «Хватай свои монатки, и давай отсюда домой, домой!» и второй на две октавы ниже, если вы знаете, что это такое, но тоже неспокойный, просительный и чаще: «Ицик, может, не надо? Это больше не повториться, а?», - в этом «а» - слабая надежда и потаенный страх перед кромешным, клокочущим, как стужа вовне, будущим. И все это рефреном, с вариациями. Понятно, диалог происходит на иврите, налицо погрешности, фонетические ошибки, но от этого сцена кажется еще более волнительной, проникновенной. Нет, что ни говори, а задумано неплохо: ничтожный повод, невольная ошибка в начале, понятная только посвященным, ничтожная ошибка с роковыми последствиями и пронзительный кровоточащий финал.
     Будем говорить откровенно. Это касается Димьяна, его неодекватной, нелепой, на первый взгляд реакции, с ним не все просто. Едва ли химия, при всем уважении к прогрессу, способна скрасить наше неведение, и приподнять завесу, послужить единственным объяснением подобной вспышки. Нет прада, что заставляет человека отчасти свободного, и по-своему незаурядного, просить кого-либо, внутренне пресмыкаясь, о снисхождении? Вот именно: что? Не уж-то и в правду страх. Тот самый банальный сташок перед голодом-холодом. Перед будущим, неукратимым, как смерть, перед ужасом другой неиспытанной еще жизни, перед тошнотворной невесомостью свободы, перед собственным тотальным ничтожеством, в котором так страшно признаваться.
     Несложная партия Димьяна, его голос - частый, слабый, монотонный, фоновый, его, с позволения сказать, пицикатто и редкие, царственные, драгоценные вступления начальника: «Проваливай, проваливай...», а в паузах отстраненный, будто подземный гул, шорох коллективно работающих челюстей – это хор, хор в древнегреческом понимании, пеплос, народ. Ну что ж, народ в подобной ситуации – это тоже неплохо, народ, в качестве безмолвного свидетеля – это лучше чем ничего, согласитесь. Или хуже? В неравном споре индивидуумов. Он же не может вмешаться, народ целиком? Как это будет выглядеть? С другой стороны, из чего состоит народ? Из молекул безмозглых? Нет, народ, в некотором роде, состоит из конкретных людей. А чем характерны люди? Люди характерны различными интересами, другими словами, у каждого свое на уме – это же, как дважды два. И тем более у братьев и сестер.
     Вот Ритка, рыжая стерва, у которой с Димьяном предстоит еще некое приключение, в непосредственном будущем, из-за чего одна из подспудных спиралей нашего повествования сдвинется с места. Ритка жует и думает, проглатывая недосоленные куски: «Идиет, он бы еще ботинок чмокнул, мужик!»
     Или Дайв, молодой смазливый бой из Пензы, любитель хэви-метла и Василия Гроссмана. Дайв спустя три недели, в ответ на очередной припадок у Ицика, размахнется и двинет последнего по физиономии, так, что руководителю всю следующую неделю придется носить, не снимая, затемненную оптику, как иностранному гостю, а потом Дайв просто плюнет на всю эту «мудовню» и уйдет в Хилтон официантом, благо английский язык у него есть. С питой он уже расправился, перешел на «Орбит». Он, конечно ничего не думает. Он упирается жесткой задницей в деревянную скамейку и ничего не думает, потому что в его наушниках грозно ворочается «Айрен Мейден».
     Яков, главный собеседник Димьяна. С женой по приезде в Израиль он разбежался, она сечас в Штатах, письма шлет, зовет приехать. Это его конек: жена, ее письма и Америка. Он говорит: «Когда я доберусь до Америки, я сразу же, в аэропорту имени Кенеди, позвоню тебе, Димьян, по телефону, дам знать, что все – o'key, как только сойду на берег Гудзона». Димьян тех писем в глаза не видел и, поэтому не исключает, что это миф. Не ложь, миф. А миф, между прочим, если вы не в курсе, отличается от лжи тем, что вообще неважно правда это или ложь. «Где та Штаты», - втихомолку сомневается Димьян, но виду не показывает. Тем не менее, Яков довольно скоро отчаливает, в свою Америку, и конечно же ниоткуда никому не звонит. Якову досталась раскисший мякиш с какой-то жидкой овощной подливой и он кипит втихомолку. «Когда я обустроюсь на Бродвее, - думает он, в сердцах вытряхивая хлебные крошки из бороды, я буду питаться одними молодыми бифштексами с кровью»
      Кохава, мужняя жена, никогда в жизни не работавшая, но погоревшая на гаранте, опрометчиво данном друзьям, смуглянка-марокканка Кохава, которая очень скоро сделает маленькую блиц-карьеру и окопается у компьютора, в аквариуме у Ицика, что уже придает ее мыслям некую элегичность. «Вечно у этих русских проблемы, - думает она, рассматривая отбивную из белого мяса, спрятавшуюся в ее пите, - не могут спокойно, некультурные, и памяти никакой. Я бы в жизни агалу не забыла.»
     Зeэв, ветеран войн, прошедший сирийский плен, и оставивший там свои зубы, отец троих детей, начальник смены, бестрепетно, как терминатор, прожевывает искусственными челюстями свою пайку и смотрит на чистый профиль Аллочки, сглатывая густую слюну. «Надо будет сегодня подойти к ней сбоку, - мысленно рассуждает он, чтобы она лежала на правом боку, спинкой ко мне, у меня на коленях, левую ногу она закинет мне на плечо, у нее это получиться и я войду.»
     Петя, поэт, старый димьяновский приятель, соратник, которого тот привел и устроил следить за поточкой. Петр вот уже месяц за ней наблюдает. Часами смотрит на движущиеся блестящие поршни, и прокручивает в уме очередной сонет из венка, который регулярно публикуется в «Новостях».