Название очерка взято мною из стихотворения Владимира Ханана "Вот ходит бродит длинноносый Гоголь", написанного в начале 70-х годов:

     …Во мраке ПИВО-РАКИ за бутылкой
     Точил тоску, и капала слеза,
     И Муза деревянною кобылкой
     Счастливо улыбалась мне в глаза.

     С автором этих строк я познакомилась в 1971 году на конференции молодых авторов Северо-Запада, проходивших в Ленинграде раз в два года. Руководителями нашего семинара были поэт Лев Куклин, более известный как автор песенных текстов, ныне почти забытый поэт Вячеслав Кузнецов и умный и язвительный критик Владимир Соловьёв, в последствие оставивший критику ради политологии, а Ленинград ради Нью-Йорка.
     Среди нашей разношёрстной и разнокалиберной компании Ханан выделялся роскошными - до плеч - кудрями (тогда ещё пышными), сюртуком "а ля Ленский" и бархатным голосом, которым он, в частности, насчёт моих стихов сказал, что рекомендовал бы их всем - как средство против бессонницы. Ханан прочитал автобиографическое стихотворение "Справка", из которого я узнала, что он родился 9 мая, "совпав случайно с сорок пятым годом и местностью вблизи кавказских гор", что живет он на улице Костюшко, 98, куда я неоднократно потом ходила к нему в гости.
     Мое воображение потрясли заключительные строчки: "Когда Любовь спускается с небес, то Ненависть - ее земное имя". При всех убийственных характеристиках, которые достались моим стихам от Ханана, редкие встречи - он жил в Ленинграде а я в Таллине - были вполне дружескими. Ханан подарил мне свой самиздатовский сборник "Без боли", где вместо предисловия "от автора" стояли одни точки, и вообще он начинался со второй части, а потом шла первая.
     В те времена мы все были более или менее начинающими поэтами с соответствующим набором иллюзий, но очень скоро выяснилось, что выбор возможностей невелик и прост, как правда: или писать то, что требовала власть и печататься (пятый пункт эту возможность серьёзно сокращал), или писать честно, не рассчитывая не только на книги, но даже и на публикации. Такое впечатление, что перед Хананом эта дилемма даже не возникала - и он органично влился в поэтическую среду поэтов-нонконформистов, называвшихся ещё "левыми", и состоящий из ныне известных, хотя тоже не слишком широко, имён: Охапкин, Кривулин, Куприянов, Чейгин, Игнатова, Шварц и другие. Некоторое время - до своего отъезда в Израиль - к этому кругу принадлежал и Михаил Генделев.
     Ханан был типичным представителем андеграунда: учился на историка и бросил на финише, потому что ему стало не интересно. Не работал, а "служил", т.е. ходил куда-то только ради того, чтобы не доставали власти, как это случилось с Бродским. В советское время Ханан печатался исключительно в сам- и тамиздате - в ленинградских машинописных журналах "Часы", "Митин журнал", "Ленинградский Еврейский Альманах" и в антологиях и журналах Соединённых Штатов, Австрии, Германии, Франции, Израиля и т. п.
     Наступила перестройка, и у Ханана выходят солидные подборки в престижных "Звезде" и "Знамени", но серьёзного желания публиковаться у него, по его словам, не было. "Только в Израиле, - говорит Ханан, - у меня появилась потребность настоящего диалога с читателем". Его рассказы - а в Израиле Ханан начал писать прозу - публиковались в журналах и газетных приложениях Израиля, Америки, России, Англии. В 2001 году выходит его сборник стихов "Однодневный гость" - избранное из четырёх самиздатовских книг, а в 2002 - книги прозы "Аура Факта" и "Неопределённый артикль" - сборник юмористических миниатюр об известных и не слишком известных деятелях российской культуры.
     Ханан занимался и живописью. Как и в литературе, в живописи он оставался неформалом, и его главный шедевр доперестроечного периода - "Семейный портрет" - экспонировался на престижной среди нонконформистов выставке "10 лет Товарищества экспериментального изобразительного искусства", хотя Ханан даже не состоял членом этой организации. Картина написана по мотивам фотографии, невесть откуда оказавшейся в семейном архиве, где изображалась расположившаяся вокруг скамейки еврейская местечковая семья на прогулке. Это было многоплановое произведение, наводившее на размышление о судьбах еврейского народа, что отразилось впоследствии в рассказе "Семейный портрет с цветком". Но лично мне больше нравится автопортрет Ханана, где он изобразил себя в виде испанского гранда - действительно, это был его стиль.
     Последняя по времени наша встреча произошла на презентации этих книг в Иерусалимской Городской Библиотеке 13 апреля. Публика прекрасно принимала как стихи так и прозу, награждая выступающего аплодисментами и - в конце вечера - цветами. Однако, я не могла не обратить внимание на то обстоятельство, что среди публики значительную часть составляли литераторы, так сказать, собратья по цеху.
     После вечера мы немного поговорили на эту тему. "Не знаю, как для кого, - сказал Ханан, - но для меня положительная оценка моих произведений немногими уважаемыми мной людьми значит больше, чем та "всенародная" известность, какую имеют, например, Евтушенко с Вознесенским. Сегодня для широкой известности нужна мощная "раскрутка", заниматься которой у меня нет ни времени, ни умения: не могу себе представить, как я бы стал заниматься саморекламой. А вообще-то известность, или, говоря ещё значительнее, слава - на мой взгляд, является прерогативой молодости с её почти физиологическим энтузиазмом. Славу с энтузиазмом ждут и с энтузиазмом встречают. Эпоха застоя, на которую пришлись лучшие творческие годы нашего литературного поколения, не была для нас стопроцентно отрицательным фактором: ей мы во многом обязаны внутренней свободой, но уж энтузиазм-то она истребила в нас почти подчистую. И уже здесь мне стало казаться, что стремление к славе как бы не вполне соответствует еврейскому менталитету".
     Я не стала спорить с Хананом: у него есть право - сказала бы я "выстраданное" - на такую точку зрения, хотя считаю, что при такой постановке вопроса страдает - в случае, если писатель известности достоин, а наш случай именно таков - не столько он, сколько читатель.
     У Ханана есть стихотворение о еврее, спасенном католическим ксендзом. Этого человека он действительно встречал в Вильнюсе. Это поэт, пишет по-литовски. О том, что он еврей, узнал только в возрасте под сорок лет. Стихотворение, как говорит автор, вовсе не об этом человеке, а о нем, Ханане, и о многих из нас, которые нашли в Израиле то, что ими было утеряно. Сейчас Ханан закончил работу над пьесой об Одиссее. Тема возвращения домой волновала его всегда. Израиль - дом, куда мы вернулись.