Леониду ЧЕРКАССКОМУ
Стали на склоне судьбы двуязыки,
будни её - не круиз и не тур:
не объяснить проживанье на стыке
двух географий, религий, культур.
Слишком уж многое выглядит скрытым,
словно плывёшь и не чувствуешь дна.
Не сочетаются с чётким ивритом
русской просодии полутона.
Глупо, однако, насупливать лица:
что уж не так происходит с тобой?
Разве любая судьба не двоится
белым и чёрным, как столб верстовой?
Нашему времени мы не владыки,
но ведь не скажешь - особая стать:
все на земле проживают на стыке
жизни и смерти,
так что же роптать?
Апрель 1999
x x x
Вот подробности утра: рыбалка, поход за малиной,
чёрный хлеб с молоком, перепрятки, чужой огород -
не упомнить всего, -
каждый час многослойный и длинный, -
и картофель в костре, обжигающий душу и рот...
Вот подробности дня:
встал, побрился, ушёл на работу,
возвратился с работы, поел, телевизор включил,
на привычные лица смотрел, подавляя зевоту,
и глухую хандру монотонно стаканом лечил.
Вот подробности вечера: стал собираться куда-то,
а куда - позабыл, и нелепо стоит во дворе...
Вот подробности жизни: фамилия, имя, две даты,
заключённые в скобки, и знак между ними - тире.
Январь 1999
x x x
В который раз всё тот же сон
сбивал дыханье кладью грузной -
в который раз мне снился он,
наш прежний дом на Профсоюзной.
Мы заходили в наш подъезд
стыдливо как-то и неловко:
не выдаст Бог - свинья не съест,
а всё же пахло мышеловкой.
И было душно нам, пока
кабина кверху подымалась,
как будто жёсткая рука
на горле медленно сжималась.
И вот открылся лифта створ,
и на стене следы пожара,
а в доме пахнет воровством,
как пел когда-то Окуджава.
В простенках мышья суета,
слова, напоенные горем,
и в доме пахнет, как всегда,
растлением и алкоголем.
И вдруг, когда со всех сторон
полезли мысли об обидах,
во сне я понял: это сон -
и ощутил свободный выдох.
А если сон - не полошись,
былые мифы провожая:
знакомый дом - чужая жизнь,
чужой уклад, судьба чужая.
И на знакомом этаже
в чужие вглядываясь лица,
мы не ответственны уже
за весь позор, что там творится.
Июль 1999
ЯНВАРЬ ДЕВЯНОСТО ВТОРОГО
Озябшей рукой за спиной по скамейке пошарить -
безлюдный и строгий, заснеженный парк за спиною, -
слепить из подмокшего снега увесистый шарик
и всласть запустить в деревянный забор предо мною.
И этим движеньем - слепым, безоглядным, нелепым, -
уж раз невозможно открытыми миру строками, -
сказать на прощанье: по горло я сыт вашим хлебом,
и вашею лаской, и вашими в душу плевками.
Кому говорю и какая нужна тут ремарка? -
единственный зритель, я сам и актёр поневоле
на призрачной сцене холодного гулкого парка -
актёр поневоле в никем не написанной роли.
В ней смысла немного, и действие длилось бы чинно,
когда б не на досках внезапные белые пятна, -
но надо ж хотя бы себе указать на причины,
зачем я из белой зимы ухожу безвозвратно.
Ещё я и этому небу, и снегу подсуден,
ещё я с собой не в ладах до прощального рейса...
А парк за спиной молчалив и опасно безлюден,
и пальцам озябшим нескоро ещё отогреться.
Август 1999
х х х
Надоели бесконечные повторения.
Что такое настоящая новизна?
Первая любовь. Первое стихотворение.
Впервые увиденая страна.
Но мчатся годы, ушами прядая;
порой оглянешься - Боже мой!
Похожи любовь третья и пятая,
не говоря уже о седьмой.
Стихи становятся всё изощрённее,
словно бельгийские кружева.
Но если убрать покровы иронии,
остаются стёршиеся слова.
А что происходит с чужими странами?
Возвратишься, схлынет напор суеты,
и на снимках не покажутся странными
одинаковые соборы, замки, мосты.
Редко кому дано озарение,
когда новизной бросают в дрожь
единственная любовь,
последнее стихотворение,
место, где каждодневно живёшь...
Сентябрь 1999
х х х
Перед тобой шоссе, где лишь зелёный свет,
где нет пути назад и остановок нет,
где каждый Божий день - крутые виражи,
и если хочешь жить, сноровку покажи.
Ты мчишь во весь опор, куда - не знаешь сам,
и веры нет ушам, и веры нет глазам,
и лишь слепой инстинкт сигналы подаёт:
вписаться в поворот! вписаться в поворот!
Ты, начинавший путь за тридевять земель,
был молод и упрям и ясно видел цель,
а нынче не узнать за стёклами земли,
да к чуткому рулю ладони приросли.
Ещё один вираж! Тебе неведом страх -
почти в зенит летит обочина в кустах,
выравниваешь крен - и вдруг невдалеке
ты видишь: арлекин в нелепом колпаке.
Печально он бредёт в прозрачной тишине,
на конусе звезда и ромбы на спине,
и это для тебя - крутые виражи,
а для него они - простые миражи.
Немолод он и хил, любитель миража,
и вовсе не ходок по лезвию ножа,
и где тебя гнетёт: вписаться в поворот! -
он попросту идёт, и нет иных забот.
Цветной костюм его - традиций торжество,
гармонии сродни симметрия его,
и лишь бубновый туз, отчётливый вполне,
пылает на спине, на левой стороне...
Июнь 1999
x x x
После пыльного щебня крутых и прерывистых троп,
после пищи случайной и жажды вблизи водоёма -
молодое вино, сыр, маслины, лепёшки, укроп, -
что ещё пожелаешь для позднего ужина дома?
Время близится к ночи, и стол наш накрыт на двоих.
Время тихой беседы и еле заметного хмеля.
И уходят заботы из будней моих и твоих -
отлетели они, отболели они, отшумели.
И недаром у нас на столе молодое вино,
чудо рук человеческих, равно и чудо природы.
Терпковато оно, и чуть-чуть мутновато оно,
и невнятно оно, как и мы в наши юные годы.
Но когда поживёшь на земле и натерпишься всласть,
ощущаешь под вечер особую прелесть в канонах:
забирают над нами почти необъятную власть
жёлтый сыр, и трава, и лепёшки с камней раскалённых.
Февраль 1998
х х х
Ты однажды возьмёшь и приедешь в страну,
где родился и жил так долго,
не потому, что взяла тоска,
а скорее из чувства долга.
Ты туда приедешь не насовсем -
на неделю, туристом праздным,
и едва ли не в первый день ощутишь,
что решенье было напрасным.
В аэропорту ты сядешь в такси,
скажешь адрес в автомобиле,
но плечами пожмёт молодой шофёр:
видно, имя улицы переменили.
Ты в конце концов доберёшься - деньги есть,
и час блужданий не страшен, -
и не узнаешь знакомый дом,
ибо он перестроен и перекрашен.
Ты задержишь палец у кнопки звонка,
словно у прозрачной преграды,
без причины подумав о том, что тебе,
возможно, не будут рады;
но, всё ж позвонив и войдя в свою
временную обитель,
ты почувствуешь глубоко внутри
что-то родственное обиде,
потому что, даже закрыв глаза,
не сможешь ты не увидеть,
что такой долгожданный твой приезд -
лишь повод изрядно выпить,
что рассказы твои и рассказы их -
скопления белых пятен,
как если бы общий с рожденья язык
внезапно стал непонятен.
Будут похлопыванья по плечу,
рукопожатья, улыбки,
и злого умысла, ясно, нет,
как нет и ничьей ошибки,
а просто настолько разная жизнь,
что дом, именуемый отчим,
и всё, что было связано с ним,
уже не выглядит общим,
и объясненья доверить нельзя
даже самым просторным фразам,
потому что повторно нельзя прожить
год за годом и час за часом,
а если не восстановить до минут
всё, что мучило дух и тело,
не то что другие тебя не поймут -
сам не вспомнишь, как было дело.
Жизнь твоя былая и та, что есть,
повстречаются на неделю
и не смогут слиться в жизнь одну,
даже если б и захотели,
и вот ты снова в аэропорту,
как велит билетная фирма,
и как-то пусто: закончен сеанс
в кинотеатре повторного фильма...
Июль 1998
П Е С О К
Человек проживает в посёлке на границе с пустыней.
Домик его, как в сказке, не низок и не высок.
За день дом раскалится, за ночь слегка остынет,
и на всём, чего ни коснёшься, тонким слоем песок.
Песок составляет почву для небольшого сада,
песок хрустит на лепёшках, скатываясь по волосам,
и сколько ни чисть одежду, с ней никакого слада:
песок приносится ветром и приползает сам.
Каждодневно употребленье метёлки и пылесоса;
так проходят недели, месяцы и года,
и становятся риторическими о смысле жизни вопросы,
ибо всегда так было, да и будет всегда.
Каждодневны заботы, и не дождаться отсрочки -
песок в ничто превращает дерево и металл,
и в некий день ординарный человек доходит до точки
и прекращает бороться, потому что устал.
А что ещё остаётся грустному и седому?
Он ни на что не надеется и ни к чему не влеком,
и почти равнодушно смотрит в окошко дома,
которое до половины уже занесло песком.
Январь 1998
x x x
Прожив достаточно долго
в среде, не совсем безвоздушной,
подбить попробуем бабки, сделав начёт и вычет.
Придётся признать, что люди в массе своей равнодушны
и не придут на помощь, когда это нам приспичит.
Впрочем, и мы-то сами точно такие же люди,
как те, которые слева, и те, которые справа.
Придётся признать, что люди в массе себя лишь любят,
и ничего не скажешь - имеют на это право.
Любят смотреть сериалы и петь банальные песни,
верить легендам и слухам, особенно с чудесами...
Придётся признать, что люди в массе неинтересны -
ровно в такой же мере, как неинтересны мы сами.
Вокруг, куда ни посмотрим, наблюдения сходны;
но если быть справедливым, они до конца не слитны:
придётся признать, что люди изредка превосходны;
впрочем, эти же люди наиболее беззащитны.
Май 1998
x x x
Воспоминанье брезжит робко
издалека-издалека:
была железная коробка
из-под зубного порошка,
в ней ржавый ножик перочинный,
наушник, линза и слюда...
Но ведь не в этом же причина,
чтоб снова приходить сюда?
Назад по времени кочуя,
места меняя и пути,
на самом деле что хочу я
в развалах памяти найти?
Шоссе, просёлок, дальше тропка,
посёлка смертная тоска...
Ну да, железная коробка
из-под зубного порошка,
и в ней лежат полузабыто
попавшие в бессрочный плен
кусок вонючего карбида,
что порождал ацетилен,
значок, футбольная таблица
за пятьдесят четвёртый год, -
и долго-долго эхо длится
тех радостей и тех невзгод.
А всё-таки чудное войско
построчно занимает стих -
ведь это всё не вещи вовсе,
а лишь обозначенья их.
Нет на листе ни грана, кроме
названий и меж них пустот, -
но в звуке, цвете и объёме
мерцает мир миражный тот,
мир гладкий и шероховатый,
холодный, тёплый под рукой,
где есть напевы, ароматы,
веселье, горе и покой.
Какое мощное барокко
берёт начало с пустяка!
Была железная коробка
из-под зубного порошка -
и вот медлительно, не сразу,
растёкся город наяву,
и в парке вековые вязы
роняют рыжую листву,
и шпили башен в позолоте
осеннюю пронзают ржу,
и я, у жизни на излёте,
как прежде, мнимостям служу...
Июль 1998
x x x
Игорю ГЕРМАНУ
Бромпортрет, йодоконт, унибром -
тех названий уже и не помнят.
А ведь ночь напролёт с фонарём
в темноте занавешенных комнат
пролетала!
Манил и томил
проявитель в ребристой кювете,
и нездешний таинственный мир
колыхался в оранжевом свете.
Там, конечно, отсутствовал цвет,
но ведь цвет - это только потеха;
нецветные пейзаж и портрет
нас учили искусству оттенка:
если можно домыслить цвета,
значит, запахи можно и звуки,
и не всё во вселенной тщета,
и не всё убоится разлуки.
Эти карточки не для потех -
мы затем за собою их возим,
чтоб порою домыслить и тех,
кто при съёмке отсутствовал вовсе.
Пожелтевший от времени хлам,
где, казалось, все песенки спеты,-
но черты, незнакомые нам,
проступают сквозь наши сюжеты.
Май 1998
ВТОРОЙ ТРИПТИХ БЕЗ НАЗВАНИЯ
1.
К сожаленью, картина знакома:
человека выносят из дома,
и за ним закрывается дверь.
Остаются в умолкнувшем доме
пожелтевшие снимки в альбоме,
стопка справок, ненужных теперь.
Остаются ножи и стаканы,
иногда - пустячки-талисманы,
без которых непрочен покой.
Иногда остаются блокноты,
а в блокнотах стихи или ноты
или формулы строгой строкой.
Ну, а если ни строчек, ни знаков?
Неужели исход одинаков,
и всё то, что прожил,- ни к чему?
Ел, трудился, любил, огорчался -
и достаточно этого часа,
чтобы всё усвистело во тьму?!
Что же там, за незримой преградой?
Поначалу ответа не надо,
а потом закружит круговерть...
Знаем только: уснуть - не проснуться,
и не ведаем, как прикоснуться
к этой тайне по имени Смерть.
2.
Кто видит свой удел в удаче
всех раньше быть на распродаже
или в собрании публичном
всех громче прокричать своё,-
пусть тешатся! - имеют право
и, безусловно, в чём-то правы:
никто не скажет, что излишни
еда, одежда и жильё.
И всё же, в гонке не дурея,
раздумчиво растут деревья,
и так же поступают люди,
что жить умеют без надсад.
А кто подталкивает время,
того отталкивает время,-
так сказано ещё в Талмуде
тысячелетия назад.
Тот, кто согласен с этим словом,
найдёт и в жребии суровом
очарование покоя,
непритязательный успех.
А тот, кто вырвался в забеге,
однажды вспомнит о ночлеге:
на свете место есть такое -
оно уравнивает всех.
3.
Белые плиты, серые плиты,
чёрные плиты солнцем облиты.
Страсти, победы, беды, обиды
ждут за оградой, тихо скуля.
Тёмные кроны. Тени на плитах.
Нет именитых, нет знаменитых.
Длинный,
спокойный,
медленный свиток -
прах поколений держит земля.
Нет именитых, нет знаменитых,
нет сановитых - делится свиток
лишь на забытых и незабытых,
всё остальное - просто слова.
Падают башни, рушатся стены,
сонмы героев сходят со сцены,
плиты ложатся так постепенно,
так постепенно всходит трава.
Вот и проходит время земное.
Как это странно - стать перегноем,
чтобы на почве, вспоенной зноем,
рос виноградник, овцы паслись!..
Время стирает знаки на плитах -
и на базальтах, и на гранитах.
Лишь раскалённый золота слиток.
Лишь голубая вечная высь.
Сентябрь 1997
ЕВГЕНИЙ ЛЬВОВИЧ ШВАРЦ
Евгений Львович Шварц, застенчивый и грустный человек,
рассказчик был такой, что люди подымали кверху палец.
Он тихо говорил, почти не подымал отёчных век,
печален был сюжет, печален был герой - а все смеялись.
Потом он открывал еврейские печальные глаза
и взглядом обводил собравшихся за дружеским застольем.
- Ну, ладно, - говорил, - прошибла и меня уже слеза;
ах, милые мои, умеющий смеяться - не застонет.
Евгений Львович Шварц, медлительный, спокойный человек,
был сказочник такой, что люди, от восторга холодея,
в театрах и в кино стремительно осознавали век,
в котором жить пришлось, по участям героя и злодея.
А он в своём дому, в сообществе бумаги и чернил,
за письменным столом из кирпичей для тюрем строя терем,
- Посмейтесь, - говорил, - посмейтесь и поплачьте, - говорил, -
ах, милые мои, тот, кто способен плакать - не потерян.
Евгений Львович Шварц, создатель уникального письма,
в котором смыслы слов дробились, умножаясь постепенно,
герой слегка смешон, злодей ужасен и смешон весьма,
и всё в руках любви - как это и бывает повседневно...
Февраль 1996
П Я Т Н И Ц А
Под раскалённым блёклым небом
вдоль жаром пышущего камня
несу пакет с горячим хлебом
из магазина, где пекарня.
И, горделивою гримасой
себя изображая Крезом,
несу пакет с копчёным мясом
из лавочки деликатесов.
В моей поклаже этим утром
бананы, абрикосы, сливы
и символ древней жизни мудрой -
большие чёрные маслины.
Четыре разных банки пива -
предлог для дружеских дискуссий -
и бренди местного разлива,
его букет в отменном вкусе.
Ах, пятница! Зимой и летом
грешу: ведь эти все названья -
не хлеб насущный, не предметы,
без коих нет существованья.
Но нет причины сокрушаться:
у нас, у атомов Исхода,
не так уж много в жизни счастья -
так, три-четыре эпизода.
Когда меня долбит рутина
и осаждают неудачи,
всплывает в памяти картина -
передсубботний день горячий,
где я на царствие помазан,
и снова юн, и трачу слепо:
несу пакет с копчёным мясом,
несу пакет с горячим хлебом...
Июнь 1996
х х х
Под ногами бетонная плитка,
и крылечко шагах в десяти...
Отворил потихоньку калитку
и стою, не решаюсь войти.
И неплотно смыкаю ресницы,
чтобы видеть цветы и траву,
понимая, что всё это снится
и, однако же, всё - наяву.
Эта пропасть совсем не бездонна,
как различие ночи и дня:
я стою у беззвучного дома
и не знаю, кто встретит меня -
то ль жена, только много моложе,
то ль хозяин, что умер давно,
то ли я, сновиденье итожа,
сам себе посигналю в окно
и взбегу на крыльцо, не страдая,
обнимаясь и радуясь всласть, -
и потом наяву зарыдаю,
зарыдаю, что жизнь пронеслась...
Январь 1996
х х х
Пройти от остановки по жаре
под солнцем раскалённо-монотонным -
под гнётом бестелесно-многотонным
трёхдневного хамсина в сентябре.
Дойти. Из холодильника извлечь
в момент запотевающую банку.
Попить пивка. Попасться на приманку:
на час, чтобы прийти в себя, прилечь -
и провалиться в сон или не сон -
в разлом времён,
в исход почти летальный -
себя увидеть в кухне коммунальной
и знать, что дом до окон занесён,
что длится бесконечная зима,
которая ни в чём не виновата,
а просто нет отсюда мне возврата,
и нужно жить и не сойти с ума,
и выйти с непокрытой головой
во тьму и снег совсем не для забавы,
и, сдерживая сжатыми зубами
из подсознанья восходящий вой,
увидеть стайку ледяных осин,
услышать на углу трезвон трамвая, -
внезапно всплыть и, глаз не открывая,
пробормотать: как хорошо - хамсин!..
Май 1996
Объявления: