| |
Cтихи и поэмы
БАЛЛАДА О ГОНЧАРНОМ КРУГЕ
Гончарный круг вокруг земной оси
Вращается в небесной мастерской.
Останови его, затормози,
Толкни против движения рукой.
Пусть перекрутит часовые стрелки
Обратно - до времен мастеровых
Богов со дна таврической тарелки
И в керамические кармы их.
Пусть он вернет меня во времена,
Когда была необожженной, ломкой
Пустышкой глиняной. Керамикой больна,
Я с ним жила рабой и экономкой.
Гончарный круг: по клинкеру клинок
Скользил в руках, как детородный орган
У грязного жреца меж ног,
А жрец был зол, затравлен и издерган.
Он заливал лазурные глаза
Галлюцинаций глянцевой глазурью,
И жгучая тягучая крейза
Его колесовала дурью.
Он смерть вертел в руках, как наркоман
Каленый свой кальян из каолина,
И кафелем в печи взрывался план,
И каменел от глины фартук длинный,
И мир-мираж, как подиум, пустел,
Распространяя древний запах оргий
От мертвых душ покорных женских тел:
Он пропадал, он падал в беспредел,
А я искала Демиурга в морге...
Диван вращается гончарным кругом,
И от него не оторвешь башки.
Божки, конечно, обожгли горшки,
Дружки вернулись к женам и подругам.
Гончарный круг, скрипевший, как диван
Взрывоопасной смеси бартолина
И спермы, закрутил роман
Руками, красными от глины.
Скрипел и пел, любил, лепил и пил,
Хмелея, задыхаясь и потея.
Но щебнем осыпалась со стропил
Его очередная Галатея.
В те дни хворал божественный гончар:
Он провалил пожизненный экзамен,
Хоть был не глуп. Хоть был еще не стар,
Носил в мешках усталость под глазами,
Таскал мешки - пигменты и песок,
У муфельной печи сушил обноски,
Неброский скарб, о руку тер висок
И рисовал наброски на известке.
Все оживало под его рукой
Роденовской, мозолистой, мужской.
Он вылепил меня из ничего,
Из липкой вязкой жижи под ногами,
И я прощала выходки его:
Попробуйте дружить и жить с богами.
Я мужественно обжига ждала,
Училась ремеслу, умнела,
И, как себя, вела его дела.
Но в муфельном огне окаменела
И стала не нужна ему такой.
Он вышвырнул меня из мастерской.
Распался замкнутый гончарный круг,
А я весьма изысканной деталью
Музейных экспозиций стала вдруг,
Сама себя покрывшая эмалью.
Через двенадцать лет, за океаном,
Мне рассказали, что, взорвавшись, печь
Сожгла учителя. Ожогам, ранам
Числа не счесть. Чтоб с честью в землю лечь,
Глотай обид горчащую таблетку.
Из божеских, из обожженных рук
Поймай спасательный гончарный круг...
Вращай его, как русскую рулетку.
Венок-бастард
О. Иохведсону
1
Там, в антикварной тесноте стиха,
Пылища, патина и паутина,
Отжившего жилища требуха,
В рельефной раме старая картина,
Где видим эротический сюжет,
Внеисторическую пастораль.
Хронического ханжества мораль
Стряхнул маэстро с кружевных манжет,
Изобразив пастушку с пастухом
В момент соития в хлеву глухом.
Поставив инвентарную печать,
Потомки продолжают изучать
В классических и эклектичных школах
Любовников, по-рубенсовски голых.
2
Любовников, по-рубенсовски голых,
Встречаем на зачитанных страницах.
На плотных полках, полных книг бесполых,
Запретным плодом фолиант хранится.
И переходный возраст по стремянке
Туда стремится, словно в адский сад,
В котором засадил маркиз де Сад
В упругий зад упрямой лесбиянке.
И с языка слюна текла по-щеньи,
И щеки пунцовели от смущенья,
Когда читалась эта чепуха.
И было очень тяжело в ученье:
Плоды влечения и просвещенья
Скрестила ночь внебрачной буквой "ха".
3
Скрестила ночь внебрачной буквой "ха"
Заглавно-главной в речи нецензурной
Усатых старшеклассников "ха-ха"
Над матерно-литературной урной,
Чтоб радостно, по-жеребячьи ржали.
Крест буквы "ха" казался центром мира.
Она на стены школьного сортира
Занесена была, как на скрижали.
В те дни властитель мыслей был Барков,
А специи заправских остряков
Взрастали на учительских проколах.
Спросите созревающих бесят -
Ведь даже доски классные висят
На непристойно стонущих глаголах.
4
На непристойно стонущих глаголах
Сказуемое просто ум теряло,
А подлежащее держалось на уколах
И на себя тянуло одеяло.
Но некто Зигмунд Фрейд, еврей из Вены,
Перебежал дорогу фармацевтам,
Советы раздавая без рецептов,
Чтоб подсознанье не вскрывало вены.
Он заявил, что фаллос - ось искусства,
А всякие святые чувства
За ним лишь фоном кажутся херовым.
Историки схватились за перо,
Чтоб эту ось установить хитро
Двуликим словом на холсте суровом.
5
Двуликим словом на холсте суровом
Блистает лак языческой морали,
Язык эзоповым акцентом скован,
Но плагиаторы шедевр украли
И поместили в галереи клеть.
Лети, либидо лебедя, над Ледой,
Ведь Рафаэль крадется тайно следом,
Чтоб кистью этот факт запечатлеть.
Плыви, либидо, лебедем плыви.
Истории искусств извергся кратер
На карте черных дыр и белых пятен,
Где грубо вырублены рубаи,
Всемирную историю любви
Из лунный бликов выковал ваятель.
6
Из лунных бликов выковал ваятель -
Уликами - фонтана струи.
Куда влечешь, целующий приятель,
Меня из "диско" тесного воруя?
Туда, где прежде высилось весло
Шедевра парковой скульптуры,
Но гипсовые руки дуры
Культурой парка унесло.
Там, на ромашковой кровати,
Изъятые из текста "яти"
В полупризнаниях подруг
Я получу из первых рук,
Когда окаменеют вдруг
Упругие сплетения объятий.
7
Упругие сплетения объятий
Затянутся петлей на горле,
И близкий запах станет неприятен,
А поцелуй затянутый - прогорклей.
Утробным оборотнем страсть
Легко дойдет до истощенья -
И превратится в отвращенье,
Чтоб у меня тебя украсть.
И ты уже в романе новом
Сюжетом новым очарован,
Разглядываешь интерьер
И с интересом нездоровым -
Картину в стиле "адюльтер"
За тонким крокеллюровым покровом.
8
За тонким крокеллюровым покровом
Рутинная семейная картина:
Для бытового жанра уворован
Из жизни смысл по милости кретина.
Но дети, дети... Господи прости!
Они-то ведь ни в чем не виноваты -
Шумны, нетерпеливы, грубоваты,
Но им еще расти, расти, расти.
Семья? Картина? Зеркало кривое?
Но тайны не доверить тайникам,
Себя кладя в постель, как под конвоем,
И молчаливо воя волчьим воем.
Там, в темной перспективе, эти двое,
Увы, подобны нашим двойникам.
9
Увы, подобны нашим двойникам
И те, кто на семью утратил право,
Кто, подставляясь сплетням-сквознякам,
Бродячему не изменяет нраву.
Бесись, бесись, порода дворовая,
От хумуса, ХАМАСа и хамсина,
На сучьей свадьбе лай последней псиной,
Урви кусок любви от каравая.
Плешивый, поседевший Дон-Жуан
Все обольщает растолстевших Анн,
Собаку, да и зубы, съел на этом.
Но цепи рвут, и ранят рикошетом
Бездомные бродячие сюжеты,
Ходившие веками по рукам.
10
Ходившие веками по рукам
Шедевры эротической крамолы,
Доступней, чем костры еретикам
На книжных площадях Савонаролы.
А в книжной лавке очень романтично
Знакомство. Вижу издали: рыбак
Из племени бездомного собак,
Хотя по виду - человек приличный.
Оставит адрес в блоке записном
И поцелует во дворе сквозном,
Там, где живу, - на юге Флорентина,
До ужина с недорогим вином,
Когда тускнеет город за окном,
Как темная от времени картина.
11
Как темная от времени картина
Предвосхитила бред минувшей ночи,
В котором хрипло стонешь, как скотина,
Рычишь, и на себя похож не очень?
Где отдаюсь тебе, как на съеденье,
С одеждой вместе раздирая кожу.
И рай не нужен, и Господь ничтожен,
Бессильный, словно в день грехопаденья.
О Господи! За что мне эта кара?!
Там, за окном, светлеет город старый -
Чужая жизнь, чужая Палестина...
А я в объятьях жадного пожара
С налетом прошлогоднего загара.
Светай же, день святого Валентина!
12
Светай же, день святого Валентина!
Чтоб было будничным, рабочим утро.
По радио звучала каватина,
И на лицо накладывалась пудра.
Все та же улица в парах бензина,
Арабы сонные на остановке,
У манекенов модные обновки
Пылятся за витриной магазина.
Но в клетке мозга певчая строка
Умолкла, охмелевшая слегка
От дозы наслаждения в крови.
Приди же, День любви, издалека,
Через века, свалившись с потолка,
И тем свое сияние яви!
13
И тем - свое сияние яви!
В объятьях скользкой, сексуальной темы
Французы бы сказали: се ля ви.
Русскоязычные на эту тему немы,
Иль зычным матом пахнет перевод.
Седой мадам, увы, не показалось:
Сквозь голый текст многоэтажный фаллос
Легко уперся в божий небосвод.
Читательницам в возрасте и выше
Рекомендую возмущаться тише,
Но, уважаемые визави,
Я не прошу прощения у тех,
Кто каждый стих мне засчитал за грех,
Кого смутила видимость любви.
14
Кого смутила видимость любви?
Потомок усмехнется в укоризне.
Его смутила видимость любви,
Нам ложью сокращающая жизни.
И выдумает он такое слово,
Чтобы без терминов от Гиппократа,
Эзоповых иносказаний, мата
Развеять тайну акта полового,
Которую и мы постичь хотели...
Затем в букинистическом отделе
Он этим строкам вскроет потроха -
И разглядит тебя в моей постели
С живым загаром на горячем теле
Там, в антикварной тесноте стиха.
15
Там, в антикварной тесноте стиха,
Любовников, по-рубенсовски голых,
Скрестила ночь внебрачной буквой "ха"
На непристойно стонущих глаголах.
Двуликим словом на холсте суровом
Из лунных бликов выковал ваятель
Упругие сплетения объятий
За тонким крокеллюровым покровом,
Увы, подобны нашим двойникам
Ходившие веками по рукам,
Как темная от времени картина.
Светай же, день святого Валентина,
И тем свое сияние яви,
Кого смутила видимость любви!
2
Я знаю на улице Алленби каждую шлюху в лицо.
Я шумного нищего пьяницу возле большой синагоги
Опять обойду. Обойду и менял-наглецов,
Которые "куклой" с прохожих взимают налоги.
Я знаю: на улице Алленби можно купить сигарет
В любое ночное и даже военное время.
Ее тротуар субтропическим зноем прогрет
И свалкой отбросов, готовой родиться, беремен.
Я знаю: метут этот мусор поганой метлой
Филолог с Фонтанки, играющий рифмами тонко,
И черный, огромный, клыкастый, но вовсе не злой,
Потомок вождя людоедского племени в Конго.
Над их головами, нагая, лечу на метле
На грязную, черную, чертову эту работу:
Ведь я состою судомойкой при адском котле,
В котором свиные котлеты готовлю в субботу.
Так мне ли бояться пришествий и страшных судов?
Кто "куклу" судьбы разменял без судебных издержек,
На улице Алленби грязных чужих городов
Метлу свою крепко руками гудящими держит.
Целуй мне ладони мозолистых рук, дорогой,
Они огрубели, шершавой коростой покрыты.
На улице Алленби сделалась бабой ягой
Среди мастеров безработных твоя Маргарита.
Июль и улей шука "пишпешим",
Мы на крючке арабской вязи Яффо
По вязкому асфальту зашуршим -
Шершавой ржавой жиже. Жар шарава
Лоб выплавляет потом на зрачки,
Вобравшие орущий торг толкучий:
Когда вонючи мусорные кучи,
Нос не спасут защитные очки.
Старик-старьевщик в куфие рябой,
Нас безуспешно зазывая в лавку,
За рукава потащит за собой
К захламленному черт-те чем прилавку.
Ускорим шаг, чтобы в тени ограды
Кривой аркады оказаться - в гуще
Из винограда, киви, авокадо,
Еще зеленых, но уже гниющих,
Где жабры торжища дрожат жарищей,
Гортанна речь, лужёных глоток вопли.
Мы здесь не просто так, мы прозы ищем,
И праздности, и астраханской воблы.
Но рыбный ряд - кальмары и креветки,
Миноги и моллюски, раки, крабы,
И запах тины, гнилостный и едкий.
В парах гашиша торгаши-арабы,
Гривасты, угрожающе игривы
И агрессивны до возни крысиной.
Но ветра неожиданным порывом
Ломается хребет хамсина,
В лицо швырнув отбросы, шелуху,
Обрывки фраз, газет, картонной тары.
Ты отрываешься, витаешь наверху,
Взмываешь и летишь над Яффо старым,
Возносишься все выше и паришь -
Ты, с кем в обнимку сквозь обман шагала,
А под тобой невидимый Париж
И старый Витебск, видевший Шагала.
8
Безалаберен, склочен, блудлив, суетлив
Пыльный город, не ставший прижизненным раем.
Я впадаю в твою нищету, Тель-Авив,
И под пеклом нещадным твоим загораю.
Я читаю, как чей-то чужой черновик,
Низких зданий на сваях бессвязную вязь.
Ты в эпоху Мандата к шифровкам привык,
И удав удивленья вползает, давясь,
В узость улочек, коих запретные строки
Левантийскою скукой до буквы прогреты,
А с утра по-арабски свой голос жестокий
Издает восклицательный знак минарета.
Ты похож, Тель-Авив, на карманного вора,
На салат из борделей, кафе и гостиниц,
На гибрид синагоги с хоральным собором,
Ты - восточный базар и восточный гостинец.
Здесь в пять тысяч никак не запомню каком,
Накануне еврейского Нового года,
Дед-Хамсин преподносит мне горловый ком,
И горька мне закуска из яблок и меда.
Предвкушаю застолья своих ностальгий
По тебе, Тель-Авив, - эту ношу слоновью:
Изнасилуй, влюби, а потом оболги,
Наплевав мне в лицо безответной любовью.
На обветшалых пыльных декорациях
Линяет южный Тель-Авив ужом.
Четвертый год играю в эмиграцию -
Чужая роль на языке чужом.
По мишуре бумажной и картонной,
По скрипу нервному фанерных сходен -
Смотри, с каким апломбом примадонна
Из амплуа любовницы выходит.
Не аплодируй... Флёр небес на кольях,
Софит луны не виден и на треть,
Молчит суфлер героем из подполья,
А я готова со стыда сгореть.
Мне не припомнить реплики весёлой,
Уничтожаю паузой партнёра.
Хохочет подло над моим проколом
Галёрки флорентинской свора.
Я зубоскала с рожками, который
Ржал громче всех, по почерку узнала:
Он к этой пьесе, как и автор Торы,
Не написал счастливого финала,
Чтоб режиссёру не бросаться с крыши,
Коль замысел его не воплотится,
А лишь сойти со сцены без афиши
Или взлететь над Флорентином птицей.
10
Улица Шенкин. Шанхайский щенок разукрашенной суки
Делает лужу цветному джазисту на брюки.
Модные лица, точнее, под гримом гримасы:
Шенкин шикует у летних столов из пластмассы.
Вечер субботний с извечным аншлагом у баров
Сядет за столик в углу с мужеложеской парой -
Вкус демократии с пивом мешает хвастливо
Сохо, Бродвей и Монмартр, и Арбат Тель-Авива.
Шансы прибиться к чудным завсегдатаям выглядят скудно,
Ибо убоги Багамы богемного судна -
Слишком дырявы попсовые джинсы и минибюджеты.
Шенкин шинкует салаты сусальных сюжетов,
И, забираясь к Единому Богу за пазуху крыши,
Пишет стихи и картины и дышит гашишем.
Я просто иду домой
По улице неродной,
По городу неродному
К такому чужому дому,
К родному чужому мужу,
Который небрит, простужен
И ждет из другой страны
Письма от своей жены.
Я просто иду с работы,
Минуя большие лужи,
Уже прохудились боты,
И нужно готовить ужин
Больному чужому мужу,
Который устал от кашля,
Которому стало хуже,
Которому тоже страшно.
Федра
(по поводу лекции о Мандельштаме
на центральном автобусном вокзале
г. Тель-Авива)
Все, кто не видел знаменитой Федры,
идите и смотрите, как старуха
средь грязной сцены коммунальной кухни
в соседский чайник подсыпает соль,
большим бельмом кося под примадонну
и героиню довоенной драмы,
пока венецианскую бауту
на пыльных антресолях травит моль...
А Ипполит расстрелян на рассвете
колючего, как проволока, утра:
он списка кораблей до середины
не дочитал... не помнит... не слыхал...
И он не видел знаменитой Федры,
и он не знал, как Федра знаменита
за толщей закулисного дознанья,
где ослепляет ламповый накал.
В тот год воронья шуба поседела
в удушливом, как память, коридоре,
где очередь длинней, чем жизнь Сивиллы,
не предсказавшей прошлое назад.
К ней прежде тоже гости приходили
на светлый праздник, заполночь, под утро,
без стука, без звонка, и вышибали
резных дверей классический фасад
подкованной кирзой... А на паркете
бледнели лица редких фотографий
из переписки легендарных дам.
Все умерли: и Анна, и Марина,
и друг их жизни Ося Мандельштам -
все умерли. Апофеоз Расина.
Финальный хор. Не пенье - отпеванье
из панихид по стареньким знакомым,
которые в урочищах Сибири валили кедр...
Вдвоем и допоем
под вечный вой служебных волкодавов
про вычурный чубук в зубах у "вохра"...
В чужбинном многоярусном вокзале
Расин усоп на празднестве своем.
Он не увидел знаменитой Федру,
зато она его в гробу видала
в его парадном маршальском мундире
с наградами, покрывшими живот.
Всем, кто не видел знаменитой Федры,
прослушать лекцию на том вокзале,
где Федра только тем и знаменита,
что всех и все всегда переживет...
8 мая
Поскольку жизнь не стоит ни гроша,
Вдоль Млечного пути мычат коровы,
Они идут - обречены, суровы,
Созвездья сокрушенные кроша.
Кто гонит их бессмысленно и грубо?
Чей хлыст свистит: скорей, скорей, скорей?
Никто в лицо не знает мясоруба,
Никто не видел звездных алтарей.
Но надо всем - кровавый знак Тельца,
И вой войны и вонь - на бойне смрадно,
И путается в нитях Ариадна,
И окруженным не прорвать кольца.
И миной в Лабиринте - Минотавр,
А пьяных победителей ватага
Стреляет вверх сквозь опаленный тавр
В провалы звезд над решетом рейхстага.
Блудный сын
Ты, оставлявший близких без...
Вернулся бос и зол, как бес.
Ты гром средь ясности небес
С дождем, похожим на отвес.
Ты, уходивший из и от,
Бросавший камни, пить и жен,
Ты под дождем, как идиот,
Стоишь, по пояс обнажен,
Стоишь, как перед казнью князь.
Своей ли казни, княже, ждешь?
Дождь падает, как пленный вождь
Подавленного бунта в грязь
Хлебать холодной лужи ложь.
Не стала кровь дождя твоей:
Под кровлей ты изменишь ей -
В сухой строке себя найдешь,
Которой отмывай позор
Под краном, строящим Содом,
Когда в уют, в удобный дом,
Вернешься поводом для ссор.
* * *
Когда на тракте каторжной строки
Под острием острожного пера
Неосторожным росчерком руки
В кавычки заключается игра,
Когда кретинка-критика корпит
В углу над уголовными делами,
Когда гремят скандалы кандалами
В передовицах сдавленных обид,
Когда, как глист, извилист журналист,
Свои извилины излив на лист,
На сверстанные полосы этапа,
Когда в подвал газетного гестапо
Густым курсивом загоняют слово
По курсу подлицованной фарцы, -
То мудрецы скорбят, как мертвецы,
При погребении еще живого.
* * *
Поскольку мили все милей годам
Умноженных на женщину напастей
Бомжиха-жизнь, вульгарная мадам,
Морщинистей становится, жопастей.
Не прожигай ее, мой верный враг,
Пусть погружается в прощальный мрак
Твоей печальной памяти измятой,
А кубик рафинада с мятой
В заваренный тобой покрепче чай
Уже нырнул... Но сделалось ли сладко?
Мой злейший друг, письмо к тебе - закладка
Из книги бытия. Не отвечай...
За то, что не дочел до эпилога.
Мне пишут, будто ты поверил в Бога,
Чтоб старцем стать, о будущем скорбя,
В том карцере из каменного теста,
Где всем хватало места для протеста,
Но было тесно от самих себя.
* * *
Отпусти меня, пасть саблезубая, слюни глотая;
Уплотнившийся сон воплотил плотоядную явь,
Где в гортань Минотавра вползает палата пустая;
Отпусти меня пасть, и спастись, отпуская, заставь.
Что заштопала нить Ариадны в нутре Минотавра,
На изнанке извилистых, глистокишащих кишок,
Где оскаленный скальпель скользит, ударяя в литавры?
Электрический шок?
В лабиринт - лаборантам неопытным опыт срывая -
Хладнокровным халатам, хлопочущим в запахе хлорки.
На носилках несется на скорости скорбь мировая
Коридорами вздорного сна, приводящего в морги.
Что я делаю, Господи, что на зубах захрустело
На балу каннибалов, блюющих от перееданья?
Обобщенное общим наркозом по общему делу,
Тело спит, не болит и уже не приходит в сознанье...
* * *
Друг преданный, мной преданный, как жаль,
Что жало желчи нас насквозь прожгло,
И не поможет шерстяная шаль
Сберечь твое вчерашнее тепло.
В песочнице вдвоем великих дел
Уже не делать на одном дунаме,
И иероглиф матюга задел
Окраску стен китайских между нами.
В краю запретов скушать райских груш бы,
Чтобы, надев дежурную улыбку,
Легко пойти на дружбу - как на службу
От скучной страсти, стынущей и зыбкой.
* * *
Русско-языческий обряд
Неточных фраз, точеных ляс -
И скомороший перепляс
Строк, что по-русски говорят,
Нет, верещат, как воробей,
В кошачьих лапах сказки-лжи.
Скорей мне сказку расскажи
И фабулой меня добей,
Как булавой или мечом,
В лесу глаголицы глухом,
Где корни слов покрыты мхом,
А леший знает, что почем,
Где почерк - знахарь и вещун,
А ручкой водит домовой...
Все к лешему: ведь рифма - щуп
Для виршеплета с головой.
Среди кикимор, упырей
Лесным хорем живет хорей,
Сгоняя строки на страницы
Пером непойманной жар-птицы,
Парящей среди слов-вещей,
Бессмертной, вечной, как Кощей.
* * *
В обложке крокодиловой тетрадь
Разверзла пасть, оскалилась зубасто.
Слезящегося зрения не трать:
Спали мой старый черновик - и баста.
Ведь аллигатор гадких аллегорий
Тупому зренью кажется корягой,
А я сворачивала горы с горя
Над горсткой строчек почерком корявым.
Из кожи лезла - можно ль быть раздетей?
Из непокорной мозговой подкорки
Сюжеты, словно брошенные дети,
В ночной кошмар соскальзывали с горки.
Я пресмыкалась, но переводила
С эзопова, что ты кричишь и бьешься
Меж ног моих, как в пасти крокодила,
И стоном по страницам раздаешься.
А после, старый черновик листая,
На Себека языческом наречьи,
Реликтовых рептилий стая
Кромсает судьбы человечьи.
Ты расчленен, прожеван, переварен
И, текстом став, достанешься векам,
А в них - творящим хладнокровным тварям
И кровожадным их черновикам.
Каменные веки
(сказка)
1
Мы жили-были в некотором царстве,
Где в тридевятый, тридесятый раз
Нас превращали чары о коварстве
В чумную массу радостных гримас.
От маскарада красных площадей
Краснела голубая кровь небес,
Кричал "да здравствует" Иван-балбес,
Усатый сухорукий чародей
Вселялся в каждого, как мелкий бес,
И мавзолей ломился от вождей.
Кантатой о великом человеке
По деснам кровоточила весна,
Навек смыкая каменные веки
За проржавевшим занавесом сна.
2
Век брынзы, бронтозавровых болванов,
Чугунных гуннов, юбилейных плавок.
Плевок расплющен о пустой прилавок,
И нет булавок на прилавках лавок.
Со школьных досок осыпался мел,
Сворачиваясь кровью на затылке,
Горыныч Змей в бутылке от горилки
Повсюду буйным цветом зеленел.
Эстетика усталого металла
Поистребилась в межусобных сварах
И на похоронах своих плясала
С маразмом поседевших мемуаров.
Тяжелый рок цинизма грохотал
По звонким крышкам цинковых гробов
Безусых циников, но камень лбов
Не разменял себя на капитал
Косой резьбы. Гиперболой болта
Попу ни в попу не давал Балда,
Ни по лбу... Но крестил евреев Мень.
Над веком каменным созрел ячмень.
3
...век каменной ментальности менты,
цементные литые монументы
каменоломен гулкой пустоты,
где "вы", переходящее на "ты",
за кадром пулеметной киноленты,
а перед камерой "молчать, скоты";
на документах подписей кресты
и как фрагмент пустые постаменты;
апостольский постскриптум после скрипки
фальшивей позолоты злобной рыбки
из рабства ускользнувшей вопреки
реке, которая течет обратно,
туда, где братство равенству не кратно,
назад, к истокам высохшей руки...
4
Мы жили-были в проходном дворе
глухой провинции у синя моря,
где в детстве я боялась априори
кариатид, застывших у дверей
во двор. Одесский, детский, старый двор:
трусов и маек мокрый вернисаж
и заскорузлый записной забор
разнообразят красками пейзаж,
и пахнет морем на коленках йод,
а на лопатках загорает лето,
и папа из кармана достает
бесформенно размякшую конфету...
Гуляют голуби по жести крыш,
а кот ученый и плешив, и рыж:
он птицам мира угрожал войной,
но нам, нейтралам, было все равно,
пока играли в классики и салки,
скакали на скакалке и на палке,
которую забыл хромой,
и не хотелось ужинать, домой...
Но манной кашей переполнен рот,
а бабушка, заставить есть желая,
грозится: "Жри, иначе заберет
тебя к себе кариатида злая,
и станешь пыльной мраморной скульптурой,
не плачь, а ешь, я пошутила, дура..."
И сумрачно глядели в "зман атид"
глазницы впалые кариатид,
не видя дворика и в нем соседей наших,
которым сквозь чужбины сладкий дым
мой детский страх рукой недвижно машет,
моргая веком каменным своим.
* * *
Приговори себя в семи строках
На смешанных семитских языках
В семье семи горящих книг остаться
В их сумме, как в суме слепого старца
С пергаментом в пергаментных руках,
Который всем похож на человека,
Сгоревшего в библиотеке Эко.
* * *
День тянется строкой Экклезиаста,
Как вязкое и будничное тесто.
От обстоятельств времени и места
Мой образ действий восклицает "баста".
И снова терминалы и таможни,
Да интервью случайному соседу
О том, что осенью туда уеду,
Где жить еще сложней и невозможней.
Шуршит шоссе бензиновая лента,
И новостройки новоселам рады,
И кладбище глядит из-за ограды
В окно потенциального клиента.
Некрофилия
Созвездье Девы гневно и глумливо
Осколки звезд швыряет в укоризне
Сюда, в твою могилу под оливой,
Такую непригодную для жизни.
Страсть - эта неразборчивая стервь,
Ведет к ограде со скрипучей дверцей,
Где мой соперник - водосточный червь -
Тоннели точит в нестучащем сердце.
Я к трупным пятнам припаду губами
И губы мертвые сожму живыми,
Летучей мышью закружит над нами
Бездомный ангел, потерявший имя.
За привкус тлена или запах гнили,
Сверчка молитву, мотыльков порханье -
Хвала, хвала тебе, некрофилия,
За эти стоны страсти с придыханьем.
Их совье эхо ухает рефреном,
Мой лоб уже покрыт холодным потом.
Безлюдно здесь, на кладбище смиренном
Бывает, милый, только по субботам.
* * *
Я когда-то упала с небес
В лоно матери, в руки седой акушерки,
В первозданно-недевственный лес
Новой жизни, где прежние мерки
Сразу стали тесны, и удар
Был о землю не болен - и дар
Принят был без большого спасибо.
Я когда-нибудь так же красиво
От удара о рыхлую почву,
Без раскаянья, грешно, порочно
Из унылого лона могилы
В мир надлунный и ангелокрылый
До истоков Конца и Начала
В небеса, из которых упала,
Унося пережитую грусть,
Вознесусь, вознесусь, вознесусь.
* * *
Ты прошел сквозь меня, как Орфей сквозь зеркальную гладь,
В преисподню безлюбья, к покойным своим Эвридикам.
Мне осталось осколками скользкий твой путь устилать,
Отражая лишь миф о тебе в искажении диком.
Мне осталась косая от флюса луна в небесах,
Пустозвездых густых небесах мусульманского юга,
И тактильная память о длинных и гладких твоих волосах,
По сосцам у меня проползавших упругой змеюгой.
Мне остался - врачи называют - "летальный исход":
Летним вечером к Лете забвенья претензий не много.
Эта Лета на улице Алленби пересекается вброд,
По фекалиям аргусов, лающих под синагогой.
Боль и память умерив, умелым дантистом Харон
Дани ищет в немых гнилозубых провалах.
Я открыта для жизни и смерти с обеих сторон,
Из которых по острым обломкам себя доставала.
Не достанься Харону! Храни тебя местный Аллах
Под перстом минарета - для дактилей, ямбов, хореев,
Для сквозных силуэтов в изломанных злых зеркалах.
Не твоей ли кровищей расщелины их багровеют?
* * *
Я изгоняю стаю из себя -
И тает тайный айсберг подсознанья,
Взлетают кремнеклювые созданья,
Изданье Фрейда крыльями дробя.
И клювы клацают, заклещивая зёрна
Желаний - от желанья воздержись,
Чтоб не участвовать отныне в порно-
Спектакле под названьем "жизнь",
В истории распоротой подушки,
Вобравшей крик кровавого погрома,
У крематория, глотающего тушки
Читавших Юнга, Адлера и Фромма.
Но лап когтистых не врастают корни
В чужую землю, как в свою добычу,
И, хищно ухая, а не курлыча:
"Ни пуха, ни пера", - проворней
Густая стая пустоту пластает,
Горластая, усталая семья...
Я изгоняю стаю из себя,
Не зная, что меня изгнала стая.
* * *
На поезде в тоннелевой трубе
Из пункта "А" умчусь до пункта "Б"
Земли, в которой априорны знанья
Про неизбежность наказанья.
Там от состава преступленья
Вагон агонии - последний -
Отцеплен, и в тупик проник
Из перечтенных в детстве книг,
В них стрелочник, виною пьяный,
Вдоль шпал хрестоматийных строк
Находит то, что было Анной,
И продолжается урок -
Урод - до перемены рабства
На мыло оперных страстей.
Как выдавить по капле бабство
Из мозга собственных костей?
* * *
Воспевший Мойку или Терек -
Семи смертям не прекословь.
Впадает в ереси истерик
Неразделенная любовь.
Не помнит, где исток, где пойма,
Воспивший Темзы или Вислы.
Мы оба из одной обоймы
Телами на баграх повисли.
Не знаю, Сеной или Волгой,
Но не простится этот грех...
И возноситься очень долго
К мостам из рек.
В обьятья первого хамсина
От страсти стонущей Далилой
Упала стерва-Палестина,
А я - в твои объятья, милый.
Для ночи догола раздета
Луна - бесплатная блудница
На бледный пенис минарета
От вожделения садится.
Дрожат у пальмы в пыльных лапах
Соски созвездия Змеи,
И всех моих соперниц запах
Впитали волосы твои.
И я в недоуменьи снова:
До коих пор, с которой стати
Я все тебе простить готова
Под неуемный скрип кровати.
* * *
Я знаю, что такое счастье:
В обнимку пребывать в нирване
На развалившемся на части
Давно продавленном диване.
Весенняя суббота, утро,
Пейзаж в окне весьма убогий -
И наблюдает камасутру
Пологий купол синагоги.
А интерьер еще вмещает
Уже ненужное богатым,
И джаз дивана не смущает
Ушей соседки глуховатой.
И вечности ползет кривая
В ленивый полдень - по старинке
Не одеваясь, допиваем
Вино вчерашней вечеринки.
И дым дешевых сигарет
Вбирая легкими до спазма,
Несем веселый легкий бред,
Как послесловие к оргазму
* * *
Мы обнаружим не роман, не повесть,
А лишь сюжет для крошечной новеллы,
Когда на простынь, чистую, как совесть,
Меня уложишь ложью неумелой.
Мы обнаружим не ума палату
И даже не палату психбольницы,
Когда проснемся утром поздновато,
Чтобы на яркость солнца разозлиться.
Мы обнаружим Ялту или Сочи
Вчерашней жизни, прожитой немудро.
Чего от нас еще Всевышний хочет? -
Ведь вечер был уже - и было утро.
Мне все по загорелому плечу,
Поскольку пляж всего в семи минутах,
Полуступаю и полулечу
Вдоль плоскости иноязычных шуток.
И мне по загорелое колено
И море мусора на юге Тель-Авива,
И взгляды наркоманов, пену
Сдувающих с дурного пива.
Мне стали по отсутствующий фаллос
Их мутные, глухие пересуды:
Докурят то, что со вчера осталось,
И пьют из одноразовой посуды.
Но я могу поклясться перед Богом,
Что даже здесь умею быть счастливой -
На скудном фоне, бедном и убогом,
На самом дне Большого Тель-Авива.
* * *
Не излечить от ностальгии
Того, кто ею не болеет.
Я возвращаюсь на круги и
Квадраты Верхней Галилеи.
И пусть праматери - другие,
Сарра, Ривка, Рахель и Лея.
Оставив помыслы благие,
На Пурим с дураком хмелею.
Мы в ночь Эстер уснем нагие,
Сны станут злей и веселее.
Не умереть от ностальгии
Тому, кто ею не болеет.
* * *
Тому, кто с вами спит в эпоху СПИДа,
Написанное на роду доверьте.
Моя любовь как форма суицида
По формуле влеченья к смерти.
Пределен риск и коитус смертелен,
В твоих объятьях забываю, милый,
Вчерашний сон про блядские постели,
Похожие на братские могилы.
Над входом лозунг "каждому - свое",
И ангел в белом пропускает в ад,
И выдает больничное белье,
И называет номера палат.
ЭКЗОТИКА
На самом деле было хорошо
Спать у костра в обнимку с чужаком,
И в ледяную воду - нагишом,
И по безлюдным скалам - босиком.
И падая в косматую траву,
На варварском наречьи этих мест
Шептать ему, что грежу наяву,
Что здесь мне никогда не надоест.
Но твердо знать, что это эпизод:
Через неделю, если повезет,
За мной сюда вернется вертолет
И на Большую Землю заберет.
* * *
Эпизодический герой,
Случайный в многотомной жизни,
Ты вел себя смелей, капризней,
Наглей, чем главные порой.
Любовник первый и второй
Тебя в упор не замечали.
Но сколько между строк печали
Навеяно твоей игрой.
* * *
...И когда - при полном отсутствии Бога в душе,
мыслей в мозгу, на устах признаний -
плоть оказывалась в неглиже
на прокуренном жестком чужом диване,
продолжая чей-то ничейный спор:
"...У тебя на одну хромосому меньше,
моего ребра не видал в упор
несправедливый небесный фельдшер -
и нельзя в зенит - прозябай в неволе
деревянной, стеклянной и оловянной,
а еще инь-янной -
хоть про это и не проходили в школе...".
Мне пора домой, в номинально мой
дом, построенный на расчете,
и по трассе вниз - поворот, другой -
как в свободном паденьи, пареньи, полете:
светофора пульс и шуршанье шин
по шоссе с дождем до немых вершин
возвращенья... А безразличие
и когда при полном наличии...
* * *
Отпусти мой грех погулять,
Отпусти до сытых времен,
С ярлыком "последняя блядь"
Для орды забытых имен.
Отпусти мой грех - он уйдет,
Чтобы не сбежать по трубе.
Не такой же ты идиот,
Чтоб его держать при себе.
* * *
Дорога скатертью ушедшим от меня.
Счастливого и доброго пути,
Который извивается, маня,
И по которому легко уйти
За аппетитом у других столов,
За наслаждением в других постелях.
Да будет путь ваш розами усеян,
И чтобы розы были без шипов.
По ним ступайте радостней, небрежней,
Чем по моей заснеженной стерне.
Пусть ангелы с моей улыбкой прежней
К вам иногда являются во сне.
* * *
Живя в переулке утрат и разлук,
Уже ни потерь, ни смертей не боюсь,
И плачу не чаще, чем режу лук,
И реже, чем плачу, смеюсь.
Мне век-бультерьер покорен пока,
У ног моих дремлет сладко;
Пойду-ка добавлю ему молока
И брошу ему шоколадку.
Трущобы? Еще бы - библейские башни...
Бреду в никуда налегке.
А ветер листает обрывки вчерашних
Газет на чужом языке.
СНЫ ЯФФО
Венок сонетов
Александру Карабчиевскому
1
Кривая узкая луна
Беременеет к полнолунью,
И я, бессонницей больна,
Гляжу на лунную глазунью.
Сторожевою сукой сна
Твой крепкий сон оберегая,
Я думаю: тебе нужна
Не я, а женщина другая...
Под шкафом - ящерица? мышь?
Во сне рукой пошевелишь -
Рукой альтиста или графа -
И покачаешь головой
Под нудный муэдзина вой
Над тусклым мусульманским Яффо.
2
Над тусклым мусульманским Яффо
Закат очередного века.
В шоарменной иранца Рафи
Всего четыре человека.
Спор о политике - и шум
Такой, как при дележке денег,
Как будто Кнессет или шук,
Где каждый первый - шизофреник.
Напротив - паб "Кибенимат":
Легализован русский мат,
И нам амнистия дана -
Ведь слов ивриту не хватало.
И чей-то даун годовалый
Гримасы корчит из окна.
3
Гримасы корчит из окна
Многоканального экрана
Нас потерявшая страна
Под песенку про соль на раны.
Когда реалии странны
И недоступны пониманью,
Ты уезжаешь из страны,
Себя меняя кардинально -
Но всем воздастся по уму:
Кому суму, кому тюрьму -
Все предначертано по графам.
До коих пор под "вашу мать"
Москву врубая, замирать
Между столом и книжным шкафом?
4
Между столом и книжным шкафом
Немеет нервная беседа.
Ты погрузился батискафом
В словарь, оставленный соседом,
Беседы оборвав канву:
"Да я тебе не изменяю -
Я просто жизнь свою живу,
Ведь ты ж не Родина, родная."
Не Родина - и есть другие.
Ко мне тебя при ностальгии
Не тянет из дождливых зим.
Я в этом беспредметном споре
Тебе проспорю каплю в море -
Но мы, рассорившись, молчим.
5
Но мы, рассорившись, молчим
О запахе словесной грязи,
Об играх масок и личин
В причинно-следственные связи,
Те, что случайным не чета.
Зачем тебе другие бабы,
Морока, ложь и суета?
Со стороны - да на себя бы!
Тебе же не семнадцать лет...
Но даже рифма "пистолет"
Не убедит тебя, хоть тресни,
Что ради призрачной жар-птицы
Душить синицу не годится
В надежде на "авось" и "если".
6
В надежде на "авось" и "если"
Мы вырывали наши корни,
Мы обрывали наши песни -
И песни застревали в горле.
Нырни безродною пираньей
В аквариум аэропорта,
В неисполнимое желанье
Послать таможенника к черту,
В томленье очереди куцей...
И хочется назад рвануться
Без всяких видимых причин, -
Но корвалол прощальный выпит,
Прощай, мельчающий Египет,
Твой силуэт неразличим.
7
Твой силуэт неразличим
В толпе несущих чемоданы
Усталых женщин и мужчин.
Есть общий жребий, Богом данный.
Но Богу - Богово, увы,
Теперь счета разделим наши:
Направо - мы, налево - вы,
Раз Бог сберег - и черт не страшен.
У всех по-разному бывает:
Бывает отдых на Гавайях -
Хотя для нас куда уместней
На старости, с ворчаньем "блядь"
Худую пенсию считать
В принесенном со свалки кресле.
8
В принесенном со свалки кресле
Апофеоз чужого быта,
В котором навсегда исчезли
Следы привычек недобитых.
Мой голос внутренний вопит,
Что жизнь откладывать не надо,
А надо жить, наладив быт,
Бежать из Яффо, как из ада, -
Свой монолог пространно-длинный,
Что хватит слушать муэдзина
И сабров ругань дворовую,
Орет, уподобляясь им.
Но с этим голосом моим
Опять иду на мировую.
9
Опять иду на мировую,
Крутую дружескую пьянку.
Не скуксюсь и не зареву, и
Не прикачу туда на танке,
Хотя мне впору удавиться
От злобы, ревности и стресса:
Твоя вчерашняя девица -
Красавица и поэтесса.
Забыться б в алкогольной коме
И стать безвольней и ведомей...
Разгар веселья знаменуя,
Шипят на углях шашлыки,
И день был прожит для строки
"Уже не злюсь и не ревную".
10
"Уже не злюсь и не ревную -
Войди в меня, желанный мой,
Как в обгоревшую дверную
Проемину к себе домой
Приходит побежденный воин,
Как входит в оскверненный Храм
С угасшей менорою - коэн.
А на заклание - баран".
Исчеркиваю груды писчей,
Но строк десятки, сотни, тыщи
В листках еще не испещренных,
В которых напишу об этом...
Сплю, ненаписанных сонетов
Взвивая белые знамена.
11
Взвивая белые знамена
Снегов давно минувших лет,
Точнее зим - бежит влюбленно
Навстречу юноша-студент.
Заказан зал для нашей свадьбы.
Родители - слонов довольней.
О, поскорей ее сыграть бы!..
Звон Рождества над колокольней -
Всему на свете Божья власть -
И мы, нацеловавшись всласть,
Провалимся в нутро сугроба.
Я чувствую себя в раю...
Но просыпаюсь на краю
Постели тесной, как утроба.
12
Постели тесной, как утроба
Хозяйка - гнойная ангина,
Фолликулярная хвороба,
Гибрид борея и хамсина.
Она меня за горло душит
И голоса лишает, стерва,
Она закладывает уши
И крепко действует на нервы.
Для внешности - не лучший фон.
Я отключаю телефон,
Я ухожу в подполье, чтобы
С ней проваляться два-три дня:
Лишь там она сильней меня,
Где мы срастаемся до гроба.
13
Где мы срастаемся до гроба
С землей, такой чужой вначале? -
Об этом разговор особый.
Мы остаемся на причале
Смотреть, как отступает море
И корабли врастают в дно.
Во мне как будто двое в ссоре,
И я же - с каждым заодно.
Не разорваться мне на части:
Да, было, есть и будет счастье
Назло физическим законам!
Но каждый тянет на себя,
В себе другого теребя
Под стать сиамским эмбрионам.
14
Под стать сиамским эмбрионам
Враги-народы неразрывны,
И разразился над Сионом
Скандал семейный и интимный.
Дух праотеческих могил
Сюда явился за ответом:
Так Исаак иль Исмаил
Прямой наследник в доме этом
В прошедшем, нынешнем, грядущем.
А кровь на землю - чаще, гуще:
Одна земля, одна страна.
Стальным ножом, свирепым взглядом
Сверкнет на знамени джихада
Кривая узкая луна.
15
Кривая узкая луна
Над тусклым мусульманским Яффо
Гримасы корчит из окна
Между столом и книжным шкафом.
Но мы, рассорившись, молчим
В надежде на "авось" и "если".
Твой силуэт неразличим
В принесенном со свалки кресле.
Опять иду на мировую,
Уже не злюсь и не ревную,
Взвивая белые знамена
Постели тесной, как утроба,
Где мы срастаемся до гроба
Под стать сиамским эмбрионам.
ДЕМОНСТРАЦИЯ ТРУДЯЩИХСЯ
1
Я плыву на плече отца
Через площадь, гремящую маршами,
За большим портретом лица,
Генеральным впоследствии ставшего.
Над плащами, пальто из драппа -
Поплавком из шариков ярких
Проплываю, командуя папой -
Кораблем, под старую арку
Переплетенных рук атлантовых
Над плакатами, транспарантами
С плавниками из кумача
И цитатами Ильича.
Улыбаюсь улыбкой ангела
Четырех с половиной, меньше ли...
Вот толпа у трибуны замерла
И в динамиках звук уменьшили.
2
Отец мой, подними меня повыше.
Неси меня с моей усталой жизнью
Сорокалетней суетной особы,
Оставшейся в растаявшей толпе.
Неси меня со всем моим сегодня
Сквозь страны, что не сделались моими,
На площадь, где под танки не придется,
А если и придется, то не мне.
Не все ли мне равно, какие гимны,
Какие лозунги, какие флаги,
Не все ли мне равно, кто на трибуне,
И разве можно что-то изменить?
А может, опусти меня на землю,
А может, отпусти меня на волю,
А может, помани меня обратно,
Не прерывая временную нить.
ПУРИМ
Петру Межурицкому
Я наизнанку выверну лицо:
Ведь маску карнавальную украли
Враги... или друзья - в конце концов
Нет разницы для праздничной морали.
Я наизнанку выверну язык,
Мораль читая задом наперед
На языке, который так привык
Держать закрытым безъязыкий рот.
Я наизнанку выверну судьбу,
Чтоб даже близкие не узнавали
Меня в казенном цинковом гробу
И в белых тапочках на карнавале.
Отбрось сомненья, приходи сюда,
Надев кипу и обвернувшись в талес,
На совести - ни страха, ни стыда -
Лишь узелки для памяти остались.
Запеть бы, Петя, но в петле границ
Болтаемся, болтая пьем и курим,
Не различая масок из-за лиц...
Гробница патриархов. Пурим.
* * *
Корявый пень, замшелый, заскорузлый,
И свет давно угаснувшей звезды,
И древней речки высохшее русло,
И допотопных ящеров следы,
Старинный герб на выцветшей купюре,
Лет двести пролежавшей в тайнике -
И в будущих веках и их культуре
Поэзия на русском языке.
ЧЕМОДАННОЕ НАСТРОЕНИЕ
1
я закручу в тугой рулон
и уложу на дно чемодана
этот пейзаж за моим окном
это утро туманное
утро седое все разрешит
нос утру тем
кто не спешит
спишемся после
от сентиментальных тем
пальцы тянутся к похудевшему календарю
разбазарю и раздарю
ставшие лишними личные вещи
вещие сны еще не зловещи
не увещуют меня
силы воды и огня
воздуха и земли
письменный стол вчера увезли
2
Может вам, а может нам,
Может здесь, а может там
Перед вражьим станом странствий
Троном станет чемодан.
Свет зеленый, дверь открыта,
Поутихла наша свита:
Неохота оставаться
У разбитого корыта.
Покидаемое царство,
Неизбежность и тревога.
Помолчим, глотнем лекарство,
Посидим еще немного.
3
Неуютно и неловко
Проживать на чемоданах.
Стала вечною жидовкой
В странах страстно долгожданных.
Отрешиться бы от странствий
И держаться за карман
Мне, заброшенной в пространстве,
Оседлавшей чемодан.
Словно всадник Марк Аврелий
Посреди не Рима - мира,
Вы когда-нибудь сидели
У вокзального сортира
На огромном чемодане
Без билетов и желаний...
4
Чемодан многоэтажный
Без окошек и дверей,
Черный, кожаный и важный
Как чекист тире еврей.
В нем сухая колбаса,
Десять классов средней школы,
Две бутылки кока-колы
И любовь на полчаса.
У него двойное дно,
А на дне икра и рыба,
И таможникам дано
Погружаться без отрыва
В многослойный чемодан,
В чемодан немногословный,
В чемодан, который дан
Нам от Б-га, безусловно.
В нем мелькают вверх и вниз
Кнопки скоростного лифта,
Томик Джонатана Свифта
Под застежкою завис.
Все вместилось: смех и страх.
Посмотрите - вам не странно:
Вас уносят на плечах
В деревянных чемоданах?
СТРЕКОЗА
Павлу Лукашу
Крыло прозрачнее намека,
Зрачки прозрачнее крыла,
И лжепророчество жестоко
О том, что молодость прошла.
О старости больной и нищей
Предупреждали муравьи,
Сказали - утоплю в винище
Все одиночества свои.
Со дна хрустального бокала,
За призму пристальных зеркал,
Где призрак муравья устало
И прозаически икал,
Взлетает праздничное чудо,
Пустая радостная прыть -
И я оправдывать не буду
Свое недоуменье жить,
Уменье взмыть и неуменье
Держать в уме немое слово.
Да не подвергнется сомненью
Безмерность мудрости Крылова.
Ольге Ильницкой
...И Одессы не бывало.
Аппетитно и красиво
Стюардесса наливала
Кофе и аперитивы,
Улыбаясь, как реклама
Для зубного кабинета.
Ты была, Одесса-мама,
Или мне приснилось это?
Словно два больших удава,
Поглощающих друг друга,
Город слева, город справа -
Круг сжимается упруго,
Укрывая колоннаду
Бархатом зеленых склонов -
И не вымолить пощады
Сыновьям Лаокоонов.
...Стюардесса наклонилась,
Сексапильная на диво.
Через час впаду в немилость
Пыльных улиц Тель-Авива.
* * *
Твои слова - зловонный гной
Души гангренной,
Ты прежде не была со мной
Столь откровенной,
Ты раньше не звала меня
Так рьяно
В такую рань средь бела дня
В храм ресторана.
Теперь бессмысленно глядишь
Сквозь дым нависший
На кровлю крепких красных крыш
И выше крыши,
Туда, где Богом решено
Крушить и рушить,
И лить дешевое вино
В пустые души.
Пейзаж жары дрожит и плавится
Хамсинной пыткой.
Лехаим, бывшая красавица
И фаворитка.
* * *
В юности я любила
слепо-глухонемого дебила.
Он говорил,
что я умна и красива.
БЕЛОЧКА
Колесованье белки: колесом,
Отваром трав затравлен белый день,
Он, от укола весел, невесом,
В углу пугает собственную тень,
И безголосо песенки поет -
Крылат бесплатный латаный халат,
Не в склад, не в лад заладил, идиот,
Из глубины палатных анфилад.
На плоскость пола плюхнулся плевок
Расплаты - распластался по-щенячьи.
Незрячим глазом за бельмом тревог
Заплачет, различая все иначе.
В бельме заблеют (?) черти без кальсон,
И бесполезно говорить "исчезни",
Грызущий яро ядра хромосом
Под колесом истории болезни.
* * *
Отставьте карты, нарды и рулетки,
Другие ставки на себя примерьте:
Веревка, пуля, лезвие, таблетки -
И крупный выигрыш в игре со смертью.
И крупный проигрыш, поскольку блефа
Уже не будет - и не будет фарта:
Бубнит о пике, червонея, трефа,
В предчувствии смертельного азарта.
Наталии Стегний
На вербальной веревке верлибра повесилось весело тело,
Потому что в прокрустово ложе анапеста старого лезть не хотело.
* * *
Тоска взята на душу словно грех -
И расползлась гнездовьем тараканьим
Из жизненных расщелин и прорех,
Лишая человеческих желаний.
Кто нам отпустит этот грех тоски,
Когда на пол швыряются окурки,
А с потолка осыпались куски
Сырой одутловатой штукатурки.
Кто разменяет наших будней тыщи
И в дом вернет веселые грешки?
Давай их зерна за окном отыщем
И высадим в цветочные горшки.
* * *
Ладье близка стезя ферзя.
Скользя по лади черно-белой,
Она серьезно заболела
И излечить ее нельзя.
С остановившейся усмешкой
Резной болванистой фигурой
Стоит до окончанья тура
Бессильной слабовольной пешкой.
Стоит, мечтая о погонах,
И вкусом пушечного мяса
Дразнит ферзей на полигонах
Партиотического кваса.
* * *
В тот год веселилось лето,
И я в суете счастливой
Уже не ждала ответов
На письма из Тель-Авива,
Поскольку их не писала...
Роман разгорался, даже
В июле достиг накала
Как в полдень песок на пляже.
Но курва-карма старательно
Держала в кармане фигу.
В тот год я любила писателя,
А в этот - писала книгу.
Саломея
Стриптиз в главе Священного Завета -
Я тоже голой танцевать умею.
Но девственная шлюха Саломея
Чьей головы потребует за это?
Ей нужно казни одного невежды -
Но царь осоловел на ложе лени:
Его ли соблазнят колени
Из под расшитой золотом одежды?
И стерва пляшет легкой рыжей серной
И стан свой гибкий извивает рьяно,
Чтобы постигла участь Олаферна
Обидчика царевны - Иоанна.
А взгляд царя трезвея и дурея
Следит за недотрогой - длиннонога...
Ей нужно крови одного еврея -
А это для царя не так уж много
За плоский нежно-розовый живот,
Где в узком скользком девственном ущелье,
Меж влажных створок устрица живет
Под шерстью - некошерным угощеньем.
Рот Ирода кармельским хмелем смраден,
Слюной желанья захлебнулась речь:
От сальных алчных губ не уберечь
Тугих, лиловых, жадных виноградин
Ее сосков. Хрипя, как вепрь голодный,
За паха пышного пушистый клин
Ты все отдашь, всесильный властелин,
И все отрубишь у кого угодно.
Лукава обольстительная рать
В аорте исторических уроков
Привыкшая стопами попирать
Отрубленные головы пророков.
Довольно ягодицами вилять!
Глядите, добрые, глядите, люди,
Как стройная нетронутая блядь
Несет главу кровавую на блюде.
Рондель
В густую темень сексуальной темы
Соскальзывают тени строк.
Герой от нетерпения продрог
В постели силлабической системы.
Уже затвержен языка урок,
Когда согласные на все согласны, немы,
В густую темень сексуальной темы
Соскальзывают тени строк.
Лишь ты ко мне членораздельно строг:
Не заключил в объятия острог,
А попрощался, вышел за порог,
Чтоб погрузиться капитаном Немо
В густую темень сексуальной темы.
Рондо
На площади моих измен
Стоишь подобьем истукана,
А пьедесталом - дно стакана...
Окаменевший гость Камен,
Ты монумент или дольмен,
Осатаневший как сутана?
Достань же фигу из кармана,
Чтоб кровь мне выпустить из вен
На площади семейных сцен
Обмылком оперы "Кармен"!
Веди себя как джентльмен,
Проклятья посылая пьяно
На площади моих измен...
* * *
Мне страшно, старший брат, мой стражник злой.
Хотя глумливой золотой иглой
На длинной тонкой нитке потаканья
Пришиты мы друг к другу так, что шва
Не разглядеть, и стали цельной тканью, -
Ты мертв, а я еще жива.
Когда проклюнувшись из одного яйца
Мы ждали жизни так, как ждут конца
Вселенной кровожадные пророки,
Уроки рока мы осваивали вместо
Тех мест, где в сроки созревают строки
Под цедрой цитрусов инцеста.
Ты становился мной, а я тобой:
Судьбой играя, голубой прибой
Листал "Плейбой", - и ангел плотоядно
Взлетал с твоих соленых губ
На мой язык и превращался в яд, но
Звук медных труб фальшивых не был груб.
И лунный блик врезался словно клык
В твой острый, твой ликующий кадык,
И волны прибегали к изголовью,
Одно и то же повторив стократ:
Мне больше нечего бояться, брат, -
Я не спасу тебя своей любовью.
* * *
Дверь притворяется вратами Ада
Бездарно, как актер провинциальный,
С тяжелым скрипом. Не дрожи, не надо,
Скажи, что нового в отцовской спальне?
Скажи мне, девочка, какого черта
Ты видела и слышала у двери,
Какого дьявола гудит аорта,
Стучат виски, коль каждому по вере
Достанется? Останься на пороге,
Нам шар земной загадан как шарада:
Чтобы обратно не было дороги,
Дверь притворяется вратами Ада.
* * *
В садах Содома созревает грех -
Он сыплется на землю как орех
Под стоны юношей длинноволосых,
Голубоглазых, высокоголосых,
Под страстный шепот: "Мы близки,
Как братья", - и страстные небратские объятья.
Старик Творец в своем раю краснеет:
В садах Содома зрелый плод вкуснее.
Пусть скорлупа ореховая с хрустом
Расколется под нашим грешным чувством.
* * *
Изуродую, покалечу -
По-кошачьи впиваясь в кожу,
Ногти остро саднили плечи -
Я убью тебя, уничтожу,
Изменю, разлюблю, брошу,
У меня не стальные нервы!
Ну, куда же ты, мой хороший?
Я ее задушу, стерву...
* * *
Все двери давно закрыты,
Двуногие спят в тепле.
Дворняга по кличке Рита
Прижалась во мгле к земле.
Ни шороха и ни звука -
И думает вслух она:
"Бездомная злая сука,
Не вой на меня, луна!.."
* * *
Прищуром одноглазого кота
Над крышей марта месяц засверкал,
Чтоб стонущих объятий нагота
Не утонула в глубине зеркал,
Чтобы созвездье Рыб над сковородкой
Шипящей крыши - мурок для лямуров
Сзывало, чтоб красавицей уродка
Казалась, или мудрой - дура.
Желанием, плеснувшим через край,
Клип в липких лапах ночи черно-бел.
Вопя на всю Вселенную, играй,
Тяжелый рок кошачьих децибел.
Играй в любовь, сжимай меня любовно,
Так, чтобы ребра захрустели в теле,
Чтобы, как бревна, под созвездьем Овна
Друг друга мы уже не захотели.
* * *
Стань раком, свистни метастазам!
В антракте рыбьего вокала
Любовь саркомой протекала
И саркастическим экстазом
Дождя, отмывшего четверг
До чистоты того искусства,
С которым рак зимует вкусный,
На руку грека глядя вверх,
В тени укропа - камуфляжем
Стыда укрывшей монологи:
"Ловлюсь в силки физиологии...
Влюбляюсь в каждого, с кем ляжем"...
Из рождественского послания к ангелам
1
Мой ангел, я тебя любила -
И потому не родила.
Слащаво тает пастила
В слюнявой полости дебила.
Он походя плюет мне в душу,
Потом уходит на носках,
Чтоб ангел, сизый от удушья,
Зашелся на моих руках.
2
Но бывает еще больней:
Жмут жгуты до сизых полосок -
Это зверем взревел во мне
Недоскребаный недоносок.
Он породой не вышел в знать.
Смою с рыльца пушок пыльцы,
Раз его не желали знать
Все родные его отцы.
И не выросло ничего
На бифштекса кровавящей ране.
Это я кромсаю его
В разухабистом ресторане,
Где ухой от заморских тун
Шатко выстелен пол пологий.
Околеет совесть-шатун
Вдалеке от пустой берлоги.
3
Мой ангел сизый, голубь сизый,
почтовый... скорый... электричка,
ведь у тебя была сестричка:
горячий ком кровавой слизи...
4
Мой голубь сизый, почтовый, скорый
Глядит на землю небесным взором,
Перелетая державу ту,
Где Волга впадает в кому и нищету,
А в Каспийское (о чем не писал Расин)
Закачивают керосин.
5
Смотрит сизокрылый мой
Из-за облака домой.
Сквозь протекший потолок
Видит клок семейных склок
Видит маму, видит папу,
Видит: кошка лижет лапу -
Это значит: будут гости
Веселей, чем на погосте.
Это - пойло, это - жрачка,
Это - "винт", а тут заначка.
Это вовсе не "гестапо"
Убивает маму с папой.
P.S.
Я кружусь в танце, в большом хороводе со своими
нерожденными детьми...
* * *
Писчая жизни, измаранная напрасно,
По электронной почте играет в ящик
С адресами друзей хороших и разных
В полном отсутствии настоящих.
Это итоги моих сорока с лишним:
Волею Божьей, переселенцы мы
Знаем: хандрить на Востоке Ближнем
Лучше, чем небо коптить в Освенциме.
Ни кола, ни двора, за душой ни копейки.
Зеркало выглядит средоточьем
Сточного возраста. За меня допей-ка
Чашу дерьма, наш Небесный Отчим.
Дай мне силы жить тяжело и грешно,
Груз моих забот умножая втрое,
Дай увидеть мир твой кромешный, внешний -
Он, как внутренний, мой, для руин построен.
Жизнь заклинена вновь перелетным клином.
Я перо уроню не в своей отчизне.
Творческий путь показался длинным:
Дольше успеха в творческой жизни.
А что до жизни личной - то оказалась лишней.
Мама! Вроди-ка меня обратно.
В ту же дыру пусть идет Всевышний
Ныне и присно. И безвозвратно.
Реквием по пианисту
1
Кто выдумал тебя, дурная весть,
Порвавшая струну арфистки-стервы?
Употребляя ржавые консервы,
Мы угрожали дирижера съесть.
Скрипичный ключ скрипел, корежа нервы,
И струнные настроились на месть,
И только ты, вальяжный, как рояль,
Предпочитая на рожон не лезть,
Топтал в сердцах рояльную педаль
И неуемно пил, зачем невесть.
Stokatto опрокидывал стакан,
На время обезвреживая рану,
И нотный стан бежал во вражий стан,
И пальцы беглые взлетали рьяно.
От горьких возлияний затяжных
На нет сходило нежное piano,
И уводили пьяного буяна
Под белы руки двое пристяжных.
2
В гастрольном, безалаберном раю
Шуршали по обоям тараканы.
Ни их, ни нас не приглашали в Канны.
Ты говорил: "Кантату раскрою,
Сошью не фрак, а тройку из пике
Фортовей, чем с помойки налегке".
Но дирижер был в черном сюртуке,
И он махнул на нас из горных сфер,
Своей волшебной палочкой взмахнул,
Чтобы душевной музыки баул
Скатился в скверный маргинальный сквер,
Где ты блевал и задыхался, силясь
Подняться, до скамейки доползти.
А у рояля ноги подкосились
И сделалось с тобой не по пути.
3
Морозный миг финального аккорда,
Тромбон - небритая с похмелья морда -
Свое лекарство разливал по флягам.
Венки проплыли под пиратским флагом -
Вчерашние концертные цветы,
И наконец, с небес увидел ты,
Что, как невеста, белый и нарядный,
Взбежал рояль по клавишам парадной,
Ампирные перила теребя,
Туда, откуда вынесли тебя...
Памяти деда
Одесский дворик делался все скотней,
Полста зеленых пахли черной сотней,
И Бенин крик: "Отказ, опять отказ!"
В сугробе за оградами увяз.
Там рыли яму Сарре и Абраму,
А их анекдотическую маму
В гробу переворачивали матом
Старатели, подобные приматам.
Мой дед от погребального обряда
Отгородился ледяной оградой,
Стандартным плоским памятником стал,
И памяти мутнеющий кристалл,
Его лицо вогнав заподлицо
В мир мрамора - овальное кольцо -
Стал острием резца в костистой кисти
На звездном кладбище шестиконечных истин.
Мой Фрейд
1
Мой Фрейд в коротеньких штанишках
Крадется темным коридором,
Взбирается по грязным шторам
В клоповник пожелтевшей книжки,
Но он вампир иного типа -
Питается родильной кровью.
Любовью мать его Эдипа
Не занимайся со свекровью,
Чтоб не разрушить крупный комплекс
Пустых окаменелых страхов.
Грызи сухой науки "корнфлекс",
Себя учением затрахав.
2
Дитя, не корчи из себя осла,
Не огорчай родителей, дитя,
Докушай кашу манную, кряхтя,
Из общего котла природы зла.
Природа зла, но общество гуманно,
Пока на дне небес густеет манна,
Которая один народ спасла
В одной из глав бессмертного романа.
3
Женщина женьшеневого свойства
Коренится на квадратной кухне
В степени немого беспокойства -
Но под приступом сердечным рухнет.
И отваром, горевым укором
Захлебнутся чада-домочадцы,
Зарывая в отчей мертвый корень,
Чтобы в чужедальнюю умчаться.
4
Мир сузился и точностью зрачка
Отфокусировался в болевую точку.
Привет от волчьей ягоды цветочку
С могилы безымянного сверчка.
5
И я глотала чачу нищеты,
Пока в полупустынных Палестинах
Лепила идолов из пластилина,
Строгала им сосновые кресты.
А ты глотал очередной язык,
И полиглотом - о насущном хлебе -
Переводил на варварский молебен
Мелодии божественных музык.
Но не форси затверженным фарси,
Подстрочный перевод не очень точен.
По-русски это значит - "Аве-отчим!
Чачу эту мимо пронеси!"
* * *
Застыв, как на случайном снимке,
В обнимку у окна стоим.
Я - с выраженьем пилигримки,
Ты - с неприкаяньем своим.
Нам мягко стелит Палестина
Дорогу, по которой встарь
Бастарда обмотав холстиной,
Брела усталая Агарь.
Горят огни в прибрежном Яффо,
Полуночный прибой похож
На бой Давида с Голиафом.
Мечеть вонзает ржавый нож
В баранью тучу на закланье
По вычурную рукоять.
И клики чудятся бакланьи,
Бакланий голод утолять
Вприглядку будем лунной питой.
Ущербный бок ее разверст
На скатерти небес, покрытой
Просыпавшейся солью звезд.
Пусть эта соль глаза мне выест
В геометрическом краю,
Который вряд ли воспою,
Куда не за горами выезд.
* * *
Мы не сидели в одном окопе
И не лежали в одной постели,
Просто на дьявольском автостопе
Божьими искрами пролетели
Мы пролетели над Тель-Авивом,
Над средиземной соленой лужей,
Над геометрией неуклюжей
Улочек в гомоне хлопотливом.
Над многоточьем торговых точек,
По траектории "жизнь кривая"
Мы пролетели, не выбривая
Крыш плоскодонных с рядами бочек
Мы пролетели, и стало ясно,
Что не ходили с эпохой в ногу,
А исходили строкой напрасной.
Нас не заметили, слава Богу.
* * *
Лысина ударника высвечивается из-за гремящих коробок,
Она смугла, сиятельна и бугриста.
Контрабас колыбельно колышется, как детский гробик
Ворсистой ручищей контрабасиста,
А пианист колотит свой инструмент
По черным и белым его зубам,
И рокот вспотевших, усталых гамм
Не остановится в нужный момент.
А солист сосет мед золотого сосуда
Медных мелодий холодные росы.
И саксофон уныло повис вопросом
Вниз головой под вопросом носа -
Пасть разверз от натуги глух.
Вынести вечный блюз не хватает сил:
Ведь у меня абсолютный слух,
И я не знаю, кто его распустил.
|