УЗБЕК


– Правда, он похож на ходжу Насреддина?
    – А ты что, видела этого ходжу? – Ник порылся в пепельнице, созданной из баночки от рижских шпротов, которыми завалены все брайтонские продуктовые магазины, так, как некогда в совке, они были завалены килькой в томате, достал бычик подлиннее и начал долго чиркать несговорчивыми американскими спичками. На его небритой, усатой, опухшей от пьянства роже зрело недовольство. Наконец удалось – и он с жадностью затянулся раз, другой. Но тут Светка ловко вынула окурок из его трясущейся десницы и сама присосалась.
    – Ну вот, всегда так...
    – Колька, не брюзжи – ты же добрый бурлак.
    – А ты и рада попользоваться моей добротой...
    – Заткнись, я за квартиру плачу, а ты не просыхаешь второй месяц. Сходи уже поработай, хватит надираться с Узбеком. Надоело его морду узкопленочную регулярно видеть.
    – А когда он жратву из гросера приносит – уплетаешь и помалкиваешь. Ах! Шара подкатила... Знаешь, как он намедни прокололся? Он же как ворует: за одну баночку расплачивается, а остальное в своих глубоких карманах так уносит. А тут у него кошелек провалился на дно, ну, и пришлось за все заплатить. Едва наскреб... Даже оставил что-то, кажется.
    Ник небрежно смахнул с импровизированного стола, а точнее, с заваленного объедками стула наглого зеленоватого чертенка, усевшегося на пустую банку "Саппоро" и норовившего плюнуть оттуда в пепельницу, и продолжал:
    – Мне кажется, эти индусы давно знают, что он вор, но жалеют его. Он платит частично, а цены ведь всегда рассчитаны так, чтобы покрыть воровство...
    – Это ты мне, бухгалтеру, вешаешь про цены... А он так и живет на "бодварке"?
    – А куда он денется? Ты ж его не приютишь. Повезло мне с тобой, Светка, в Америке.
    – Зато мне АМЕРзко тут очень – и спиваются все. Думала приеду, упаду на хвост какому-нибудь миллионщику завалящему... ну, в смысле, солидному, а вместо этого тебя-урода себе на шею посадила. Я ж тебе в матери гожусь. Не стыдно тебе?
    – Ты у меня красавица – сфальшивил Ник.
    – Да, особенно сейчас с фингалом.
    – А нечего было встревать, когда мужики спорят. Двое в драку – третий в сраку.
    – Иди ты ...
    – Узбек же в меня целился, а ты под руку подвернулась.
    – Я тебя защищала, котенок. – Светка оседлала развалившегося на матрасе Ника и стала его целовать в самый низ пивного живота, который у косматого двадцативосьмилетнего великана был, как у солидного сорокалетнего мужика. Светка же в свои сорок шесть выглядела очень молодо, потому, что маленькая болонка до старости щенок. Она и была на болонку похожа: короткие рыжие кучеряшки, визгливый голосок, вздернутый носик-пуговка, красные глазки навыкате... Три года нелегальной эмиграции. С Ником по пьяной лавочке переспала, а потом втянулась. Так и пашет теперь за двоих. Вот только что напахать может малогабаритная старая кляча? Если бы Узбек не подкармливал зимой своим воровством, совсем худо было бы. А Николай конкретно спивался. Просто на глазах. На Украине у него была семья. Случайными заработками он обеспечивал жене и дочери нормальное существование в Лубнах, а сам катился ко всем чертям, которые окончательно обнаглели, лазили по Светкиной кровати, дергали спящего Колюню за нос среди ночи. Терпел: в приймах жить не подарок, но на работу ходить все тяжелее и невозможнее.
    – Узбек должен был в два прийти. Жрать охота уже. Где его черти носят? – Ник сказал и нервно покосился на руины тумбочки, из ящика которой выглянула наглая косорогая харя и, высунув язык, принялась ловить тараканов и грызть их, как семечки. Ника стало подташнивать от отвращения, но Светка продолжала развратничать, неугомонная. Оставалось терпеть и голод и чертей с тараканами, и оральное изнасилование, которое, кажется, скоро иссякнет и сойдет на нет само по себе, от полной бесперспективности. Наконец-то раздался характерный узбекский стук в темный бейсмент на Шестом Брайтоне, в котором кроме двуспального матраса, кривоногого стула, заменяющего стол и обшарпанной покосившейся тумбочки ничего не было. И все это было завалено пустыми бутылками от вина и водки, еще более пустыми банками от пива, объедками, тарой. Нику все время казалось, что черти гадят прямо в комнате. Он то и дело наступал на продукты их жизнедеятельности. Светка оторвалась от самой почитаемой ею части тела Ника, вытерла губы и пошла открывать. Ввалился Узбек в большой и широкой куртке, как бы с чужого плеча.
    – Чего так долго? Мы тут чуть с голодухи не передохли. Нищая страна все-таки эта Америка вместе с ее Нью-Йорком!
    – Так я, того, в подземке заплутал. Мне сказали, что с этой станции неразборчивой надо на трейне "Ф" добираться. Я стою, значит. Долго так стою, жду, значит. А идут какие-то другие. Ну потом спросил, а мне и говорят, что тут только "Ф" и ходит...
    – Так чего не садился? – Светка деловито доставала харчи из-под подкладки узбецкой куртки и компоновала на стуле.
    – А я такую "Ф" ждал, русскую. – Узбек поднялся во весь свой невысокий рост и подбоченился, как для исполнения частушек или казачка, и очень похоже изобразил означенную букву, причем щеки раздул тоже "Ф"-образно. Ник увидел краем глаза, что чертенок в тумбочном ящике тоже заржал вместе со всеми, а потом плюнул в Узбека останками рыжего таракана. Началась пьянка, постепенно шумнея. Узбек в сто первый раз радостно рассказывал про свой трехэтажный дом в Самарканде, из-за которого он и поехал на заработки.
    – Очень много денег должен! Очень! Там трудно было заработать.
    – А здесь легко? – Ник с опаской посмотрел на тумбочку.
    – Если так, как ты, вкалывать, Колюня, везде можно с голоду подохнуть, даже у нас в Иркутске, – съязвила Светка и хлебнула водки прямо из бутылки.
    – Э-э-э, ты совсем озверела, – запротестовал Ник, но в это время мелкий нахальный чертяйло подкрался к бутылке, охватил ее лапами, и попытался сдвинуть с места. Ник вырвал бутылку у черта, заодно и Светке помешал еще раз из горлышка хлебнуть.
    – А мне сегодня сумасшедшая белка дорогу перешла, – вздохнул Узбек, – медлительная, как бы обкуренная. Я даже остановился, чтобы ей дорогу уступить.
    – Это была белка Ника! – Светка попыталась обнять своего бурлака, но он обиженно оттолкнул ее сморщенные жилистые ручонки.
    – Нет, правда. Ты же сам говорил, что уже чертей видишь...
    – Да, нет, ну, белка, как белка, но, мне показалось, что это не к добру.
    – Ладно, чего дрейфишь, не кошка же, не черная же... – Светка снова попыталась отхлебнуть из горлышка, но Коля опять успел проследить за порядком.
    – А мне как-то весь день тревожно было. В гросере подумал, что сегодня точно поймают. Я этой белке чертовой чуть на хвост не наступил. А почему водки и пива так мало взяли?
    – Так деньги кончились. Со мной Сарка только в пятницу расплатится. Она вообще-то добрая, не то, что эта змея Рэйшел, у которой я раньше убиралась: вот сука, следила за мной, еще и не доплачивала. А у Сарки лучше, хоть и шестеро дебилов мал-мала-меньше...
    – Ник, а почему ты не ищешь работу? Эдак скоро вместе со мной под мост на "бодварк" перекочуешь. Сел на шею бабе и ножки свесил... У нас на востоке таких мужиков презирают... Мы ж договорились: я хавку приношу, а вы пойлом обеспечиваете – Узбек выпил залпом целый стакан, а Ник вдруг увидел на его левом плече белку с рожками и сам не понял как, очень уж быстро все произошло, запустил в нее пустой бутылкой и попал в голову хаджи. Тот схватил Ника за грудки и они немного поборолись в обнимку под визгливый вой Светки, забившейся в угол. Каким образом длинный хлебный нож оказался в трясущейся руке Ника, никто уже никогда не вспомнит, но удар пришелся в живот. Коля отпрыгнул и упал на матрац. Чертята, удобно отдыхавшие на грязном покрывале, бросились врассыпную. Узбек покачнулся, но так и остался стоять на коленях, разглядывая, как по его грязно-желтой рубашке вокруг черной рукоятки ножа расползается кровавое пятно.


МИЛЛИОНЕР С ДУШКОМ

    О Феликсе Алле все уши прожужжала одна давно выжившая из ума московская циркачка из Квинса. Она характеризовала его как очень богатого, очень наивного и очень одинокого человека. Три года назад от Феликса ушла жена, а дочь была уже замужем. "Он здесь лет тридцать, приехал из Вильнюса, он был хирургом. Может с работой поможет, а может, ты ему и для большего подойдешь..." – тараторила она Алле по телефону. Акробатка дала Феликсу Алкин номер домашнего телефона, причем, так как та жила в коммуналке и имела общий телефон с соседкой Матильдой, тоже бывшей киевлянкой - из-за Феликса у подружек неожиданно вышел конфликт. Трубку взяла Мата, и своим мелодичным, как музыкальная шкатулка голоском замурлыкала: "Аллочка на работе, а что передать? А я тоже имею медицинское образование. А я тоже не замужем, представьте себе. Встретиться? С большим удовольствием. Да. Приезжайте к нам в Бруклин". Когда Алла пришла с работы, Матильда, выкатив на кухню шар своего организма, бесхитростно и подробно рассказала Алке о произошедшей подлости. Алла обозвала Мату сукой и сказала, что Феликса видеть не желает, раз ему все равно с кем…
    – Ты что сама не понимаешь, что поступила нестирильно!!! – громко, чтобы слышал Матин сынок, кричала она подруге на их общей крошечной кухне.
    – Я просто из шкурных побуждений, – оправдывалась Матильда – он сказал, что был владельцем медицинского офиса. Я и подумала, может он с работой поможет… связи и всякое такое… Я же не знала что ты с ним знакомишься, как с мужчиной…
    Но Алла рассердилась не на шутку. Если бы ее с соседкой не связывали одиннадцать лет совместной службы на киевской "Скорой помощи", общие воспоминания об общих знакомых и разные курьезные случаи, если бы не было так тяжело на первом году эмиграции, это был бы последний день их дружбы. Но здесь, в Нью-Йорке, у них не было знакомых из прошлой жизни, вообще почти не было знакомых… Мата выиграла грин-карту, а Алку вызвала старшая сестра Валя, которая недавно получила американское гражданство и тяжело болела. Она нуждалась в помощи. Но через неделю после Алкиного приезда, сестры поссорились, как бывало в детстве, и умирающая от рака Валя в приступе гнева просто выгнала Аллу на улицу. К этому времени Мата с младшим сыном уже успела поселиться в только что перестроенное общежитие на Шестом Брайтоне, в котором не было мебели, но зато было множество тараканов, благополучно переживших капремонт. У Аллы не оказалось другого выбора, и она сняла крошечную комнатку на том же этаже. Мебели натаскали с гарбича, работы постоянной не было, возраст оставлял желать меньшего. Короче говоря, нормальная эмигрантская ситуация.
    Феликс приехал на роскошной новенькой "Ауди". Такие машины редко останавливаются здесь. Он оказался лысоватым, приземистым очкариком с брюшком, жидкой бороденкой и большой бородавкой на правой щеке. Мата принимала гостя на общей кухне, в то время как Алла принципиально сидела в своей комнатушке, не желая выходить знакомиться с гостем. Она слышала мелодичный смех толстушки-Маты и глухой, довольно нудный баритон из кухни, но так и не вышла. Она знала, что у Матильды практически нет шансов, потому что мало какой джентльмен западет на такую толстуху, к тому же не чувствующую, что одеваться в ее возрасте и при таких габаритах надо как-нибудь по-другому. Ну, хотя бы, не в обтягивающие три живота лосины до колен, и совершенно не идущую по цвету и трещащую по всем швам полупрозрачную маечку. Но у Маты была завышенная самооценка. Алла посмотрела на себя в зеркало. На улице она до сих пор тормозила мужское внимание своей легкой фигурой и походкой. Но главное волосы. У нее были струящиеся, длинные, иссиня-черные, блестящие волосы и сверкающие цыганские глаза. А еше она была "черной вдовой": пережила двух мужей. Один погиб в Афгане, когда ей было двадцать, а другого она похоронила за год до переезда в Америку. Он крепко пил из-за служебных неурядиц и умер от цирроза печени. Детей так и не завели…
    Через два дня, Мата все-таки познакомила Аллу с Феликсом, когда поняла, что он не клюнул на ее собственную пышность. Она нахально затащила его прямо в Алкину комнату в самый неподходящий момент: Алла сидела в косметической маске цементного цвета и напоминала Фантомаса. Потом, после смывания маски, подруги были приглашены в ресторан "Татьяна" на "будварке", и Феликс очень воодушевился, увидев Аллу при косметике и в облегающем красном платье. На каблуках она была чуть выше его, но его это совершенно не смутило. Он вел себя, как павлин, и очень старался понравиться. Но не понравился. Единственная причина, по которой Алла сразу не отшила его – было его внешнее сходство с одним из ее бывших кавалеров – Мишей Хейфeцем. В период между ее замужествами они с полиглотом-Мишкой поехали вместе в Венгрию, и там, Будапеште, он отдал всю их общую валюту местному Остапу Бендеру в обмен на замшевые куртки, которые оказались искусственной кожей. Гешефт был проигрышным, и остаток отпуска неудачливые туристы во всем себе отказывали. Хейфeц знал все языки на свете, даже венгерский. Но лучше бы он не знал никаких, тогда бы не состоялась сделка с аферистом, после которой все общие знакомые стали его Замшицем называть. А через два года у этого несчастного обнаружили шизофрению и заперли в психушку. Подруги рассказали Феликсу эту историю. Вообще, в ресторане просидели довольно весело и долго. Вспоминали разные случаи из своей прошлой медицинской жизни. Про санитара по фамилии Могила. Как однажды вместе на вызов поехали, а там инфаркт – явная госпитализация. Укол сделали и говорят между собой: "Больного Могила заберет…" А жена инфарктного в истерику. Ей тоже укол делать пришлось. На прощание Феликс попросил Аллу встретиться с ним в ближайший выходной.
    Через три дня был День Независимости. Феликс долго водил Аллу по крыше "Близнецов", но было пасмурно, и Нью-Йорк с парадом военных кораблей в проливе было видно сквозь зыбкий и густой флер. Алла была очень хороша в белом брючном костюме, со своими блестящими черными волосами. Потом бродили по художественным галереям в Сохо, наконец-то проголодались и решили поесть. Феликс выбрал для этого какую-то дешевую забегаловку, а когда добрели до паркинга, он, получив счет, сердито сказал: "Представляешь, паркинг обошелся дороже, чем ланч!". Алла оторопела. Ей даже смешно стало. Перед этим он битый час рассказывал ей про свои дома – что самый дешевый из них стоит полтора миллиона. Еще про дочь рассказывал, которая работает на Уоол-Стрите акулой империализма, ну, то есть, менеджером банка с окладом триста пятьдесят тысяч в год. Потом эта самая дочь позвонила ему на сотовый телефон и позвала на "парти". Он долго говорил с дочерью по-английски, объяснял, что может приехать только с русской знакомой, акула, судя по всему, упиралась, но он ее уболтал.
    На "парти" Алле было мучительно скучно среди англоговорящих миллионеров. Зато она увидела бывшую жену Феликса, даму улыбчивую и приятную во всех отношениях, их зубастую загорелую дочь и спортивного покроя зятя. Новый муж бывшей жены тоже был здесь и был похож на Феликса, как родной брат. Алле было дискомфортно в антураже телесериалов "Династия" и "Санта-Барбара". Не понимая почти ничего, она почувствовала, что произвела впечатление экзотической зверушки, да и скрывать скуку среди улыбчивых богатеев было нелегко.
    Феликс периодически спрашивал, Аллу как она себя ощущает, и она кратко отвечала: «стерильно». Когда "парти" иссякло, Феликс позвал ее к себе домой, заранее извинившись за беспорядок, который происходит от депрессии в которой он пребывает последние годы.
    Но то, что он назвал невинным словом "беспорядок" оказалось полной катастрофой. В его трехэтажном доме, похоже, несколько лет находился хлев, а свиней только вчера перевели в другое место. Повсюду в несколько слоев валялись объедки, упаковки от продуктов, грязное белье вперемешку с очистками от овощей, на стенах старинные картины в паутине, на антиквариате – подлинная вековая пыль. Гостью даже стало подташнивать от помоечного запаха миллионерского жилища и обилия мошкары над раскиданными повсюду пищевыми отходами. Она довольно резко высказалась по поводу этого кошмара, и сказала, что хочет домой.
    Он позвонил на следующий день: пригласил в гости и сказал, что навел порядок собственноручно. Наверное, на уборщице сэкономил – подумала Алла. Потом она долго на кухне обсуждала с Матой Феликса с его домом, семьей, скаредностью и перспективами. Речь шла о том, чтобы сразу отказаться, не морочить голову этому несчастному, раз душа не лежит. Но Мата, женщина практичная, уговаривала съездить, мотивируя тем, что любая баба на Алкином месте бы от счастья прыгала – такие деньжищи, дом в Гринвиче, в райском месте.
    – Не нравится он мне! Совершенно! У него так нестирильно...
    – А как же Замшиц? С ним же ты могла. А они так похожи.
    – Мишка был забавный, все знал, о чем не спросишь. А с этим скучно. Скучно.
    – Ну попробуй. Дай себе шанс изменить жизнь. Ты же в Америке – стране чудес. И с работой он может помочь… Хирург…
    – С работой! Да он давно забыл, когда последний раз больного видел. Он уже много лет только дома скупает, ремонтирует и продает втридорога.
    Все-таки в субботу, когда Феликс снова приехал на своей роскошной машине, Алла поехала к нему в гости. Убрано было не идеально, но находиться в доме, а особенно на террасе в саду с видом на озеро и холмы было даже приятно. Гостеприимный хозяин заказал деливери из ресторана, поставил на стол несколько очень редких и дорогих вин и коньяков – на выбор. Когда стемнело, он зажег свечи. Стало романтично. Они вернулись со свечами в дом, потому что ветерок задувал пламя. Миллионер стал показывать Алле кассеты со своими зарубежными поездками. Италия, Испания, Греция, Кипр, Египет, острова... Дорогие гостиницы, достопримечательности, известные по клубу кинопутешествий… Чужая жизнь.
    Потом целоваться полез. Сначала, пока руки целовал, еще ничего было, не так противно. Но когда дыхнул ей прямо в лицо смесью запахов ужина, гнилых зубов, сигарет и еще чего-то неуловимо-противного, ее натурально стошнило. Превозмогая отвращение, она еще некоторое время терпела его ласки, но когда он, продолжая целовать ее, снял рубашку, и она увидела на его левом плече островок седеющей густой шерсти величиной с ладонь – стало совсем невмоготу. Она резко оттолкнула его руки, вскочила, и, схватив сумочку, выскочила на улицу. Пока несостоявшийся жених мешкал, надевая рубашку и застегиваясь, она уже довольно далеко отбежала на своих длинных шпильках от его дома, думая, что бежит в сторону железнодорожной станции, повторяя в уме: "Нестерильно, не могу, не могу, никогда не смогу…"


     ТРУП МЕРТВОЙ ПОКОЙНИЦЫ

    Что же ты натворил, Андрис? Наступил на горло моей песне. И ничего не связывает нас с тобой теперь, кроме веревки, на которой задолго до нашего знакомства повесилась твоя жена. Бесполезно заниматься перетягиванием этого каната: ты – очень красивый, высокий, синеглазый блондин – успешный программист с американским стажем, а я – метр с кепкой, худосочная, близорукая нелегалка со взъерошенным пегим ежиком на макушке и филологическим дипломом, которым здесь, в Новом Свете, можно только подтереться – типичная серая мышка...
    Сейчас, когда я вспоминаю эту вспышку страсти с моей, разумеется, стороны, мне становится грустно и жалко, что ты отравил меня трупным ядом, когда нагрузил по полной программе своим жизненным ужастиком.
    А все потому, Андрис, что автора во мне больше, чем просто женщины. Ведь даже когда ты обсасывал каждый пальчик на моей ноге, а я, ослепнув и оглохнув от кайфа, тонула в океане бартолина и, путаясь в падежах, шептала тебе свои несусветные признания и клятвы, даже тогда мой третий глаз был зорок и скептично прищурен. Он фиксировал и облекал в наратив все происходящее. Под колокольный звон костела, адресующий к романтизму. Так не дай тебе Бог попасть когда-нибудь мне под горячее перо.
    Я снова и снова прокручиваю а памяти злополучный Зойкин юбилей в "Белке", где она сломала ногу, лихо отплясывая с незнакомым длинноволосым придурком, который уронил ее на излете тодeса, и она грохнулась на паркет своей кустодиевской задницей. Ее в госпиталь увезли, а ты, на которого я, как идиотка, исподтишка пялилась весь вечер, неожиданно стал меня клеить, да так явно... А после того, как зареваную Зоищу с бриллиантовой ногой вернули в ресторан, где ошалевшие от сюжетного виража гости, продолжали надираться и ждали, чем окончится хирургическое вмешательство, мы оказались в одном такси. Меня немного кольнуло то, что ты черному водиле по-аглицки сказал – чтобы он сначала тебя к мосту с итальянской фамилией отвез, а затем леди скажет, куда ей нужно. А потом так небрежно повернулся ко мне и со своим легким балтийским акцентом предложил:
    – Но если хочешь, можешь у меня переночевать. Если хочешь...
    Еще как хочу. Уже глубокая ночь, а живу я в мексиканской общаге на Шестом Брайтоне. Сейчас домой ехать – соседей будить. Я ведь всего месяц в Нью-Йорке, вот и живу в этом тараканнике.
    Теперь я уже знаю, что красивый мост, который гирляндой висит в окне твоей спальни – Верезано-бридж.
    Тогда я еще ни Нью-Йорка, ни тебя не знала.
    – А как ты меня вычислил, я ведь на самом дальнем краюшке стола сидела? – спросила я, когда ты, словно наждачкой, шкурил мой вспухший от возбуждения сосок своим красивым с ямочкой подбородком в модной пятидневной щетине.
    – А что было вычислять. Ты когда танцевать вышла, я сразу понял… в тебе столько огня. Ты так извивалась, что у всех мужиков челюсти отвалились, – ответил ты. Беда в том, что ни хрена ты не понял тогда...
    Утром, когда проснулись, ты вдруг сказал мне, голосом искренним и проникновенным, как у главного героя мексиканского сериала, или народного артиста на полувековом юбилее его творческой биографии: "Не возвращайся в свою Флориду… Как я теперь буду жить без тебя…" В это время ударил колокол в костеле напротив. Вот тут-то у меня крыша поехала окончательно. Меня точно волной горячего меда обдало. Надо сказать, что мой организм давно не получал такой убойной дозы наслаждения, как в эту столь трагически начавшуюся ночь. И это при том, что у меня тогда были критические дни, а у тебя с перепою за Зойкино здоровье – пизанская башня вместо эррекции. Я до сих пор брежу тактильными воспоминаниями нескольких наших совместных пересыпов, которые случались редко, и только при условии полного отсутствия трезвости с твоей стороны и настойчивой инициативы с моей. Ты опутывал меня своими щетинистыми щеками точно колючей проволокой, через которую пропущен ток, превращая все мое тело в сплошную эрогенную зону. Твои губы были везде, от чего я зверела и оглушительно стонала. Тебе даже иногда приходилось зажимать мне рот ладонью, чтобы я не разбудила твоего сына, спящего в соседней комнате. В постели ты был классическим альтруистом, нежным и ласковым, как лесбиянка, и обращался со мной трепетнее, чем с самой любимой женщиной, а в жизни был эгоюгой, каких свет не видывал, говорил со мной только о себе и своих проблемах, и обидно пренебрегал мною. Я неделями, а то и месяцами ждала твоего звонка. На работе, в редакции русской газетенки, куда Зойка меня по блату пристроила через неделю после моего приезда из Флориды, у меня из рук все валилось: я стирала нужные файлы, чем доводила до ора нелигитимной лексикой нашего главного редактора. Но все равно – это было замечательное время. Я почти полюбила Нью-Йорк, потому что встретила здесь тебя. И дождливый Манхеттен казался мне волшебным из окна твоей серебристой "Максимы".
    Теперь это все в прошлом, потому что, когда я посвятила тебе несколько слишком эротических текстов, и ты врубился, что я не только доступная женщина, но еще и личность, литератор, что дурачить и обнадеживать меня подло, ты, чтоб жизнь мне медом не казалась, выкопал из мерзлого рижского грунта прах своей Наташи. Просто позвонил поздно ночью и заплетающимся от хмеля языком: "Я хочу умереть любимым, раз уж не могу любящим умереть!" – попросил привезти тебе яду.
    Я вызвала карсервис и приехала в Бэй-Ридж.
    За три месяца знакомства я видела тебя только пьяным или с бодуна, но в ту ночь ты себя превзошел. Меня всегда удивляло, что ни уровень твоего интеллекта, ни способность острить и играть словами, ни твоя блестящая память, ни твое фантастическое обаяние не снижаются пропорционально пустоте, образующейся в стеклотаре.
    Ты налил мне водки, выпил сам, и сказал, что не любишь меня.
    – Понимаешь, я не могу ее забыть, не могу. Никто не заменит мне ее никогда. Ты даже не представляешь, как я был счастлив с ней. Это были десять лет абсолютного счастья. И когда Владис родился... Знаешь, мы всюду с ним ходили, на все тусовки, он в корзинке на столе спит, а мы празднуем с друзьями... Весело было тогда, не будет так больше: везде вместе, не важно куда ходить, хоть за картошкой... И скоро уже столько же лет пройдет, как ее нет. Я тоже тогда чуть не пошел за ней. А нужно было только оставить ее на время в покое, отпустить к этому… она бы все равно вернулась, она всегда возвращалась ко мне. Я потом уже узнавал, какие у меня были соперники и могу гордиться тем, что она все же меня предпочитала… она не была шлюхой, она просто влюблялась, просто влюблялась. Я даже не ревновал ее… То есть, ревновал, конечно, но высказывался редко, только, если крепко надирался… Я ведь много работал: итээровских денег не хватало, так я строил коровники и амбары в селах… отсутствовал... а она оставалась одна… она, знаешь, какая красивая была, глазищи чайного цвета, рыжие волосы, длинные, как у русалки… и пластика Багиры… талия тонюсенькая… кожа пахла малиной и клюквой, я дурел от ее запаха. А грудь… у нее губы и соски одного цвета были – вишневые… Еще тембр голоса у нее был удивительный, завораживающий – она играла на гитаре и пела, в нее все влюблялись, все мужики от нее без ума были. А в ту ночь... Сидим мы на кухне с ее любовником, а он тезка мой, полное ничтожество, кстати. Она нам говорит, дескать, вы чайку попейте мальчики, а я спать пошла. Я только утром, когда этот стал домой собираться, заглянул в спальню, а ее нет. Тут я сразу догадался… она ведь уже однажды пыталась с собой покончить, когда ей было восемнадцать. Я тоже пытался… это совсем не больно… когда она мне первый раз изменила… я правда был в алкогольной анестезии, очнулся от удара по голове. Свалился и ударился. Не выдержала меня веревка. Как меня Наташка по щекам тогда отхлестала. Просто наотмашь изо всей силы... Я бы и сегодня, наверное, повесился, если бы ты не приехала… А ее вот веревка выдержала... Захожу в уборную, а там моя жена висит вприсядку. Этот идиот стал кричать, что надо скорую вызывать… Я Наташку из петли вытащил теплую совсем, а она вдруг глаза открыла, и смотрит. Я – не нужно вызывать – говорю – сами откачаем – и стал ей делать искуственное дыхание, а он скорую вызвал все-таки. Те приехали и говорят весело – зачем звали, она ж мертвая... Владьке тогда только девять исполнилось… она ведь и от него ушла… Знаешь, как трудно было одному с малым… Никто из ее родственников не знает, что суицид, я у друга-медика липовое свидетельство о смерти выписал, а настоящее у меня. Я потом кажый день с бутылкой водки на ее могилу приходил, сам чуть не подох, как не спился окончательно, удивляюсь. Проект совместный с американцами спас… Я отвлекся… ушел в работу на время… очень трудно было поначалу. А то в Риге, бывало, сижу в кресле и думаю, кто бы меня к этому креслу привязал, чтоб я не рванул на кладбище и не выкопал ее. На баб вообще не мог смотреть, даже думать о других не мог. Только через пять лет она меня отпустила. Но все равно, так, как с ней, ни с кем и никогда не было и не будет. Как сейчас помню, сидит она перед зеркалом, глаза красит, я сзади подошел, а она хитро так подмигнула мне в зеркало… и не пошли мы ни в какой театр. А один раз мы даже в самом центре Риги у Домского собора трахались, она меня где угодно на это дело раскрутить могла... Я не могу жить без любви, понимаешь, но сердце мое молчит... молчит. А любовь для меня – это постоянное шелание саниматься любовью с отной етинственной женщиной… Я федь ей ни разу не исменил!
    Эту последнюю фразу ты почти кричал, а я не своим голосом сказала вдруг:
    – Как мне хочется ударить тебя по лицу изо всей силы!
    – Са што? Са то, што мне так плохо?! – твой акцент сильно усилился.
    Нет. За то удовольствие, с которым ты страдаешь сам и рассказываешь мне о своих страданиях. За твой садо-мазахизм. За твою некрофилию. За то, что ты при мне позволил себе так раскиснуть и быть слабым. За то, что ты не любишь меня, потому что я – не она. За то, что живые не должны завидовать мертвым, черт подери… Но всего этого я не сказала тебе, только обняла и погладила по мокрым всклокоченным волосам. У меня было такое чувство, будто меня сначала изнасиловали, а потом толкнули на аборт.
    Какого ты поволок меня после всего вышеизложенного в постель, и какого я пошла в нее? Все равно ничего не вышло… А ночью, когда ты спал глубоким похмельным сном, дверь шкафа в спальне бесшумно отворилась и из него выпал скелет, с грохотом распадаясь на позвонки, ребра, плюсновые и берцовые слова, буквы, знаки препинания…

Рита Бальмина