|
В отличие от науки, берущей природу
Однажды я обратил внимание на то, что мой годовалый сын как-то оригинально садится на горшок. Он внимательно в упор смотрел на него и одновременно присаживался. Конечно, его постигала неудача, так как горшок оставался у него перед глазами. Тогда он небрежно поворачивался и легко садился на него. Этот результат, однако, не удовлетворял его, так как он вставал и с новыми силами начинал целиться по-прежнему. Чем более он не выпускал горшок из виду, тем вернее промахивался. Попадал он, лишь случайно отвернувшись и утратив сознательный контроль над событиями. Таким образом, никакое, даже очень тщательное, прицеливание и контролируемое сознанием стремление не вело к цели. Между тем интуитивное, приблизительное присаживание приводило к результату, который, впрочем, не удавалось осознать. Момент овладения оставался тайной. в разрезе светового столба, искусство интересуется жизнью при прохождении луча силового. В рамках самосознания сила называется чувством... Наставленное на действительность, смещаемую чувством, искусство есть запись этого смещения. Б. Пастернак "Охранная грамота" Здесь на моих глазах совершался выбор, складывался тип личности. Кажется, чего тебе? Попал на горшок - слава Богу! Наслаждайся! - Нет, ему было недостаточно овладеть предметом. Необходимо было закрепить эту победу, овладев также путем, который с неизбежностью бы к этой победе приводил. Но оказывалось, что, будучи объективизирован, этот путь не ведет к цели. Во всяком случае, если и ведет, то не прямо. А ведь соблазн велик! Зайти в лабиринт, не выпуская из рук нити разума, и невредимым вернуться обратно! Услышать наяву пение сирен и остаться в живых! Какая дополнительность звучит в этих мифах? Через несколько лет сын задал мне вопрос, который показал, что эта проблема до сих пор присутствует в его жизни. Он подробно расспрашивал про индийских йогов и, окончательно убедившись, что физиологические возможности их не ограничены, спросил: "А почему им тогда не стать чемпионами по боксу?" Действительно, почему? Я ответил, что йоги не интересуются боксом. "А если это нужно для..? "Дальше он перечислил все доступные его сознанию ценности, а я последовательно объяснял суетность подобных стремлений в глазах йогов. Он так и остался неудовлетворен. Тем более что, кажется, йоги достаточно суетны, чтобы собираться на какие-то свои соревнования. Однако нет ли тут следов того же противопоставления? Со временем и я, и он узнали принцип дополнительности в его квантовомеханической формулировке, но еще раньше я обратил внимание на такую дополнительность в своей экспериментальной работе. Стремясь измерить что-либо поточнее, я всегда наталкивался на предел, который возникал оттого, что измерительный прибор сам воздействовал на изучаемое явление. Так, измеряя штангенциркулем диаметр тонкой трубки, мы будем тем сильнее деформировать трубку, чем точнее нам захочется ее измерить и, следовательно, прижать к ней циркуль. Разумеется, можно придумать конструкцию, которая эту деформацию резко снизит, но саму проблему не может снять никакая конструкторская деятельность, ибо она лежит в основе познания. Либо мы вступаем в тесное взаимодействие с предметом и необратимо деформируем его, либо его почти не касаемся, но получаем о нем лишь самые поверхностные сведения. Чтобы узнать что-либо существенное о человеке, нужно взволновать его, но из укрытия тогда мы узнаем, быть может, не то, что есть на самом деле. Но, наблюдая за ним, немногое узнаешь. Есть один способ узнать многое, не исказив реальности. Для этого человек должен сам превратиться в измеряющий прибор: и, если он не искажает окружающий мир, но познает его, это значит, что, измеряя, он деформируется сам. Такой самоотверженный способ познания мира называется искусством. Художник познает мир в возбужденном состоянии, в результате чего это уже не мир как он есть, а мир, видимый пристрастным взглядом. Художник (и вслед за ним зритель) овладевает миром, но для этого он должен быть в возбужденном состоянии и лишиться части своих аналитических склонностей. Путь к овладению остается индивидуальным. Искусство позволяет нам познавать - присваивать - без осознания. Познать в искусстве - значит, овладеть в состоянии возбуждения, потеряв значительную долю контроля над собой, то есть частично изменившись. Напротив, осознать - значит мысленно овладеть со стороны, сохранить себя невозмущенным. Наука, позволяющая в какой-то мере такой процесс, прочно закрепляет достигнутые знания, но никогда не доходит до конца. Поэтому наука закономерно сосредоточивается на методе, а не на результате. В искусстве, наоборот, метод вторичен и определяется настроением воспринимающих и их предшествующим опытом. Наука в смысле знания немного дает, но это немногое столетиями накапливается, и уверенная последовательность этого непрерывного приобретения, может быть, и является источником представлений о прогрессе как однозначной функции времени. Монотонность, однонаправленность этого процесса жестко связаны с теми требованиями, которые предъявляются научному методу и, конечно, разрушатся (и фактически разрушаются всякий раз), как только на этот метод наложатся особенности, происходящие от индивидуальной страсти. Это происходит всегда, когда содержательный момент в науке перевешивает методический. Однако только так, по методу Наполеона, она и развивается (Наполеон сказал: "Я завоюю, а юристы как-нибудь потом объяснят это").Научное достижение сплошь и рядом только в последующих поколениях лишается оттенка сомнительности благодаря обоснованиям, которые не присутствовали в сознании самих творцов. Таким образом, наука движется вперед благодаря интуитивному процессу, который неотличим от искусства. Специфические черты, характерные для науки, она приобретает в процессе обоснования, то есть именно в области метода. В искусстве благодаря примату содержания и отсутствию соглашения о методе все время происходят разнонаправленные и циклические движения, заставляющие ставить под вопрос само существование времени или, по крайней мере, прогресса для человеческой природы, как она выявляется в искусстве. Так как предмет все время один и тот же, метод выбирается произволом художника и неизбежно подвержен моде, настроениям, событиям. Возможности человека ограничены, и повторения неизбежны. Определить в таком случае направление движения так же невозможно, как определить в общем, улучшается ли с веками человеческая жизнь или нет. Без уточнения понятий ставить такой вопрос бессмысленно. Окончательно эта проблема свелась к проблеме измерений. Измерение с предельно слабым контактом получает нулевую информацию. Измерение с энергией контакта, сравнимой по величине с энергией измеряемой системы, видоизменяет систему и приносит информацию о чем-то совершенно ином. Ни наука, ни искусство не располагаются на крайних полюсах этого диполя. В криминалистике известно два типа свидетелей, из которых один описывает события, а другой - свои чувства. То, что для криминалистики один из типов предпочтительнее, показывает направление развития нашей цивилизации. Роль рационального элемента в ней все время возрастает, и это можно понять как победу Сальери над Моцартом. Для Моцарта есть лишь один путь к спасению - овладеть алгеброй гармонии и превзойти Сальери ив этом. Перечитывая "Моцарта и Сальери", я обнаружил, что убийство Моцарта остается немотивированным, несмотря на пространные монологи Сальери. В этих монологах любви и восхищения больше, чем зависти, и Сальери в трагедии никак не складывается в злодея-завистника. Не верится, что Пушкин не смог сделать мотивировку убийства убедительнее. Скорее, чувствуя глубину, духовность этого конфликта, он не захотел замутить его настоящей страстью. Ведь убийство - дело животное, физиологическое и как таковое может явиться только результатом животной же, интимной страсти. Убить из идейных соображений так же немыслимо, как любить. Как можно из идейных соображений лечь в постель с женщиной и во имя программы копаться в ее внутренностях? Еще меньше возможностей выпускать кишки из человека на рациональном основании. Есть, конечно, "йоги", способные и на то, и на другое, но это патологические субъекты. Большинство людей в этом вопросе себя обманывает. Один шалопай как-то признался мне, что ухаживает за моей знакомой, типичной монголкой, с чисто познавательной целью. Ему, видите ли, интересно, как ведет себя этот расовый тип в интимной ситуации. Я спросил, не боится ли он, что, когда дойдет до дела, идейной мотивировки окажется недостаточно, и он ничего не узнает по техническим причинам. "Нет, - сказал он, - я тогда закрою глаза, представлю себе что-нибудь знакомое, и все произойдет. А потом я опять их открою и буду наблюдать". Приблизительно то же самое придумывают для себя всякие раскольниковы, когда им нужно убивать по программе, но именно ужас, с которым они потом каются, показывает несерьезность мотива. Тут нужно, чтобы припекло, чтобы все существо трепетало от злобы, чтобы муки жертвы вызывали восторг, упоение. А у Пушкина что?...
И больно, и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг,
Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член...
Это тихое умиротворение показывает, что Пушкин понимал, насколько убийство, совершенное Сальери, нереально. Такое чувство остается, когда отказываешься от чего-то дорогого в прошлом. Когда расстаешься с любовью. Когда прощаешься с молодостью. Когда выбираешь из двух дорог одну. Это чувство описал Ч. Дарвин, жалуясь в "Автобиографии" на потерю эстетических потребностей. Моцарт - это часть души, которую Сальери в себе убил. Это возможности, которыми он не воспользовался, это путь, от которого он отказался. Это противостояние в каждой душе, особенно в душе художника, характерно и для культуры в целом. С возрастом Сальери в человеке одолевает Моцарта, и возраст народа, быть может, приводит к тому же. Среди евреев тип Сальери очень распространен, даже среди талантливых людей, и это дает им дополнительные преимущества. Чтобы Моцарт что-нибудь создал, необходимо счастливое стечение обстоятельств или очень большая степень одаренности. Сальери не нужны никакие условия. Он преодолеет все, и даже собственную ограниченную природу. Сальери имеет преимущество в осуществлении и ближе к демократическому идеалу ("Всего достиг я собственным трудом") , однако Моцарт часто выше одарен и поэтому аристократичен. В живой культуре они не могут существовать друг без друга, как ум без воображения. Трудно преодолеть искушение и не определить крайние точки оси взаимодействия человека с природой. По-видимому, очень близка к нулю энергия контакта с объектом при математическом творчестве. Математика поэтому совсем не наука (может быть, она больше, чем наука), и ее информация относится не столько к миру, сколько к нам самим. Таким образом, математика - это самопознание. Может быть, даже - запись совершающейся эволюции. Близко к противоположной крайней точке на оси познания стоит религия как знание, полученное экстатическим путем и, следовательно, сугубо индивидуальное. То общее, что находят в религиях, получается за счет смещения по оси в сторону объективного и таким образом приближается к философии и науке. Религия же по духу ближе к искусству. Если постоянно сохранять самоконтроль, никакой веры возникнуть не может. Но как только уверуешь, исказишь Бога до неузнаваемости. Ибо это уже не Бог будет, но твоя душевная потребность. В религии такое явление зафиксировано под названием антропоморфизма, и, если осторожно очищать религию от антропоморфных моментов, она так быстро станет приближаться по духу к науке, что вскоре станет неотличима от безбожия. Но проблему можно повернуть и в обратную сторону, заметив, что наука есть религиозное служение почти в чистом виде, без мифологии. Ибо наука есть религиозная вера в объективность феноменов, в единственность принципов, во всеобщее значение знания. Разумеется, традиционная религия, как и искусство, дает познание в более близкой к материальной, чувственной форме, чем философия и наука. Но и в религии имеются свои градации от шаманства, дающего верующему непосредственное удовлетворение от общения с потусторонним миром, до буддизма как крайней степени агностицизма в религии, делающей его неотличимым от философии. Монотеизм представляет собой настолько важный этап на пути к обесчувствлению, абстрагированию Бога и увеличению автономности человека, что шаг назад на этом пути, который сделало христианство, казался евреям невозместимой потерей. Наверное, борьба Иакова с Богом, которой Израиль обязан своим названием, означает преодоление Бога как идола и познание его всемогущества как сверхчувственной и сверхрациональной реальности. Бог становится все менее познаваемым по мере развития человека. Авраам регулярно обсуждал с Богом свои семейные дела, а Моисей уже обращается к Богу только по очень важным поводам, касающимся всего избранного народа. Гилель через двенадцать веков, изъясняя формулу своей религии, не упоминает Бога вовсе. Постепенное сползание религии в сторону абстрактного приводит к подмене традиционно религиозных моментов эстетическими. Искусство сейчас взяло на себя даже такую производную от религии вещь, как нравственность. Понятия "совесть", "преступление", "милосердие" утратили всякий религиозный смысл и целиком связаны в представлениях наших современников с литературой. В детстве я не мог понять, что такое "свобода совести", так как слышал только о той совести, у которой бывают угрызения и которую я знал по сказкам. Поэтому свобода от такой совести не казалась мне благом и даже пугала. Прежнее "грешно" – теперь "некрасиво". Это слово - единственное основание для того, чтобы не воровать, не лгать, не сквернословить, на котором строилось мое воспитание и воспитание сына. Джон Браун - этот Че Гевара XIX века - пошел убивать по религиозным соображениям, как и его предки "железноголовые" пуритане. Современные революционеры обходятся даже без искусства. Им достаточно даже полуфилософских, полумифотворческих цитат Мао. Это замещение возможно потому, что сущность веры состоит в возможности возвести до уровня непосредственного чувства потребность жить потусторонними (по отношению к собственной личности) интересами. Но такую же задачу ставит себе и искусство, даже если эстетическая потусторонность оказывается не слишком далекой. Главной трудностью на пути культуры является не расположение идеала, а смещение центра тяжести интересов с собственного тела. В элементарной форме (это отмечено как начальная точка культуры в древнем шумерском эпосе) такое смещение доступно каждому в форме половой любви. Потому обе отрасли (и искусство, и религия) так сильно эту любовь эксплуатируют. Очень немногие способны испытывать реальные чувства по отношению к надреальным объектам без помощи эстетических и антропоморфических прикрас, но именно на этих воинах Гидеона держится наука. Современное искусство все чаще обращается к интеллекту и непрерывно смещается по этой шкале в сторону абстрактного. Интересно, что при этом наука движется в противоположном направлении, навстречу искусству. Квантовая механика в принципе включила влияние прибора на наблюдаемое явление и сумела удержаться на уровне требований, предъявляемых науке. Таким образом, принципиальное различие между наукой и искусством преодолено. При этом пришлось пожертвовать вещами, которые по традиции считались неотъемлемыми признаками науки: оперированием сущностями. Хотя традиционно принято считать, что квантовая механика открыла какие-то новые свойства микромира, на самом деле произошло нечто противоположное. Необоснованные детерминистские фантазии оказались несостоятельными в микромире, как и следовало ожидать, и квантовая механика этот отрицательный факт зафиксировала. В этом смысле она есть не открытие, а потеря. Закрытие возможностей, которые Лапласу казались реальными. Такими возможностями являются возможности "объективного" описания вещей в себе, познания феноменов, не зависящего от присутствия наблюдателя. В сущности, это конец науки в старом понимании этого слова. Эйнштейн правильно протестовал против квантовой механики. Это еще физика, но уже не наука. Она жертвует объективностью для всеобщности. Ее положительный вклад, ее всемирно-исторический урок состоит в том, что истинное описание вообще должно включать наблюдателя, что принцип искусства может быть формализован. Существование квантовой механики есть философское обоснование возможности существования социологии и психологии как точных наук. Так как достигнуто это за счет потери обычного детерминизма и принципиального ограничения точности, слово "точные науки" должно теперь пониматься иначе, чем прежде. Под точной наукой теперь следует понимать не описание, однозначно предсказывающее события и ожидаемые свойства объектов, а всего лишь описание, формализованное таким образом, что понимание его однозначно. Квантовая механика научиланас жертвовать абсолютностью (фактически лишь иллюзией абсолютности) в пользу все общности, то есть описания в однозначных терминах. * * *
Россия, истина моя! Обманутая Палестина.
Так непохожие края одна связала паутина.
Столица Иерусалим. Господень Храм, сожженный Титом,
И мы убогие стоим под небом, шапкой непокрыты.
Такой запомнится она под гусеницей полководца,
Не с журавлями у реки, не с журавлями у колодца
Ее зазубрят наизусть. И ей вовек не измениться,
Пока я слов своих страшусь, как выстрела, беглец боится......
Мы строили необычайный город,
Где улицы, как тундра, широки,
А жизнь тесна, как висельника ворот, -
Чуть потяни - и хрустнут позвонки...
Неизвестный поэт, погиб в лагере у Белого моря.
1940-1944 гг. Рассказывая случай из своей жизни, я делаю усилия, чтобы не растечься мыслью, не уклониться в сторону, чтобы исключить необязательную болтовню. Но боюсь, что в жизни подробности, якобы не имеющие отношения к делу (смысловой фон, так сказать), значат гораздо больше, чем нам кажется. Когда я написал про умных корейцев и весовщика-патриота, я сознательно упростил историю, потому что остальное не было связано с идеей квалифицированного нацменьшинства. При этом сдержать себя мне было трудно. Я никак не мог позабыть подробностей, которые там были явно не по делу. Все время, пока писал до этой страницы, я думал, куда бы их вставить. И вот сейчас, не твердо зная, к чему бы это, но твердо зная, что нужно, я решил с опущенных подробностей начать. Пока мы с весовщиком мирно беседовали и между делом выпивали, на склад вошла женщина и спросила, нет ли мяса. Весовщик, полуобернувшись к ней, добродушно бросил: "А хуй ты не хочешь?!" - и продолжал беседу со мной. Так как фраза эта не выделялась в общей струе его лексики, я не почувствовал ничего экстраординарного в эпизоде. Все было обычно, как всегда. Женщина куда-то исчезла, а разговор продолжался. Потом зашел пенсионер-землевладелец, которого весовщик встретил гостеприимным криком: "Коммунист! Пора тебя в тюрьму посадить!" - и тоже пригласил выпить. Пенсионер спросил луку (опять лук!). "А что, тебе без лука не плачется?" - радостно парировал мой герой и переключился на серьезную беседу с пенсионером. Я нагрузился своими арбузами и пошел к Волге. В квартале от склада я остановился передохнуть и вдруг услышал громкие всхлипывания. За углом у стены стояла женщина, приходившая на склад за мясом. Заплаканное ее лицо полыхало, глаза не видели. Спазмы пробегали по ее довольно худощавому телу, плечи тряслись, руки судорожно сжимались. Она давилась какими-то бессмысленными протестующими восклицаниями, обращенными к весовщику, неизвестно к кому, ко всему миру. Я постоял, не зная, чем ей помочь, потом, поняв, что помочь нечем, собрал арбузы и поплелся дальше. Неужто этот случай ничего не значит? Отчего она плакала? Оттого ли, что мяса нет? Или оттого, что ее на ... послали? Или оттого, что весовщику не до нее? А может, у нее своего мужика нет? Может, оскорбительность предложения весовщика в его несерьезности? А может, оттого она лакала, что беззащитна и каждый может ее послать?.. "Помни Россию!" Если я когда-нибудь уеду отсюда, все остальное: и весовщик-острослов с даровыми арбузами и выпивкой, и хозяйственный пенсионер-коммунист с серьезным разговором, и хитрожелтые корейцы с луком и рисом - станет для меня фоном к этой женщине и ее горю. Но сейчас эта женщина - фон к моим наблюдениям, и чувствую, что без него мои наблюдения неполны, в чем-то ущербны. Мог ли я помочь ей? Наверное, мог бы. Бросив ради нее все, чем жил, посвятив ей все свои силы, забыв свое прошлое, как и все, впрочем, что ей непонятно... Да ведь это уже было... и не удалось. Да она и не примет моей жертвы. И я ведь не перестану быть собой, а на берегу меня ждут товарищи. История эта здесь уместна потому, что по моему биографическому сюжету я подошел к окончанию университета и назначению на работу в провинцию. Хотя провинция находилась всего в 500 км от Москвы, представившаяся мне там российская жизнь была так ужасна (я раньше жил на Кавказе, Украине, в Сибири, где кошмар этот был отчасти смягчен), что не стану даже начинать рассказ, чтобы не увязнуть. Разговор о русских бедствиях затягивает, как болото, и не дает вздохнуть. Слезы сочувствия не приносят облегчения и мешают анализу. Резюме, которое я хотел из рассказанного извлечь, сводится к тому, что одно и то же явление может быть и событием, и фоном в зависимости от положения воспринимающего. Но особенно произвольно соподчинение главного и второстепенного в картине, представляющейся глазу ребенка или дикаря. Мой сын ежедневно гулял с воспитательницей по имени Елизавета Соломоновна. Желая однажды завязать знакомство с новым мальчиком, он обратился к нему со следующим вопросом: "Вашу Лизавету как зовут? Нашу зовут Соломоновна". Таким образом, он по-своему интерпретировал соподчинение членов этой формулы и ее отношение к действительности. А ведь мы, разговаривая с ним, думали, что картина мира у нас одна, и понимали его слова, исходя из этого. Такого же характера непонимание возникает часто между культурной элитой и дикарем. Задавая себе вопрос, почему так страшно безбожно выглядит реформация христианства в России, я думаю: "А что есть российское христианство? Христиане ли русские? "Когда интеллигентный человек думает о православии, о христианстве, он что считает самым главным? Христа, конечно; тут и коренится главная ошибка. Она происходит оттого, что интеллигент Библию читает. Он не может забыть смыслового и исторического происхождения церковных форм, их правильного значения, окружающего их интернационального, культурного контекста. Знание и отторгает его от народной стихии, которой это значение, этот контекст никогда не были известны. Не знаю, может ли быть христианским неграмотный народ вообще, но ясно, что он создаст себе совершенно особое христианство, от исторического и официального православия далекое. Многие, например, деревенские бабы всерьез считают самым страшным, "непрощенным" грехом - воскресную стирку. Как наше православие зовут? Не язычество ли?.. Ведь русская вера не в Христе, а в Благолепии. Не в правду-истину, а в правду-справедливость. Чудовищный и легкий отказ стомиллионного народа от Бога и религии наводит на мысль, что народ верил и наверное продолжал верить во что-то другое, чего, быть может, культурное православие не содержало. Или скорее содержало, но этим не исчерпывалось. Заметим, от старой веры как будто труднее отказывались. Может, и преувеличивают, но, говорят, насмерть стояли. А ведь в старой вере Христос тот же, что и в новой. За двуперстие шли на костер! А за Христа - нет! За мировую революцию, за царя и отечество - пожалуйста! А за Христа - нет! Значит, не в Бога верили, а в Чин, Порядок. Для порядка-то, пожалуй, двуперстие действительно важнее Христа будет. Религией бедных, угнетенных христианство было только в Римской империи, да к тому же в ранний период ее истории. Когда Москва была провозглашена Третьим Римом, никому и в голову не приходило, что для христиан императорский Рим был вавилонской блудницей, что земное величие Рима обратно пропорционально его духовному значению для верующего. В Россию христианство сразу пришло как религия сильных. Первые русские монахи, святые и т.п. - все из княжеских родов, богатые, просвещенные люди, отнюдь не страждущие. Для Киевской Руси, для многочисленной обрусевшей мордвы, для татарских и еврейских выкрестов, в сумме составивших современный русский народ, крещение никогда не было результатом выбора, плодом раздумий. Напротив, оно было выгодной маской, дорогой к успеху, условием выживания. Можно возразить, что до какой-то степени так же обстояло дело в западной Европе, и даже религия Моисея отчасти утверждалась огнем и мечом. Ну что же, это та часть, которая определяет сходство между ними, а нам сейчас интересны различия. Конечно, и в европейской Реформации, и в Иудейской войне и смуте можно выделить эти светские элементы, определяющие сходство. Но давайте лучше сейчас определим, в чем своеобразие: христианство пришло к русскому народу почти одновременно с государственностью и, по-видимому, всегда составляло единственную альтернативу анархии. Достоевский несколько озадачил мир своей постановкой вопроса: "Если Бога нет, то тогда все дозволено!" Так вопрос никогда не стоял, и все были поражены оригинальностью точки зрения. Однако в этой формуле высказано нечто не о мире, а о себе. Это не формула устройства общества, а формула устройства души, причем души, которая в России представлена богаче, чем где бы то ни было. Чтобы не возникло сомнения, что формула его имеет также и социологическое прочтение, Достоевский дает вариант: "Если Бога нет, то какой же я тогда штабс-капитан?" Это кощунственное с точки зрения евангельской идеологии (так и мытарь возгордится) заявление было бы страшным саморазоблачением, если бы в нем не содержалось также религиозной веры в сверхъестественное призвание штабс-капитанов. Чтобы быть более точным, нужно сказать о вере в высшее значение системы, в которой штабс-капитан необходимое звено, и в сверхъестественное происхождение силы, упорядочивающей мир и возводящей в штабс-капитанское достоинство. Не эта ли сила и есть тот Бог, которому рядовой русский человек поклоняется? Как зовут наше христианство? Наше христианство зовут кратофилией! И теократией тож! Москва - Третий Рим, а Четвертому не бывать! Надежа - царь. Не нами поставлено - не нам и менять. Кому положено, а кому не положено! Где надо, там разберутся. Поумнее тебя будут! Незаменимых у нас нет. Отсебятину порете! Было указание? Есть мнение! - Надо, Федя! Дан приказ ему на Запад. Православие, Самодержавие, Народность и примкнувший к ним Шепилов! Вся эта мистика в значительной мере исчерпывается идеей посюсторонности царства Божьего, понимаемого как грандиозная и непоколебимая иерархия, указывающая каждому свое место. Здесь мне опять возразит интеллигентный оппонент, который знает, что во всяком христианстве Царство Божье не от мира сего. И еще, русская идеология запечатлена в таких мыслителях, как Соловьев, Федоров, Бердяев. Разве они не либералы? Либералы. Но разве и Маркс не либерал? Разве соборность Соловьева, "Общее дело" Федорова и царство свободы Маркса не связаны с библейской идеей царства Божьего? Но обратим внимание на направленность их мысли. Не обращались ли они со своими реформаторскими проектами к народу и государству, минуя церковь? Один Толстой удостоился церковной анафемы. Остальные реформаторы получили свое непосредственно от средоточия "святости" - государства. Сетования по поводу искажения и использования русской идеологии русским государством столь же неосновательны, как жалобы "истинных марксистов" на извращение марксизма-ленинизма правящими партиями. Когда, пользуясь своим талмудическим знанием Маркса, они доказывают, что диктатура пролетариата не означает диктатуру партии, ни тем более диктатуру вождей, мне хочется сказать им, что уже давно Лизавета превратилась в название профессии, а их знание происхождения этого слова имеет чисто исторический интерес. Большевики не обманули народ, как кажется многим идеалистам, а искренне, точнее - в той мере искренне, в какой это позволяла их идеология и практика, воплотили в жизнь многие народные идеалы. Обманут был не народ, а та небольшая группа талмудистов, которая шла на поводу у буквального смысла слов, полагая, что говорит с народом на одном языке. Царство Божье на земле, его практическая реализуемость, его частичное осуществление в русском государстве, его, таким образом, естественное право на нашу внутреннюю жизнь является той идеей, которая Россией была из христианства усвоена и которая теперь переживает реформацию. Естественно, что эта идея родит так много аналогий с еврейской историей. Ведь еврейство, в частности, отличается от христианства более материалистическим отношением к Царству Божьему. И в первых веках не было недостатка в реформаторах, подобно Хомякову, Соловьеву, Федорову, предлагавших духовное решение проблемы. Но народная стихия выплеснула вождей, знавших истину в ее последней инстанции. Иосиф Флавий говорит о вождях зилотов почти то же, что русские эмигранты о большевиках. Победа этих практичных вождей над мудрецами и книжниками была предопределена культурным уровнем народа и предопределила гибель еврейского государства и расцвет духовности. Возможно, такая судьба ждет русский народ, но на первом этапе произошло обратное. Рим (т.е. мировая буржуазия, Антанта) был побежден, и духовность почти начисто исчезла. Насколько эти процессы в действительности близки, видно из такого, кажущегося теперь невероятным, факта, что евреи того времени ненавидели мудрецов и образование. Рабби Акива рассказывает, что, когда он в молодости был необразованным дровосеком, он так ненавидел мудрецов и книжников, что если бы встретил одного из них, то укусил бы его, как осел. "Как собака", - поправил его ученик. "Нет, - сказал Рабби,- как осел. Ибо собака кусает и не ломает кости, а осел ломает и кость". Все возможно, и, быть может, теперь, лишившись поддержки властей, православие начнет новый путь. В свое время у него был шанс стать народной религией, противопоставив себя орде. Позже, может быть, христианами стали только раскольники. Христианство, предъявляющее требования к отдельной душе, создающее внутренний императив со-ести, независимый и даже порой отталкивающийся от общепринятого, оказалось в России столь же непрочным, столь же далеким от исторической реализации, как и его материальный носитель – русский интеллигент. Получил реализацию и развитие социальный, государственнический аспект русского претворения библейской идеи, который у идеологов (даже идеологов большевизма) всегда стоял на втором месте. Я уже говорил, что это связано с разным пониманием слов и разным расположением соответствующих понятий на шкале ценностей у противоборствующих или союзнических групп. В 1917 году это очень ярко проявилось в столкновении, при котором И.Г. Церетели заявил, что "нет такой партии в России, которая могла бы единолично взять и удержать власть", а Ленин ответил: "Есть такая партия". Они говорили на разных языках, и смысл этого спора даже сейчас не всем понятен. Церетели имел в виду, что нет партии, которая могла бы взять и удержать власть в согласии со всеми гражданами, а Ленин заявлял, что есть такая партия, которая может технически взять и удержать власть вопреки воле большинства населения. Я попробую охарактеризовать русскую народную идеологию в более духовных терминах, чтобы избежать профанирования. Выделим из Ветхого Завета несколько элементов, которые кажутся существенными в сознании народа. Единство Бога и мира, идея Завета избранного народа с Богом, близкая, ноне тождественная обетованию Царства Божьего, свобода воли, соприкасающаяся с принципом совести, примат справедливости перед силой, трактуемой иногда наивно, как формула: справедливость есть сила. Все эти элементы одновременно реальны в еврейской идеологии, и это делает ее необычайно трудной для духовного постижения и необычайно легкой для вульгаризации. Христианство несколько облегчает задачу, объявляя Царство Божье не от мира сего. Хотя тем самым отчасти колеблется принцип единства и ставится под удар свобода воли, но Завет с Богом приобретает черты такой эмоциональности, такой индивидуальной интимности, что потеря кажется оправданной или, по крайней мере, обоснованной. Европейская Реформация, восстанавливая реалистический смысл свободы воли, уходит еще дальше от единства. И разделение миров (кесарю - кесарево), церквей, плюрализм взглядов, разнообразие укладов становится характерным для современного Запада. Русская реформация восстанавливает реальность Царства Божьего и избранничество за счет сужения свободы воли и утверждения силы как справедливости. Так как народный инстинкт требует единства, идеология сохраняет его, последовательно выбрасывая и Бога. Бог может существовать лишь как альтернатива детерминизму. Русские мыслители типа Бердяева, отступившие перед такой необходимостью, вынуждены были отказаться от самого единства в пользу мистики. Как ни странно, грубый материализм дает более приемлемое совмещение, по-видимому, необходимых элементов народного сознания, чем утонченно дуалистические доктрины. Из названных элементов русскому народу оказалось легче всего расстаться со свободой воли, и я боюсь, что необходимость, которая ее замещает, понемногу вытеснит и индивидуальную совесть, поскольку она производна от свободы. Во всяком случае народная пословица эту тенденцию уже зафиксировала: "А где была у меня совесть, там вырос здоровенный... Знаешь чего?" Конечно, рядом с экономическим детерминизмом и безбожием, сочетающимся с религиозной верой в прогресс и чудеса науки, существует у нас и гипертрофированный спиритуализм с полным неприятием науки как греха, но подавляющая тенденция - материалистическая. Я даже думаю, что и реальный путь к духовности в России будет не прямой, а через науку и полезность, которая легко умещается в материалистическом пантеоне. Понять смысл и характер русской идеологии, выразить ее в библейских терминах важно для меня не только потому, что я здесь жил и оставляю часть души, не только потому, что, сроднившись с этим народом, ощущаю теперь необходимость самому провести грань разделения, прежде чем ненависть и вражда проведут ее по-своему и навсегда. Это и не потому, что нынешняя ситуация повторяет Исход во всех существенных чертах, - от истории Иосифа, который управлял этой страной, до казней египетских, которые уже начались. Я думаю, что евреи должны понять русскую идею потому, что это их собственный соблазн, вариант интерпретации, от которого им следует отталкиваться (понять и преодолеть). Действительно, тот набор понятий, отчасти связанный с марксизмом, а большей частью коренящийся в трудах русских нигилистов и демократов, который сходит у нас за идеологию средних слоев интеллигенции, настолько напоминает вульгаризацию библейской идеи, что поневоле сочувствуешь русофилам, которым евреи и здесь проходу не дают. Набор этих понятий, надоевший с детства: единство мира (научный монизм); избранничество, в разных вариантах, то пролетариата, то русского народа, основанное на научных доктринах, которые с неуклонностью Завета приведут к царству Справедливости; свобода как осознанная необходимость; будущее как цель настоящего. Существенное участие евреев в разработке и реализации этой идеологии и приемлемость ее для многих евреев сейчас правильно характеризует ее как крайнее течение, как законную альтернативу христианству внутри библейской идеологии. Но так как идеология еврейства или, лучше, библейства, как я ее понимаю, захватила всю нашу цивилизацию и, по крайней мере, треть человечества, это противостояние носит не национально еврейский, а всемирно-исторический характер. Поскольку путь евреев еще не завершен, для нашего самопознания и русская метаморфоза в частности, и возможность незрелой реализации вообще, представляются крайне важными. Реализм евреев, стремление к цельности взглядов, слитность мысли и чувства, устремленность к завершению, законченности, рефлекс цели на одном из своих низших уровней приводит к упрощенчеству, к мании доктрин, к упоению системой. В физике великолепная ясность взглядов Ландау граничила со схематизацией, которая страшно обедняла его мир, а житейски просто делала его пошляком. И у Маркса, и у Фрейда заметна тенденция к сужению мира до размеров познаваемого, т.е. до тех пределов, в которых работают их теории. Это искушение, будучи, вообще говоря, общечеловеческим, особенно опасно именно в еврействе, которое лишено всяких следов дуализма. В пределах христианства всякая упрощенная точка зрения найдет свое дополнение в неизъяснимо потустороннем. Тотальный характер еврейского мышления требует либо отвержения теории, либо отрицания реальности, не укладывающейся в эту теорию. Конечно, - интеллигентному человеку ясно, что выход - в признании относительной ценности любой теории, но это понимание не снимает потребности в метатеории, "науке наук", в рациональном и обозримом формулировании того, что непостижимым образом поместилось в Библии, несмотря на конечный объем, и что остается шире любых интерпретаций. В каждое историческое время люди будут предлагать частные ограниченные реализации, но без них вовсе, по-видимому, жизнь идеи невозможна. Зилоты со своим культом свободы, социализмом и героической романтикой настолько скомпрометировали идею земного воплощения, что, не говоря уже о христианстве, евреи много столетий предпочитали духовные свершения. Однако стремление к реализации по-прежнему присутствовало в народе, и оно, в частности, привело к такому массовому отказу еврейской молодежи в Х1Х веке от религии (а тогда это почти означало - и от еврейства). Традиционная религия этому стремлению не давала никакого выхода. Ничего удивительного нет в том, что еврейская по духу идея пробудилась в России через православие. Мюнстерская коммуна и государство таборитов тоже происходили от интерпретации христианства, которое в этом варианте неотличимо от раннееврейских идеалов. Заметим, что ессеи также участвовали в Иудейской войне, несмотря на свою кротость. Удивительно, что Россия никогда своего еврейства не признавала. Принцип "Москва – Третий Рим" психологически абсолютно фальшив. Никакого сходства с Первым Римом у нее нет и в помине, а со Вторым Римом Москву роднит только деспотизм императоров. Империалистическая же идея пришла гораздо позже (в петербургский период). Но для психологической характеристики обстановки взаимоотношений народа и власти, самопознания общества правильнее было бы сказать: "Москва – Второй Иерусалим!" Я даже допускаю, что старец Филофей приблизительно это и хотел сказать, ибо Рим в словоупотреблении того времени и означал Иерусалим - Святой Город. То, что привлекало сердца к зилотам и на целые столетия отвращало от духовности – возможность немедленной реализации - привело к гибели государства и подавляющего большинства народа. Еврейский народ, который сохранился, произошел от тех немногих, для которых Книга была родиной и Иерусалимом. Предсказание такой судьбы во времена между победой Маккавеев и римским господством показалось бы евреям диким и совершенно необоснованным. Теперь, думая о том, кому нужны Хомяков, Чаадаев, Достоевский и Толстой, Соловьев и Федоров, куда делся их "русский народ", их "русская духовность", для чего нужны были их искания и открытия, я склонен допустить, что души тех нескольких интеллигентов, которые, перебиваясь с хлеба на квас, сохранили у себя эти книги и способность их понимать, и есть достаточное оправдание всего замысла, что эта кучка и произведет в будущем "потомство, как песок морской", что только с ними будет в ХХ111 веке связываться понятие "русский". Но пока мы наблюдаем противоположное. Зилоты победили в России и создали беспрецедентную реальность - враждебное религии религиозное государство. Лучше держаться обычного словоупотребления и сформулировать, что русские сумели воплотить в жизнь материалистическую вульгаризацию библейской идеи, и эта реализация оказалась для библейского духа убийственной. Приведет ли это к постепенному видоизменению общества и соответствующему одухотворению исходной доктрины или к окончательной гибели России и возрождению "русской духовности", нашему поколению узнать не дано. Думаю, что даже самые рьяные последователи русской эсхатологической идеи не пожелали бы ее торжества в духе еврейской истории...
Москва, 1971 |