190ВМЕСТО ЭПИЛОГАНе могу сказать, чтобы всю жизнь я был безоблач-но счастлив, но все же всегда течение жизни сопро-вождалось у меня положительными эмоциями.В 1968 году мне стало трудно дышать. Может быть,политические события были тут вовсе ни при чем.Может быть, 37 лет просто роковой возраст... Но мнестало так трудно дышать, что я почувствовал себясовершенно чужим среди довольных и процветаю-щих. И, пожалуй, среди протестующих и угнетенных- тоже.Раньше я всегда был страстно заинтересован впроисходящем. Мне было небезразлично, с симпатиейили антипатией относятся ко мне окружающие...Теперь все для меня вдруг изменилось. Я с раздраже-нием отмечал, что слишком многим нравлюсь. Всечаще во время разговоров и процессов (а были, вконце концов, и процессы), определявших мою судь-бу, работу, зарплату, я обнаруживал в себе непривыч-ную при таких обстоятельствах наблюдательность испокойствие экспериментатора. Травля против меня,которую организовали два-три карьериста из яко-бы принципиальных соображений {предлогом быладружба с Синявским и Даниэлем, но шли и другиесоображения, например, "слишком хорошая" квар-191тира в Дубне и т.п.), совершалась почти без всякойличной ненависти, по-деловому. Большинство участ-ников кампании в перерывах между заседаниями(где они требовали применения ко мне самых стро-гих мер) выражали мне свою симпатию и предан-ность. Все коллеги так глубоко сочувствовали мне,что я должен был совершать над собой усилия, чтобыне огорчить их просьбой о помощи. Похоже, что уменя не было врагов. Не означало ли это, что я ужеобезличился? Разве я не таков же?Я стал проявлять свою индивидуальность по мересил. На ученом совете, решавшем мою научнуюсудьбу (забрать у меня лабораторию, которую я 10лет строил, или нет), я выступил и заранее объявил,что мне наплевать на их решение, раз они, как овцы,способны собраться по капризу начальства и обсуж-дать заведомые глупости всерьез, но что наука - сла-ва Богу! - не в их руках. На этот раз я действительнодобился, что даже те четверо, которые (тайно) голо-совали за меня, проклинали меня на чем свет стоитза мой паршивый характер. В других институтах, ку-да меня еще могли взять, я ставил условия, которыевозмущали работодателя, уверенного в том, что онсовершает героический акт милосердия. С молодымакадемиком, с которым однокашники свели меняв надежде на его заступничество, я сразу перешелна "ты" (обычно мне перейти с человеком на "ты"очень трудно) и показал ему, что мы можем игратьс ним только на равных, - а зачем я ему тогда?Постепенно я усвоил такой остраненный взглядна действительность, что идея возвращения на "ис-торическую родину" показалась мне специально дляменя придуманной. Действительно, как еще ради-кальней я мог бы выразить свое несогласие абсолют-192но со всеми? Но еще прежде, чем эта отчужденностьпревратилась в осознанное отрицание, произошло со-бытие, которое превратило это отрицательное чувст-во в положительное. Желание бежать, куда глаза гля-дят, - в желание перестроить свою жизнь.Накануне нового, 1970, года умер отец моегоблизкого друга. Он был прекрасный человек и всюжизнь жил еврейскими чувствами и мыслями обИзраиле. Чудом он избежал ареста в 1949 году и меч-тал о встрече с израильскими родственниками. Егорассказы о евреях и еврействе я слушал с таким жеувлечением, как в детстве рассказы об индейцах:увлекательно, но к нашей жизни неприменимо.В 1967 году он получил разрешение посетить Израиль,но началась Шестидневная война, и разрешение былоотменено. Теперь он неожиданно для себя и для насумер в маленьком поселке в 40 км от Москвы вовремя трескучих морозов 30 декабря 1969 года. Пле-мянник-врач, который примчался за 50 км прямоиз-за предпраздничного стола, уже ничего не могподелать. Похороны должны были произойти не поз-же утра 31, так как уже с вечера и все последующиетри дня весь поселок будет вдребезги пьян.Вся моя бывшая лаборатория несколько часовотбойными молотками долбила промерзшую землюдеревенского кладбища, а я возил им водку и горя-чий кофе. Чудовищный гроб из мокрых досок невоз-можно было пронести по лестницам малогабаритногодома с пятого этажа, и мы пять раз ставили его стой-мя, рискуя, что покойник вывалится. Метель замета-ла могилу, секла заплаканные лица, и там, в мерзлойземле, среди хаотически покосившихся крестов, мыоставили его навсегда... Молоденькая сотрудницавсе допытывалась у меня, каковы еврейские погре-193бальные обряды, а я со злостью, которая относиласьне к ней, сказал, что не знаю, что нас учили, будто вселюди - братья. А единственный, кто знал, - умер.И не рассказал нам, потому что мы не спрашивали.И какие же мы братья, если мне нечем с ней поде-литься.После этого я заболел. Ничего особенного со мнойне произошло, но около месяца я не хотел вставать спостели и ничего странного в этом не видел.Когда я встал, я был уже другим человеком.Я знал, что не буду больше жить в этой стране, и таккак тогда, в 1970 году, это могло значить что угодно,я решил попрощаться с миром и подвести итог.Тогда я стал писать эти записки. Здесь написано ров-но столько, сколько я успел написать за 1970 и нача-ло 1971 года, пока выезд в Израиль не стал реаль-ностью. Тогда я принялся действовать, и, наверное,действие и писание находятся у меня в соотношениидополнительности, потому что с тех пор я не смогдописать к написанному ни строчки. Но, перечиты-вая сейчас, я вижу, как далеко от этого ушел, и мнехочется всю рукопись переделать. Если я ее переде-лаю, она перестанет быть понятной для такого чита-теля, каким был я, когда ее писал, а может, уже иненужной. И сейчас, когда я еще не потерял надежду,я не перестану барахтаться, - а, значит, писать мнебудет некогда. Я не высказал еще и половины того,что хотел, а свои воспоминания я могу опять начатьс начала.Все же мне придется высказать два замечания поповоду написанного:7. Я стыжусь той философской безапелляционно-сти, которая у меня иногда проскальзывала. Это,194вероятно, особенность всех советских авторов, у ко-торых благодаря философскому вакууму в СССРсоздается ложное впечатление своей осведомленностипосле прочтения нескольких неортодоксальных книг.Теперь, когда я прочел их гораздо больше, я понялвсю меру своей необразованности. Но те годы я жилименно с этим сознанием и этим философским ба-гажом.2. За прошедшие три года мне все чаше приходи-лось думать, что, быть может, связь между моимличным богом, "который выводит на дорогу в лесу"и вспоминается в бессонные ночи, и Богом, которыйпишется с большой буквы, гораздо более тесная,чем мне казалось, когда я писал. Но я и сейчас чувст-вую такую интимность подобных ощущений, чтоописывать их мне не хочется. Сказать об этом я изчестности обязан, но предпочел бы и дальше не упо-минать имени Божьего всуе.Эмиль, может, назвать "Прощание с Россией"?Москва, 1973195ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯДесять лег назад я сел за эту книгу, полагая, чтожизнь моя окончена, и мне осталось только подвестиитог. Я не успел подвести итог, как началась новаядля меня жизнь, в результате которой я, в конце кон-цов, оказался в Израиле. Эта новая моя жизнь ещепродолжается, и мне рано опять подводить итоги.Исход из России, борьба за выезд, жизнь в Израиленастолько отличаются от моей предшествующей жиз-ни, что мне нелегко сопоставить их в одной книжкев тех же терминах. Я чувствую, что значения многихслов в моем языке настолько необратимо измени-лись, что я ввел бы читателя в заблуждение, попытав-шись сейчас обсудить те же вопросы, что затронутымною в этой книге. Свобода, религия, справедли-вость, долг и честь, бедность и порок, равенство ибратство, преступление и наказание звучат теперь дляменя иначе, чем в России. Боюсь, что и для читателяв России они звучат уже иначе, чем для меня. Это раз-личие очень трудно определить. На элементарноминформационном уровне нет почти ничего такого, чтосоздавало бы (точнее, что оправдывало бы) такуюгромадную разницу в понятиях между Россией иЗападом. Нет таких животрепещущих сведений,которых лишен наш бывший соотечественник икоторые мы могли бы сообщить ему нашей непод-цензурной литературой, так что он, наконец, всепоймет. Нет таких фактов, которые он не мог бы,приложив некоторые усилия, узнать. Нет и такихидей, которые нельзя было бы в России выдуматьили вычитать у кого-нибудь. Тем не менее всякий,покинувший Россию и сохранивший глаза открыты-ми, узнает бесконечно много. Что же это такое мыузнаем здесь, чего не знали там?Чтобы ответить на этот вопрос, я попробую сначалазадать свой вопрос читателю. Когда юноша впервыепознает женщину, узнает ли он что-нибудь новое? -Конечно, а как же. Но ведь все это ему тысячу разговорили товарищи, научные книжки, порнографичес-кие картинки? Ну да, но ведь это совсем не то...Вот, приблизительно, это я и хотел сказать о реальнойжизни, поскольку реальной жизнью я считаю толькожизнь на Западе, а нашу жизнь в России лишь искаже-нием реальных отношений. Мы жили там, как в вос-питательном доме, и наше знание о мире и о себебыло не выше того, которое имеют подростки, могу-щие обо всем рассуждать, но лишенные собственногожизненного опыта. Слушая рассказы товарищей илиразглядывая порнографические картинки, юношаскользит по поверхности чего-то, что вполне возбуж-дающе, но не вполне ему внятно, ибо он не знаетсвоей роли и возможностей в этом, в общем, захваты-вающем занятии. Он узнает что-то общечеловеческое,но не свое. Как, например, доскональное знание, чтов Америке очень высокий жизненный уровень, вызы-вает вожделение, но не обеспечивает иммигрантам нетолько богатства, но, подчас, и прожиточного мини-мума. Когда же подросток приобретает личный опыт,он действительно знает нечто, но, попытавшись выра-зить это знание, вряд ли уйдет дальше инструкцийтоварищей /которые тоже ведь знали), научныхкнижек или порнографических картинок. Потомучто, передавая это знание он не может передать глав-ное - что это значило для него. Для слушателя всеэто будет, возможно, значить нечто иное, его чувствои его оценка этого чувства будет, скорее всего, сов-сем другой, хотя он и сделает, допустим, все по ин-струкции. "Вот сволочь!" - подумает товарищ:"Что он за хреновину такую мне рассказывал. Все197совсем не так".Нечто подобное происходит и с иммигрантами наЗападе. Их трудности напоминают трудности юноше-ского возраста, в такой же мере окрашены одновре-менно в трагический и упоительный цвета и так жечасто приводят к самоубийству. Первая интимнаяблизость со свободой не всегда кончается благополуч-но, но без этого нельзя стать взрослым. Хотели лимы этого?Я уверен, что наш жизненный сюжет, наша музы-кальная тема ни к чему иному, кроме эмиграции изРоссии, отторжения от нее, не могли нас привести.Это обусловлено развитием советского обществав целом гораздо больше, чем развитием кониепто-созидающей элиты или еврейского меньшинства.Тем, кто плохо слышит эту музыку, прочистит ушинынешнее ужесточение внутренней и внешней поли-тики властей в СССР. Но это ужесточение связано,в частности, и с ужесточением мер против эмиграции.В результате, множество людей, внутренне покончив-ших счеты с советским обществом, окажется запер-тым в нем, как в клетке. При этом наше поколение,подавленное своим комплексом вины (почему онине уехали, когда это было возможно?), не сможетиграть в этой группе лидирующей роли. Следующеепоколение, - молодые люди, которые не принималисамостоятельных решений в 70-ые, сложилось вусловиях отчуждения от советского и русского обще-ства (которые они не захотят различать). Выбратьсябез яркой вспышки сопротивления, без идеологичес-кой одержимости им не удастся. Ужесточение эми-грационной политики властей не ослабится, пока ононе уравновесится соответствующим по силе ожесто-чением сопротивления. Таким образом России неиз-198бежно предстоит новая волна сионистского движе-ния, ибо никакое другое движение (например, движе-ние на беспрепятственное переселение в Америку засчет еврейских организаций) не найдет в себе доста-точного мотива для борьбы. В отличие от нашегосионистского движения, многие участники которогопокидали Россию с любовью, сохраняя дружескиесвязи, симпатии и культурную ориентацию, следую-щая группа будет прорываться с ненавистью. Посте-пенное смыкание русского национализма с офици-альной идеологией отнимет у них возможность ижелание сохранять различие терминов "русский"и "советский", на котором так настаивает русская(антисоветская) эмиграция. Следующая волна сио-низма в гораздо большей степени будет волнойеврейского национализма, чем это было в наше вре-мя. Таким образом, если до сих пор моя книжка вы-зывала лишь негодование русской эмиграции, какякобы антирусская, я предвижу в будущем также ираздражение новой волны еврейской эмиграции из-затого, что эта книжка про-русская.Однако, от этого не изменится тот фундаменталь-ный факт, что русский урок входит одним из осно-ваний, на которых покоится государство Израиль(если это состояние непрерывного кипения можнов каком-нибудь смысле назвать покоем). Подобнотому как толстовство, народничество и социализм,сложившиеся в России к концу XIX века, нашлисвои конкретные воплощения только в Израиле,так и западническим, технократическим идеям,прагматическому, цинично ориентированному натехнический результат духу, сложившемуся в Россиив результате горького опыта Советской власти, тожепредстоит воплотиться в Израиле. Поэтому в той199же мере, что нам в Израиле благотворно отдать себеотчет в происхождении некоторых своих особенно-стей (например, склонности переоценивать значениеидеологических мотивов в своем поведении в соче-тании с тенденцией уклоняться от налогов), и рус-ской политической эмиграции было бы полезно вгля-деться в повседневные черты израильской жизни,чтобы увидеть, что происходит с некоторыми ихидеями в результате их воплощения. Были в герои-ческий период заселения Палестины польские евреи,которые говорили, что они построят в Израиле"настоящую Польшу". Все в то время знали, чтореальная Польша - ненастоящая. Со временем иреальная Германия настолько себя скомпрометиро-вала, что "настоящей Германии" предстояло разме-ститься на том же бойком месте. Нечего и говорить,что люди, прибывшие сюда 50-70 лет назад из Рос-сии, строили здесь "настоящую Россию", а также и"социализм". И в нашем поколении нашелся писа-тель, который дерзнул произнести (но не попробо-вать на зуб) термин "Новая Россия". Последователиу него есть, конечно, только в Израиле... Все этигруппы людей стремились прежде всего к свободе.Но они ожидали также, что их свобода станет усло-вием осуществления жившей в душе мечты. То есть,что это будет "настоящая свобода", та, котораятворит чудеса, превращая действительность в "на-стоящую жизнь", полную высокого духа и "настоя-щей справедливости".Но действительность предоставила им только туреальную свободу, которая возможна на этой земле:свободу действовать и выбирать. Они выбрали и дей-ствовали. Между "настоящей Польшей", "настоящейРоссией" и "настоящей Германией" оказалось так200много общего, что между ними и реальными Герма-нией, Россией и Польшей почти ничего общего найтине удается, хотя старикам-пионерам лестно, что онитак нечеловечески многого добились, все они при-знают, что у них получилось не совсем то, чего онихотели. Наиболее радикальные среди них прямопризнают, что это - совсем не то.Большинство из нас, добиваясь свободы, подразу-мевало еще нечто. Если это и не была "Новая Рос-сия", то это был "Настоящий Израиль". И, еслиреальный Израиль американцам кажется "прямонастоящей Россией", а мне он иногда кажется смахи-вающим на "настоящую Польшу", то я просто ума неприложу на что он похож в глазах поляков. И я ду-маю, что реальный Израиль ни на что не похож. Каки реальная свобода делает нашу жизнь совершенноиндивидуальной, потому что наш выбор приспособ-лен к нашей индивидуальности и наш образ действий- это и есть мы сами. Но такая свобода по силамдалеко не всем, и большинство продолжает копиро-вать кого-то, отказываясь от свободы, притворяясь,что свободы на самом деле нет, жалуясь, что всеоб-щий конформизм эту свободу у них похитил.Только после опыта реальной свободы нам пред-стоит стать взрослыми и понять, что же нам на самомделе нужно. И чем мы готовы за это заплатить.В этом отношении опыт тех, кто живет в Израиле,отличается от опыта остальных эмигрантов из СССР.Хотя в первые месяцы культурного шока иммигран-ты в Израиле не осознают значение своего граждан-ского статуса, со временем все они втягиваются вреальную жизнь этого общества и, продолжая мечтатьо несуществующем "настоящем" и, бурля негодова-нием по поводу "неправильной" действительности,становятся реально значимым фактором в стране. Ихвосторженность и негодование, попадают (зачастую,ненамеренно) в демократические механизмы обще-ства и становятся конструктивными элементами внем, даже если они не были предназначены для этого.Это общество еще достаточно малочисленно, а имми-гранты живут достаточно компактно в нем, чтобывидеть и оценивать реальное значение и последствиясвоих усилий. Если это значение оказывается равнымнулю - это также реальная цифра, которая можетнавести на размышление и дать реальный урок.Ничего подобного не происходит с выходцами изСССР в других странах, и это обрекает их на ту женевзрослость, которая была характерна для них вСССР. Они по-прежнему могут неограниченно питатьиллюзии о себе и об окружающей их жизни, включаяих прошлую жизнь в России. В русской эмигрантскойпечати обсуждаются порой российские проблемы ипроекты устройства российского будущего с той жестепенью ответственности (безответственности), скакой евреи в московских кухнях обсуждали проб-лемы Израиля. Самое страшное, что может случитьсяс этими политическими прожектерами - это сверше-ние их упований и необходимость вернуться в Россиюдля личного участия. Именно этот страх погнал мно-гих горячих сионистов в Америку.Я уверен, что для русских евреев, для которыхприоритет творческой жизни перед материальнойостался жизненным принципом, а не предметомобсуждения в гостиных, именно Израиль (и толькоон) остается страной обетованной. Только Израильпредоставляет нам творческие возможности начина-ния и соучастия (как бы трудны для практическойреализации они ни были), а не право хорошо пристро-иться при чужой жизни (за которое тоже, впрочем,приходится бороться).Пожив в Израиле и поездив по заграницам, я при-шел к выводу, что реальные возможности для творче-ства также и в свободном мире более ограничены,чем нам это виделось из нашего советского заключе-ния, и Израиль пластичнее других, хотя бы потому,что он гораздо моложе. Его недостатки являютсяпросто отражением его достоинства. Всеобщая некомпетентность и отсутствие общепринятого стиля каьраз и являются условиями (но также и результатом)израильского динамизма и источником раздражаю-щей, но иногда такой уместной, склонности к импровизации.Закостенелость общественной структуры, неравен-ство и отдаленность одних общественных функций orдругих, чрезмерная предопределенность человеческойжизни, которые так искалечили наши души и иска-зили убеждения в России, присутствуют, в заметноймере, во всех больших современных обществах.Всюду существует проблема отчуждения, и всюдусоответственно ей вздымается волна диссидентстваи преступности. Если диссидентство может бытьопределено, как бунт нравственности против безду-шия общепринятых правил, то преступность есть бунтбезнравственности против него же. Две эти стихиинеоднократно в истории вступали в сердечный союз,порождая жизнеспособные движения, вроде совре-менного левого терроризма на Западе или револю-ционного брожения в Российской Империи, в прош-лом. В обеих стихиях свобода воли противопоставля-ет себя давящей власти необходимости (осознаннойили нет, насильственной или только традиционной) иугрожает господствующему порядку вещей.Во всем мире евреи почему-тo чувствуют эту бо-лезненную напряженность острee всех (и как заводи-лы диссидентства, и как жертвы преступности), и яубежден, во всем мире им не миновать нашего пути.Не только в России, но и в Аргентине и Чили, в СШАи Франции евреи склонны к диссидентству. Мы начи-наем как диссиденты, но, рано или поздно, убеждаем-ся, что отклик, который порождает наша активность,чужд нам и больше похож на то, против чего мыборолись, чем на нас самих. Нам остается только со-браться всем вместе и попробовать наладить жизнь,похожую на нас. Если мы остаемся при этом честны-ми с собой, мы понимаем, что не имеем права звать засобой никого, кроме тех, у кого нет выбора. Реаль-ный Израиль со всеми его недостатками похож нанас. Не таких, какими мы хотели бы себя видеть,а тех, каковы мы есть на самом деле. Чтобы смягчитьжестокость этого знания, возникли когда-то "настоя-щая Польша" и "Новая Россия", но никто уже непроизнесет больше страшных слов: "настоящая Гер-мания". Все немецкие евреи, которых я знал, катего-рически отказываются посетить Германию. Даже вкачестве туристов. Там приоткрылось им нечто на-столько ужасное о социальной и человеческой приро-де, что здоровому человеку заглядывать туда не сто-ит. Особенно - в годы благодушия и процветания.Особенно тем, кто способен и расположен это понять(то есть немецким выходцам).В связи с этим я хотел бы выразить здесь сомнениепо коренному вопросу сионизма. Я сомневаюсь, дей-ствительно ли сионизм является исключительнонациональным движением. Действительно ли можноназвать сионизм национально-освободительным дви-жением всемирной еврейской нации? Несомненноосвободительное, но в какой мере национальное?Я подозреваю, что оболочка национализма, кото-рую принимает сионизм в писаниях своих идеологови в оправдательных речах израильского представи-тельства в ООН, есть всего лишь весьма понятнаяпсихологическая защита от ужаса своей уникально-сти. Так Иона, услышав голос Господа, призвавшийего пророчествовать, "встал и побежал в Фарсис отлица Господня", ибо ничего привлекательного в тра-гической роли пророка и уникальной судьбе для нор-мального человека нет.Уникальность еврейской судьбы есть то, что невоз-можно ни доказать, ни оправдать, но еще труднеене видеть. В пределах европейско-христианской тра-диции уникальность еврейской истории и апокалип-тический смысл ее сегодняшнего развития не требуетдоказательств. Напротив, всякому грамотному хри-стианину необходимо предпринять некое богослов-ское усилие, чтобы оправдать свое естественное же-лание считать свои собственные дела более важными.Еврейские националисты с исключительной дели-катностью идут навстречу этому социальному заказу,утверждая, что мы - евреи - маленький народ, за-интересованный лишь в решении своих маленьких(пропорционально нашему размеру, очевидно) про-блем, не задевающих большие проблемы Большогомира. Однако, Большая ненависть, которую умудря-ется вызвать этот "маленький народ", показывает,что в народных массах живет гораздо более живоеонтологическое чувство, чем в еврейских национа-листах. Антисемитизм оказывается большой вдохно-влющей идеей, способной толкать народы на само-пожертвование, и арабский мир готов призывать кСвященной войне всех мусульман, чтобы толькоиметь сомнительное удовольствие уничтожить этотмаленький народ. Они перебили гораздо большекурдов без всякого религиозного базиса, так что воснове здесь лежит не кровожадность дикарей, аоправданная религиозная идея.Хотят этого люди во всем мире или нет, они участ-вуют в грандиозной мистерии, в которой с каждымгодом яснее проглядывает библейский сценарий.Можно по-разному относиться к этому общечелове-ческому делу, но нельзя притворяться, что оно каса-ется только евреев.Нет почти ни одного русского вопроса, которыйрешался бы в литературе безотносительно к евреям(чаще нелестно для них). Это вполне понятно, еслипринять бердяевское определение русской культуры,как апокалиптически ориентированной. Но это зна-чит также, что и еврейский вопрос, а точнее сионизместь вызов и пробный камень для русского (и вооб-ще христианского) сознания.Либо мессианский характер сионизма оправдан,как полагали, скажем, В. Соловьев, С, Булгаков,Г. Федотов, и тогда ничего не может быть в миреважнее и для евреев, и для христиан (а также и дляатеистов). Либо сионизм самозванно приписываетсебе провиденциальное значение, и тогда христиан-ский мир должен занять по отношению к нему пози-цию, неотличимую от мусульманской. Собственно,мусульманская позиция и диктуется таким сущност-ным непризнанием сионизма, и в этом мусульманегораздо глубже христиан. Христианский мир позво-ляет себе слишком легкомысленно относиться к это-му коренному вопросу своей веры, и это определяет-ся упадком интереса к фундаментальным вопросамвообще в либерально-уютном, потребительски-ориентированном западном обществе.Разумеется, в реальной политике все конфессииисходят из более прозаических интересов. Но ведь яне говорю о политике. Я говорю о литературе и вни-мании читателя. Я говорю, что существование сиониз-ма и его политика не имеют ничего общего с осталь-ными национальными движениями. В основе сиониз-ма лежит мессианское эсхатологическое течение мыс-ли, имеющее универсалистский характер и интерна-циональное по своему происхождению. Еврейскийнарод приговорен к этому движению своей религиейи судьбой.В новое издание книги были внесены значительныеисправления. Первое издание набиралось с самиздат-ской рукописи и несло на себе следы многочисленныхизменений текста, внесенных машинистками, читате-лями и доброжелателями за время циркуляции руко-писи в России. Я был очень тронут, увидев, эти под-линные знаки внимания, но все же предпочел восста-новить первоначальный текст.Есть в книге и неточность, которую я не стал исправлять.В начале одной из глав стоит эпиграф: "Россия! Истина моя. Обманутая Палестина...", приписанный Неизвестному поэту, погибшему в лагере у Белого моря.Теперь я знаю, что эти строки (и другие пятьдесят стихотворений, вывезенных мною из России) принадлежат П. Грачевскому, талантливому поэту и провокатору, живущему и поныне.История этого человека (и даже история того, как эти стихи попали ко, мне) была опубликована В. Каганом в N 24 "Континента". Мне осталось добавить один легкий штрих.Зимой 1971 г., пользуясь привилегией мужа писательницы (Нины Воронель), я провел около месяца в писательском доме отдыха, в Голицыне. На следующий день после моего прибытия приехал еще кто-то, кого немедленно усадили за мой стол. Не успел я еще разглядеть нового знакомого, как меня отозвали в сторону сочувствующие литераторы и объяснили, что ко мне подсадили широко известного стукача, что такое назначение не может быть случайным и, что теперь они видят, какого высокого полета птица я сам, если на меня расходуют такую тяжелую артиллерию.Я посмотрел на этого человека с любопытством. На его лице, кроме ума и брюзгливости, была ясно написана привычная, неутихающая боль, как у многолетнего ракового больного.Он представился: "Петр Грачевский". Мне это ничего не говорило. Он добавил: "Да, вам еще наговорят про меня, увидите..." В тот же день его жена, рыдая, жаловалась моей жене, что никто не хочет с ними общаться, и мы, наверное, тоже... Что правда, то правда. Если его и прислали для общения со мной, он выполнял свои обязанности крайне халатно. Именно в те дни я, не добившись никакого результата от литературоведов, которые не смогли идентифицировать стихи, попавшие ко мне в лагере, дописал свою книгу и поставил под эпиграфом: "Неизвестный поэт, погиб в лагере у Белого моря, 1940-1944г."Все концы сошлись и загадки разрешились в Израиле, как на том свете... Это миниатюрное доказательство потустороннего значения израильской жизни требует также от нас скрупулезной справедливости.Я вижу, что воздаяние и возмездие существуют, и потому спешу вспомнить о милосердии. Если бы он погиб в лагере у Белого моря, его жизнь сложилась бы счастливее.Тель-Авив, 1981.

(Дата)

Объявления: