А. ВЕРНИК

ЧИТАЯ САШУ СОКОЛОВА

... просто не хочу разговаривать!
Из диалога

Мне снится странный понедельник:
я ничего не понимаю
и не служу. Живу без денег -
пыль с одуванчиков сдуваю.

Мне разговаривать не надо.
Вокруг стоят деревья сада.

Но на моем печальном свете,
где запад посрамлен востоком,
никто не думает о лете,
не помышляет о высоком.

А жарят рыбу-пристипому,
а мучают собак и кошек
и ненавидят насекомых,
летящих на светло окошек.

Проснусь. Пойму, что так негоже.
Пойду гулять над речкой Уды.
И буду жить. Мне Бог поможет.
А разговаривать не буду.
1982



СТИХОТВОРЕНИЕ О МОЕЙ СМЕРТИ

Вероятно, весь я умру во вторник
часа в четыре
на старом диване
легко и сразу.

Степан Васильевич, дворник,
пойдет шагать по моей квартире
- начальник -
и отдавать приказы.

Тетя Ксеня давай с ним спорить:
"Ты кто такой, чтобы распоряжаться?"

Жена воротится с работы. Вскоре
гости в мой дом начнут съезжаться.
.................................

Служка повиснет над куклой в белой тряпице -
знаки, летящие влево на ней по закону.

А непришедший станет мелко креститься,
выглядывая где-то в углу икону.
1984




ЛЕРМОНТОВСКАЯ 12, КВ. 6

Фрагмент,1962

Здесь на ночь дверь берут на лом,
здесь не живут, а лишь ночуют,
здесь ни кола, здесь все на слом -

сосед по пьянке затоскует:
- Собачьи морды, поделом!
Ото такой дурацкий дом, -
заплачет и судьбу почует.

Гуляют в шашки на полу
сосед Володя с дядей Митей,
да кошка лупает в углу -
дым пасторальный общежитий.

А я, пацан, читаю вслух:
"Куда несет нас рок событий..."




САД НАД БЕЗДНОЙ



И. Хрущицкой

Долгие проводы - лишние слезы,
летние туфли по снегу елозят,
ближневосточной грязи.
Господи, пронеси.

Мы с тобой, сонечко, справим одежку,
купим бутылку, лишайную кошку
пустим по дому ходить.

Пусть себе, сука бацильная, ходит,
сказку расскажет, песню заводит,
станет котят приносить.
Так и научимся жить.

Ладно. Не верь говорку-кривотолку,
если ушли от известного волка,
и от любови уйдем.
Вот и заладится дом.
1987



ИЗ ЦИКЛА "ЖИВОЙ УГОЛОК"



1. Чиновник

Все и вся - угрюмое ничто.
Вздор. Провинциальный анекдот.
Скажем, у чиновника пальто
ни один босяк не умыкнет.

Не напишут повесть по нему,
буква "А" не удлинит строку.
Разве девка пляжная в Крыму
за трояк потрафит дураку.

В Ленинград вернется он. В архив.
Без печали, памяти и зла.
Ни один неслыханный порыв
биография ему не принесла.

Умер он. Морковка, ничего,
черновик, бездарная строка!
Так давайте ж выпьем за него.
Очень жаль морковку-дурака

Сентябрь 1987


2. Домашний зверь

На Востоке я так долго живу,
что мне кажется - не наяву,
не взаправду, а понарошке.
Только присутствие кошки
успокаивает меня как-то.
Кошка в доме является фактом:
то налейте ей молока
(замечаете, вы живете, пока
она пьет), то ей двери
отворите или, скажем, окно.
Словом, домашние звери
мне по сердцу давно.

май 1988



3. Синица

И она не поет...
Жак Превер

На столе моем книжка лежит "Максимка".
На стене моей Таньки висит картинка.
На кровати моей проживает тело.
А вот чье оно - это не ваше дело.

Этих слов наигранная минорность,
может быть потому, что хамсин не норд-ост,
навевает скорее тоску, чем скуку.
Вот синица в руке. И синица не радует руку.

Расходилась словами рука,
но как низко она летает.
Только высь потолка -
и прыжок не спасает.

Этих слов не набат
нашептала отнюдь не муза -
твой рассеянный взгляд
и в слезах письмо из Союза.

Не заладилось ввысь -
мне привычней домашний словник.
Кот мой злобен, как рысь,
и красив, как герой-любовник.

Он царит над столом.
Он синицу сейчас прикончит.
Оставляю стило.
Потому что писать не хочет.

Август 1988


4. Муравей
(апология)

Вот муравей ни грифельных ногах.
Вот муравей - чудовище стальное.
В ком тело гладкое торчит над головою,
как жерло сладкое в восторженных очах
у комсомолки, что еще вчера
по пьянке заловили мусора.

Но я о муравье. А он - грядет!
Вот он застыл. Вот он чего-то тащит.
Что может быть возвышенней и слаще,
чем муравья крылатого полет.

Его усы. Его высокий лоб.
Вся матовость его. Его огромность!
Он вольтерьянец. Он, конечно, сноб.
Что перед ним хваленая духовность
людской породы? - Скверная игра.
Все пьянки, комсомолки, мусора.

Август 1988



*  *  *

Российские просторы мне не снятся,
меня пугают долгие срока.
Уйти в запой примерно в восемнадцать -
опохмелиться после сорока.

А в промежутке между тем и этим,
грамматике уже не подлежа,
глаголы в нетях, только междометья
затравленно толкутся и визжат.

Но мне не страшно. Даже интересно.
Должно быть, исполняя чей каприз,
висит душа на ниточке, отвесно,
и разве чудом не слетает вниз.

1990




ХРЕСТОМАТИЙНАЯ СМЕРТЬ

Дворянство любви и слюна поцелуя,
рисунка изыск и чума детворы.
И я, конечно, не рискую
нарушить правила игры.

В ней никаких противоречий,
но лишь гармония и вздор:
высокий стих, тюремный двор.
В ней на каком бы из наречий
не объявили приговор -
он встанет бледным и суровым.
Надменно слушая приказ,
задумается вдруг над словом.
Попросит снять повязку с глаз.
Кивнет мальцам бритоголовым.

1990



*  *  *
С.Б.

Седая цапля, грех далекий мой,
я плачу лишь над временем, вне связи
с тобой, собой, оставленной страной,
которой, если хочешь, я обязан
лишь тем уже, что выбрался живой.
Мой плач, как в фильме ужаса, не сразу,
оборотится в безобразный вой.

Давай поплачем вместе, без боязни,
над временем, которое и жаль,
что ни один из нас не избежал
любви.
И, Господи, какой бы вышел праздник,
когда бы дар надежды и соблазна
сумела вынести душа.

Случайно, суетливо, на бегу
пытаюсь вспоминать. И не могу.

10 сентября 1991





*  *  *

Е. Игнатовой

Бессмысленна полночная слеза.
Дурак поет: "Не сыпь мне соль на рану".
И некого винить в конце концов.
Скажи мне кто двенадцать лет назад,
что вдруг по-басурмански трёкать стану, -
я рассмеялся б шутнику в лицо.

И  то сказать, из прошлого таращить
на будущее зенки - в черный ящик -
востор и страх, томление души!
И пусть пока милее день вчерашний
 (я жил тогда), мне ничего не страшно,
и "камни в серьгах так же хороши".

Дурак поет, заходится, блажит
и в горни выси за собою тащит.

1990


КУПЛЕТЫ О СУМАСШЕДШЕМ

Люди идут по свету...
Песня

Жизнь городских сумасшедших
мне не дает покоя.
Откуда они берутся,
кто же они такое?

Если смотреть в корень,
а не смотреть прямо, -
они на свет выползают
из прорвы разума, ямы,

в которой ненастным утром
звезда в косяке гуляет,
в которой никто не умеет
понять, чего он желает.

Эта занятная тема
стоит страниц в романе.
Вот глава небольшая
о стебанутом Сане.

В городе, где на иголку
девять бесов садится,
десятый скользит, не может,
негде ему поместиться.

Так вот, в этом городе белом,
где смерть на рожденье похожа,
десятый бес на иголке,
конечно, рассесться не может.

В нем-то наш Саня вещий
яблочко тычет прохожим,
взгляд у него зловещий,
струпья на белой коже.

Птицы думать садятся
к нему на сутулые плечи,
сны ему дивные снятся,
ночью укрыться нечем.

Не гонит Саню Назаров,
Федотов глядит кротко,
и Генделев на базаре
его угощает водкой.

Казалось, чего бы лучше,
зачем бы я в дверь ломился?
Случился ужасный случай:
блаженный Саня влюбился.

Не в бабочку, Божию пчелку,
каёмочку на тарелке,
Саня пытает счастья
в немолодой еврейке.

Мертвых котят и мышек
он ей под дверь приносит.
Саня любит еврейку -
она его не выносит.

Не подпускает ночью
Саню к заветной спальне.
Он дико в ответ хохочет,
что для него нормально.

Обиженный и сердитый,
струпья с себя сдирает.
Саня идет по свету,
а почему - не знает.

20 сентября 1991


ПОСЛЕСЛОВИЕ

Не окончится ничего, ничего,
никогда не остановится вал
записи голоса твоего -
и мгновенные вспышки, когда тебя целовал.

Улыбка и боль изменят топографию мышц на щеке,
рисунок вен вздует и перепишет рука.
Но останется царской наградой матовый след на руке
от школьного, помнишь? - из давних стихов - мелка.

Вот так все и устроится быть.
Можно подретушировать деталь.

Реальность не стала обманом. Просто изменился контекст.
Главное - не чтобы вовсе не захотеть забыть,
а стариковски всхлипнуть: мне ничего не жаль,
решительно ничего, кроме нескольких частных мест
из многословной попытки
тебя продолжать любить.

5 августа 1991




ЮБИЛЕЙНАЯ ПРОЗА

Генерал! Мы так долго сидим в грязи...
Иосиф Бродский

Я не ездил семь лет никуда отдыхать,
я все чаще ложусь, не раздевшись, в кровать,
на носках идиотские латки,
и сколько сахару в чай не клади,
чай кажется совершенно несладким.
Вот и женщины нет, которой я сказал бы "не уходи",
с такого все взятки гладки.

Здесь за последние несколько лет
все решительно сходит на нет,
штукатурка со стен сползает
беззвучно, как в немом кино,
где зритель с актерами заодно.
Надо б к зиме подзаклеить окно -
субтропики не спасают.

Видать, в облюбованной Богом стране
что-то не больно можется мне,
все остальное - больно.
Было б разумно не жить вполне,
впрочем, живу добровольно.

1985


РОМАНС

Полет ночной, спаси аэроплан!
Небес развертка в пятних маскхалата,
но самолету чудится Монблан
в роскошествах восточного заката.
В округлостях холмов сокрыт обман -
ищите женщину. Она не виновата.

Столь резок переход от света к тьме,
что самолету кажется вполне
бездарной песня о друзьях-пилотах.
Он знает, что пилота не спасти,
и по ночам, когда находит стих,
гудит романс о смерти самолета.

Приемничек расхлябанно поет,
наследие британского мандата.
А мальчик собирается в полет,
он подтвердил: она не виновата.
Его, по тексту,точно в пять убьет.

Таков романс. Ночной полет, расплата,
кремнистый путь, холодная рука
и на погонах крылья мотылька.

1984


ЗИМНИЕ СБОРЫ

Божий перст - аэростат,
в синей прорве наднебесной,
над худой коровой местной
укоризненно повис.

И забывши, право слово,
как там пишется корова:
может - ка, а может - ко,
пью хмельное молоко.

Захмелею - дерну вниз:
на разрушенный карниз,
на пустой, замерзший град
снизойдет аэростат,

со шпионскою начинкой,
поднадзорною судьбой,
новенький, как бы с починки,
белый так, что голубой.

Он сидит в дурацкой будке,
третий день, вторые сутки
охраняет пустоту,
размышляет на посту.

Ничего не понимает,
головы не поднимает,
знает, плачет над судьбой -
белой-белой, голубой.

1986

 
ЗИМНИЕ СБОРЫ-2

... и на погонах крылья мотылька.

Первый круг - это заяц в луче,
он застыл, он подобен свече, а точнее, изображенью
свечи, чей огонь фитилька
так похож на крыло мотылька
на погоне, уже без движенья,
затаилось, замерзло пока
и мешает стихотворенью.

Круг второй - мотылек на плече,
всхлип и память о лунном луче,
запоздалые страхи и дрема.
Караульный окончится круг -
ты очнешься не сразу и вдруг
на декабрьском аэродроме.

Третий круг начинается в три.
Затаись, перестань и смотри,
как беснуются псы у забора,
как трясется потрепанный джип,
затихает полуночный всхлип,
все еще ни один не погиб,
но рассвету начаться не скоро.

А рассвет начинается в шесть:
досказать, записать и прочесть -
честь и доблесть стиха и мундира.

Так случится часа через три.
Круг замкнется. Разгадка зари -
на поверке, у командира.

10 декабря 1990


МАЙСКИЙ ПОЛДЕНЬ ДЕВЯНОСТО ВТОРОГО

А. Барашу

Когда, казалось бы, нет никакого резона
продолжить прошлое
и горний Иерусалим в снулых зрачках лишен горизонта -
в игорный полдень вплывает облако с головой бизона
(для рифмы),
и необходим глоток другого озона
(для жизни).

И все химеры немыслимого сухого неба
обрушиваются крупой воробьев
на плечи девы над "Terra Sancta".
А мать умерла и не спрашивает:
"Почему ты так долго не был дома
и даже не позвонил?"
И нечетное число ступенек - знак выигранного фанта.

Открывается рядом неведомый прежде класс
крокодилос. - Доходит до смешного, -
лениво замечает Бараш.
И не отпугнешь их криком "ловите мух, а не нас",
и не пронзит золотое копье их безресничный глаз,
и обломится под нашими пальцами остро отточенный карандаш.

Откроем карты: рождение сына, новый роман,
подметные письма, хамсин и опять мигрень.
Ожидают Мессию - шире держите карман,
и нечаянно радость: в здешнем саду сирень.

Мы еще повоюем - точен обмер спины.
Мы еще поживем - безупречен наш глазомер.
Наши стрекозы пусть синеглазы, но не жирны.
И зрачок, наконец, светлеет.

4 мая 1992


   
ВОЗВРАЩЕНИЕ

Олегу и Алене, с любовью

Я живу так, словно меня несет,
поднимаю слово, что плохо лежит.
Мне известно - никто не спасет,
даже если красный зверек мимо не пробежит.

А и если спасется кто,
какой-никакой:
- Вишь ты, жить захотел, -
какой-никакой спасется
и вернется домой,
он не помнит домашних дел,
и домашний кот
не узнает и отвернется, не улыбнется.

И отвалит он, куда глаза не глядят
(никуда не глядят),
точно зомби какой,
будто долбанный голем из Праги.
А умеет что? - Сочинять лексикон щенят,
оставляя значки на закапанной чаем бумаге.

А куда он пойдет? - он чужой, и креста на нем нет.
Он захочет на остров, где вереск на красном граните, -
лишь минувшего след. А над Ладогой дождик и свет.
Ничего не сумеет. А вы все равно не гоните.

Потому что не время надежд, потому что закончилось время,
и рассвет упырем обратится в последний закат.
Остаются печаль и тепло - только горечи дивное бремя
Прежних лет,
уходящих разумно назад.

12 августа 1998


 		
*  *  *

 				
	Ю. Вайсу

Почему ты все дуешь в трубу,
молодой человек?
Осип Мандельштам

1

Я пожилой человек,
то есть пожил - и будет.
Ближневосточный снег
безумия не остудит,
ангельским холодком
не остудит, паскуда.
Вот потому тишком
я больше уже не буду
в ответе за прежних вас,
тех, кто плачут ночами.
Вот и вчера как раз
под утро во сне кричали...


2

Камнем - кто без греха!
Не отмолчишься мудро.
Третий лай петуха
слышу каждое утро.

... Город ослеп. Зима.
Если смотреть с холма
привычный скупой пейзаж -
увидишь повтор, мираж:
сад на горе, пустырь,
кладбище, монастырь,
в белом огне Стена...
Вот и пожил сполна.

15 декабря 1993



БУКВАРЬ

К. Капович

Голоса все еще нет,
а молчать о чем - не знаю.
Лексикон слепых  щенят,
спотыкаясь, сочиняю.

Знать, такие времена
наступили, правый Боже,
что усталая страна
нелюбимой быть не может,

что домашнее зверье,
шлюхи, стукачи, кликуши
заставляют про свое
думать, плакать, верить, слушать.

Немудреный мой словарь
в эпилепсии корежит.
Тварь дрожащая - букварь.
Научи словам, мой Боже!

Научи меня скорей
под последнюю сурдинку
для зверей и для людей
сочинить букварь в картинках.

1994