Часть первая. МОСКВА ЗЛАТОГЛАВАЯ

 
    
    1.
    Илья проснулся от холода. Самодельная железная печка к утру остыла, а отопление нынче по Москве на ночь отключали. Кучи угля во дворах охраняли добровольцы из жильцов - отважно топтались в тулупах, жгли костры, стучали колотушками - отгоняли нечисть ночи, лезущую погреться. Да и днем батареи чуть теплились. Что, впрочем, внушало надежду - заваленная сугробами Свято-Беляевская Котельная пыхтит, едва пышет, но (нашими молитвами!) не сдается. Глядишь, когда и подаст, обогреет... Бог, конечно, есть, хотя и не всегда. Временами, высыпаниями.
    Было еще безвидно. Говоря языком Книги, розоперстое Шемешко не спешило ишшо итти из яранги по насту небесному. Темно, как в мешке. А ведь у нас, между прочим, пока что малотемный бок года. Сильнотемный, однако, впереди.
    Илья полежал, прислушиваясь. Привычно выло за окном - весенняя пурга пугала, разбойничала, вьюжила, швыряла снегом, заметала тропинки к подъездам. Сказано же - сделалась метель.
    За стеной ворочался, скрипел циновкой сосед Рабиндранат, трудолюбивый дервиш в высоком колпаке, обычно трясущий миской для подаяний подле метро "Беляево". Рано еще. Ранехонько. Но пора в школу.
    Илья часто представлял себе, как неким славным утром он, умеренно дрожа, входит в класс с журналом под мышкой и учащиеся лениво встают, нехорошо переглядываясь: "Очередной отец Учитель пришел!" Как это где-то: "Гимназистки румяные в белых пелеринах стоят шпалерами". Да уж. Приветственно машут шпицрутенами!
    Он откинул лохматые шкуры, которыми укрывался, спрыгнул с кровати и, ежась, пробежал босиком на цыпочках к выключателю. Лампочка зажглась, что означало - повезло. Заслужил свет. Хотя, естественно, расслабляться не следовало - вон сосед снизу, Юмжагин высчитал, что за последние пол-луны гасло зна-ачительно больше разов, нежели пальцев по норме на человечьих конечностях (ну, кто, не приведи, вблизи Котельной живет или, наоборот, под Пилорамой - тех отбрасываем). Юмжагин все записывает, узелки делает, зарубки ставит - пытается уловить закономерность. И в буран тухнет, и в затишье, и в сумерки, и на рассвете. Э-эх, мерзлота наша вечная! И трубы лопнут, и калоши сопрут - было, было все и ничего не будет нового...
    Илья сунул ноги в обрезанные валенки и пошел к печке, за занавесочку, где стояло нужное ведро. Это сосед, который за стенкой, Рабиндранат, все звал, помнится, одно время - а пойдем, сагибы, выдолбим возле подъезда общий сортир - тепло, уютно, благовоние, светильник возожжем, замочек навесим, никто посторонний не заползет, а у своих у каждого к ючи - пользуйся, воспаряй!
    Фаланстер такой! Куда там. Лампочку же сразу выкрутят, замок заест в самый напряженный момент, дверь постепенно выломают, и будут на обледеневшем полу расти сортирные сталагмиты, и придется, установив поквартирную очередность, скалывать их ломом... Вcе это легко предугадывается. Да и не стоит изощряться, проще надо, оккамней. Вон есть ведерко за занавеской, ну и славно. Выносить вот только... В окно бы хорошо выплескивать (тоже простое решение), да потом греха не оберешься.
     Илья приподнял край мешковины, которой было завешено окошко, и выглянул на улицу. С высоты третьего этажа терема открывался давно знакомый вид: заснеженный двор-свалка со смерзшимися в диковинные кубы и пирамиды отходами. Возле подъезда - старый снежный идол с ведром на голове - для отпугивания мелких летающих гадов, обыкновенно роющихся на помойке и повадившихся что-то забираться в подъезд - надо полагать, гадить.
     Мело, но не очень. Не завывало. Стихало постепенно.
    
    Он снял с батареи завернутую в одеяло кастрюльку с вареными клубнями, сел на кровать и принялся завтракать, одновременно просматривая потрепанную тетрадку с Планом Урока - плодом длинных холодных вечеров, раздумий и скрипений песцовым перышком.
     После еды он быстро и привычно собрал заплечный мешок (пара одеял, фляжка с компотом из снежевики, несколько клубней в тряпочке, письменные принадлежности, еще кое-какие нехитрые пожитки) и пошел в прихожую.
    Там Илья, кряхтя, влез в тулуп, обязательный топор аккуратно прикрепил под мышку в веревочную петлю, снял с вешалки из песцовых рогов мохнатую шапку и нахлобучил на голову - так, чтобы хвосты с шапки свисали на спину. Зачерпнул напоследок кружкой воды со льдинками из питьевого ведра, напился, умываться не стал - на мороз идти, отодвинул засов и выбрался на лестничную площадку.
     Тут все было привычно. За ночь кто-то навалил в углу, поленившись дойти до обугленной шахты давно сгоревшего лифта. Мезузу на дверном косяке снова расковыряли гвоздиком, на самой же двери тем же гвоздем было свеженацарапано: "Сивонисты Чесночные - вон отсель! И станет так...". С добрым утром, ребята!
     Соседские двери, обитые шкурами и мехами, увешанные подковами, смотрели мрачновато, вроде как молчаливо гневались - живет, живет один такой, затесался.
     Илья решительно поправил топор под мышкой и, натягивая на ходу толстые рукавицы, стал спускаться по лестнице. Ступеньки были по обычаю заплеваны, перила замысловато изрезаны и старательно вымазаны жиром и кровью, стены в подъезде сплошь изрисованы сценами удачной охоты и счастливого собирательства.
     Вон и сам Илья изображен - взгляни и вспомни: "Группа жильцов поймала песца" (они, значит, грозно подъяв топоры, стоят на четвереньках на краю Хитрой Ловушки, а песец хрипло ревет и мечется по дну).
     ...Ша-а-а-рахх!!! Струя горячих помоев шваркнулась сверху в лестничный пролет, обдав Илью вонючими брызгами. Он взревел раненым песцом и мгновенно отпрянул к стене.
     - Ты что же это творишь, ничтожество?! - растерянно бубнили наверху. - Ты же это аккурат кого-то того этого! Нам же потом за это, это самое...
     - А ничего подобного! - бойко отвечал женский голос. - Ничего и не стряслось! Это ж наш еврейчик подъездный. Нехай...
     Илья на цыпочках спустился вниз, быстренько просмотрел накарябанный на фанерке график дежурств по расчистке входа от снежных завалов (не его очередь, хорошо ), перешагнул вечную неиссыхающую лужу мочи у двери в подъезд, осторожно вышиб дверь и вышел, как и предлагалось выше, вон.
    
    2.
    С серого неба падал снежок. Белый пепел. Потихоньку курились трубы Котельных. По тропинкам от дома брели к метро закутанные люди, тянули детские саночки с лопатами, обернутыми в мешковину, ведрами и кошелками - выкапывать из-под снега клубни, собирать запорошенную ягоду, искать по сугробам съедобные коренья на варенье.
     Илья шел быстро, обгоняя плетущихся бедолаг. Это напоминало легендарный поход с тазами на Ледяной ручей, походило на Исход наперегонки. Вперед, вперед! Он торопился в школу.
     В учительскую семинарию Илья попал уже по возращении из Войска Русского. Сразу после школы он поступал в Университет на механико-математический факультетишко, на отделение "небесная механика", и срезался на устном экзамене (что-то не мог вспомнить какие-то гнусные свойства двух взаимно перевернутых треугольников), еще тополиный пух шел со снегом, как сейчас помню, добавляя беспросветности. Его вытолкали взашей и следом шапку в коридор выкинули. Он ее подобрал, отряхнул о колено, плюнул на прощанье на стенд с местными угодниками и ушел: да не хотите - и не надо! Устроился до армии в пролы на ближайшее коптящее предприятие, в основном что-то поднося или что-либо оттаскивая. Пил в перекур хвойный отвар, обсасывая попадавшиеся иголки, сидя на корточках в углу бытовки и передавая помятую кружку по кругу замызганным коллегам. Пел с ними псалмы, потихоньку раскачиваясь, а после работы посещал кружок, где читали Книгу, - пытался, ребе побери, разобраться в происходящем.
     Потом загребли в армию, в Могучую Рать, где многое пересмотрелось, переоценилось (армия быстро просветляет оптику мирным очкарикам - нарядами на мытье очков), сложное выражение "механико-математический" уже с трудом выговаривалось, а сокращение "мехмат" просто казалось чурбанским заклинанием, а уж учиться там!.. И, взяв в котомку демебельский альбом, он бодро пошел в педагогический (на экзамены являлся, конечно, в грубой шинели, на костылях!) - тут тоже была, хотя и зачаточная, математика, но кроме того - много девочек, что после казармы казалось чудесным и важным - цветник-с! К последнему курсу по ряду причин Илья ввел новое определение - террариум. Студент ты наш Ансельм!
     А сейчас у него начиналась практика, и этим морозным морозно-мужицким утром он поспешал по тропинке, как дружные герои Питера Старшего, - в школу, в школу...
     "Девчонка-практикантка входила в класс несмело", - вспомнилось ему внезапно жалостливое песнопение. "Я вам, козявкам, покажу - несмело! - зарычал тут же проснувшийся в Илье бравый Сержант Старший. - Ух, я вас!.."
     В армии Илья, иноверец, дослужился до широкой лычки, прошел боевой путь в хозяйственном взводе - командиром отделения хлеборезчиков. В отделении у него было два бойца - Ким и Абдулин. Да, выпала такая доблестная служба - разгружать лотки, нарезать буханки, выдавливать из маслица строгие кругляши (по десять на тарелку), раскладывать сладости - по сорок кусочков туда же...
     И пока роты гремели сапожищами на плацу ("Хаотическое движение манипул, - меланхолично бормотал сноб Абдулин. - Копошащаяся каша... Планктон мне друг...") они резали, резали, выдавливали, раскладывали. С рвением дровосеков кромсали на кусочки просвирки к увольнительным воскресным причащениям. И мечтали они, что когда вернутся домой - несомненно окрепшие, как ни странно - отощавшие, но пространством и временем полные, и в окружении радостных родственников прилягут за пиршественный стол, то прежде всего схватят горбушку, четыре кусочка сладкого, кругляш масла - все такое родное! - и только тогда приступят к приему пищи. Хозвзвод мало отражен в летописях, а жаль. Не всем же дано усмирять племена, кому-то приходится р-рэзать хлеб, раздумывая, как об этом написать девушкам в берестяных грамотках.
     О, окошко хлеборезки, обитая железом амбразура в стене, в которую нощно и денно долбили "деды", так что уже надоело закрывать ее грудью, и Илья, ничтоже сумняшеся, вывесил апокрифическое: "Вот вы матом ругаетесь, а потом теми же руками хлеб берете", но втуне...
     Кстати, об девушках. Надо бы позвонить Люде, вон как раз телефонная будка. Предупредить, что могу задержаться, молить о снисхождении, просить не отменять долгожданной встречи.
     Люда Горюнова, староста его группы, была сероглазой, строгой и красивой. А он был страшила мудрый, истребитель клубней в тряпочке. Ему давно хотелось постоянно быть рядом и, скажем так, касаться. Целовать края одежды, полы полушалка. Облизываясь. Ух, Людоед! Однако он должен был каждый раз заново трудоемко завоевывать это сладкое право. Его как бы спокойно отталкивали, равнодушно отпихивали, холодно не дозволяли.
    Обыкновенная скучная история. Утешало лишь то, что ей не нравился никто. Возникала зыбкая гипотеза, что надо просто расстараться и угораздить оказаться рядом в нужный момент. Илья вспомнил, как на Красную горку он прыгал через глубокий сторожевой ров с кипятком возле ее дома - был морозный летний вечер, скользко, довольно-таки внизу чернели разрытые трубы, оттуда поднимался тухлый пар, он загадал, что получится с Людой ("Трах-тах-тах в мерцаньи красных лампад", как писал Сан Саныч, пугая эстетов), если перепрыгнет, - и, разогнавшись, сиганул, ну и не сварился, а благополучно перемахнул, вроде как даже обновленный - кожа с валенок слезла. Но ничегошеньки не изменилось! Не допрыгался! Страдания. Ему совершенно необходимо было видеть ее каждый день или хотя бы звонить ей.
     В телефонной будке стекла были изначально выбиты и заделаны фанерой, жестяная дверь хлопала на ветру, на полу намело снегу. Илья втиснулся внутрь и увидел, что аппарата нет. Вернее, он был вырван с мясом и валялся в углу, где его вдобавок еще и добивали ломом. Кто, зачем? Адепты-приятели бедного древнего ткацкого подмастерья? Эх-х, хамовники!.. Он носком валенка слегка поворошил разрушенное. А следующая будка теперь только возле метро, у подземного перехода. Илья расстроенно вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
     Вниз по Маклаянной, держась ближе к домам, протрусил конный разъезд Армии Спасения Руси: "дикие архангелы" - пятеро всадников с пиками за спиной, с нагаечками - патрулировали, цепко оглянулись на Илью, покачивались крылья с боков лошадиных седел, навоз дымился на асфальте.
     Проваливаясь по колено в снег, Илья торопливо вскарабкался по обледенелым наклонным мосткам на положенную ему дорогу. Передохнув и отдышавшись, он затопал по обшитым досками трубам теплотрасс, перешагивая через флегматичных лохматых лаек, дремавших на проглянувшем тусклом весеннем солнышке.
     Справа вдоль трассы тянулись жилые многоэтажки с обвалившимися балконами, ржавыми водостоками, вывешенными за окно авоськами с приманкой, старыми покосившимися крестами на крышах. Слева на пустыре дико чернело заброшенное здание половецкого культурного центра, из-за него поднимался густой жирный дым - жгли покрышки, выкуривали песцов из их хаток.
     Сторожевой вертолет на коротких широких лыжах прошел низко над крышами, дал гудок на утреннюю молитву, тарахтя, улетел по направлению к Теплому Становищу.
     Илья остановился и протер очки, слегка занесенные снегом. Вот, наконец, и знакомый столб с дощечкой "Беляево", и все вокруг, как и подобает, белым-бело, маленькая часовенка, грустный ряд сгоревших киосков за оградками, а за ними - искомая телефонная будка.
     Он проник в нее и немедленно горестно плюнул. Здесь аппарат присутствовал, висел, приваренный насмерть, на месте, зато трубка была срезана. Э-хе-хе, Яхве ж ты мой... Он машинально потрогал огрызок провода. Ну что же это за безобра...
     Тут Илью грубо схватили сзади за воротник и выдернули наружу. Он чуть не потерял очки, они свалились у него с носа и повисли на шнурке. Давешний патруль "диких архангелов" окружил будку. От морд лошадей валил пар, на уздечках позвякивали скальпы по скифскому обычаю. Перегнувшись с седла, огромный усатый мужик с черными имперскими цифрами двухсотника на эполетах Армии Спасения Руси держал Илью за шиворот и зорко в него вглядывался. Потом заговорил тихо и страшно, тяжело дыша в лицо Илье грибным перегаром и прокисшей травой:
    - Ты што ж, ж-жидюга, по будкам ползаешь?! Трубки православные режешь?!
    - Не я это, батюшка двухсотник! - отчаянно вскричал Илья. - Было так. Отец-Командир, уже так было, я только зашел...
    Спас Илью толстый тулуп, спас мешок за плечами, да подшитый тряпками малахай на голове - отведал он плеточки сполна!
     Бежал Илья к подземному переходу, к спасительным ступенькам вниз, изо всех сил бежал, закрывая руками жалкую свою рожу, исковерканную страхом, и причитая "Ой, Зверь в мир!", а батюшка двухсотник скакал сбоку и лупил, лупил с оттяжкой нагайкой под веселые крики чубатых патрульных.
     Не помня себя, Илья ссыпался в подземный тоннель и, загнанно дыша, кинулся к тяжелой вращающейся двери - входу на станцию, расталкивая по пути спешащих посадских с кошелками, отпихивая теток, торгующих болотной ягодой в кулечках, спотыкаясь о греющихcя местных морлоков, тихо сидевших у стен на корточках. На станции тускло горели плафоны. Илья зубами стянул правую рукавицу и показал в окошечко дрожащий мизинец с выколотым на нем проездным на нисан месяц.
     Старушка открыла узенькую железную калитку, он протиснулся боком. Эскалатор медленно уползал в теплую темноту. Оттуда несло сыростью, со стен гулко капала вода. Илья плюхнулся прямо на ржавые ступеньки - ноги не держали, трясущимися руками стянул с головы малахай, вытер песцовым хвостом мокрый лоб. Уф-ф... Замела поземка, да мила подземка... Эскалатор, поскрипывая, тащил его вниз, к поездам.
    
    3.
    Прокуренный самосадным ладаном вагон подземки швыряло и раскачивало, дуло в разбитые двери, стекла дребезжали. Звеня, перекатывались по полу пустые баклаги из-под песцовки.
     Илья сидел в углу на перевернутом ящике, возле бака с кипятком, уцепившись за свисавшую сверху веревочную петлю. Звякало дырявое мусорное ведро в ногах. Соломонова звезда Давида, одна заветная, была намалевана на вагонной стене прямо перед ним, под табличкой "Места для отходов и иудеев". Коряво и старательно каким-то Книжником от руки было приписано: "O foetor judaicus!"
     По вагону то и дело бродили личности в потертых власяницах, упирали в кадык жертве кружку для пожертвований, гнусаво требовали: "Пода-айте, люди добрые, на Третий Храм!"
     На остановках заходили страшные слепые патрули с псами, проверяли на ощупь проездные тавра, вслушивались, смотрели, кто где сидит, как себя ведет. На Илью только повели белыми пустыми глазницами, принюхиваясь - передвигается ли строго вдоль стенки - но не трогали, даже не укусили, слава тебе, Яхве!..
     Вокруг миряне, сняв шапки, истово хлебали чай, расплескивая при толчках вагона, хрустели вприкуску, говорили о том, что вчера в церкви Вынесения Всех Святых опять заплакала угнетенно чудотворная икона Василья Египтянина, а с малых губ Пресвятой Вульвы-великомученицы слетел вздох; что в Раменском экзархате на звоннице колокол, отбивавший точное время, сам собой ударил в семь сорок и остановить бесовские перезвоны было весьма непросто; в Охряной Лавре же кой-какие мощи, источавшие по сей день благовонную мирру, запахли вдруг чесночищем; и, наконец, шо при ремонте шпал на станции Охотный ряд нашли глубоко замурованную капсулу с заветами некоего Лазаря Моисеевича сыну своему Еруслану и планом тайных ходов под всей Москвой, чтоб, значит, отсидеться, когда грянет час расплаты, мужик перекрестится и придут громить.
     Сходились все, утирая вспотевшие шеи, на том, что это видано ли, льды небесные, какие мучения на русской земле от проклятых недоверков, и не дивиться надо, а давить давно этих выползней до последнего-с!
     Илья, скорчившись, сидел на своем ящике и пытался задремать. Печку в вагоне топили кизяком, дым шел с дополнительным запахом.
    "Осторожно, православные, двери закрываются! - выл вагонный кликуша. - Следующая станция - Площадь Жидов-та-Комиссаров!.."
     Люди, подходившие за кипяточком, пихали Илью коленями. Лампада над головой несмазанно скрипела и раскачивалась. Стучали колеса. Он ехал в школу.
     Собственно, вчера вечером Илья уже наведывался туда - к директору. Внизу, в школьном вестибюле, веничком обил с себя снег, испытывая понятное волнение, поднялся по широкой лестнице на второй этаж, причесался у висевшего на стене зеркала, заправил пейсы за уши и осторожно постучал в дверь с надписью "Директор". Раздались быстрые шаркающие шаги, и дверь распахнулась.
     Директор, внушительный мужчина, в отличие от большинства чиновничества, видимо, никогда не подкрадывался к двери, не приникал ухом, не спрашивал дребезжаще: "Хто-й там?", не вглядывался изнуряюще в специально просверленную дырку, замаскированную сучком. Не-ет, он широко распахнул дверь и радостно забасил: "Кто к нам, однако, пришел! Илья Борисыч к нам пришел, однако!"
     - Вы меня знаете, владыка? - изумился Илья.
     - Да уж сообщили, что придет на практику... некий... - помрачнел директор. - Трудно ошибиться, мда... Ну, вытирайте ноги, проходите в келью, однако...
     Илья прошел, озираясь. Стены директорских палат были расписаны аллегорическими сюжетами на мотивы Книги - виденьями светлого Леса (где, как известно, все мы будем, если будем хорошо себя вести), Лугов Счастливой Охоты - "глянь, ягель вечно зеленеет". С потолка свисали вязки сушеных грибов, торчали из-за икон пучки сухих трав.
     Директора звали Иван Лукич, и был он Книжник - в подобающих длинных одеждах и в мягких юфтевых калошках с опушкой. Он усадил Илью на табуреточку возле заваленного тетрадками и дневниками стола, а сам неспешно опустился в роскошное продавленное кресло с оторванными подлокотниками.
    - Значит, на практику к нам? - начал он, ласково улыбаясь и внимательно рассматривая Илью. - Хотите, выходит, на нас попрактиковаться? Та-ак.
    Он посуровел, побарабанил пальцами по столу, выудил из-под бумаг пакетик с толченым грибом, забил в ноздрю щепотку серого порошка, втянул, покрутил головой: "Ум-гм". Потом вытер заслезившиеся глаза и внезапно ухмыльнулся и подмигнул Илье:
    - А что ж вы, Илья Борисович, уж простите старичка за назойливость, не уезжаете к себе подобным? Чего ждете - очередного Яузского погрома? Ox, смотри-ите, так ведь скоро уже не в городскую управу, а в юденрат придется обращаться!..
    Он перегнулся через стол и горячо зашептал: - Декрет, слыхали, готовится касательно вашего брата - жить вам теперь дозволяется только на чердаках и в подвалах - так-то! Балагур - народ наш уже прозвал этот указ: "В лесах и на горах".
     Директор радостно шипел и брызгал слюной:
     - Так что скоро наступит Песец вам - поднимется мозолистая нога и раздавит шестиглавую гадину!.. В пустых горелочных бочках не отсидитесь! А вот тут у нас, Илья Борисович, детские поделки...
    Сопровождаемый сипло дышащим директором, Илья подошел к тумбочке в углу и тупо рассматривал расставленные изделия из желудей, вышитые подушечки для иголок, выточенные из песцовой кости фигурки - Патриарх на лыжах, Протопоп на Марковне...
    Директор сопел в ухо рядом. Потом он вздохнул глубоко, возвел очи горе и, дабы успокоиться, принялся перебирать четки из песцовых клыков. Илья тоже смотрел на потолок - потолок был сильно закопчен и покрыт фресками "Мучения Учителя".
    - Я ведь, дорогой мой человек Илья, в педагогике давно, - неожиданно спокойно заговорил директор. - Еще со времен разрушения Второго Храма Христа Спасителя. Ты еще в хедер бегал - засранцем с ранцем, - когда я уже в медресе гремел!... И каких только веяний не пережил, не насмотрелся - то метла новая, то собачья голова другая...
    Он включил настольную лампу в виде песца, стоящего на задних лапках, и в кабинете стало совсем уютно.
    - Да вы садитесь, садитесь, - махнул он Илье, - чай, умаялись юлить за день...
     За узким высоким окном медленно падал снег. Директор, расслабленно улыбаясь и почесывая нос, делился с Ильей опытом. Он, Ван Лукич, принадлежал к "старой школе", к старым мастерам, и все эти новомодные штучки - линейкой по рукам, коленями на бисер, сосульку за шиворот - он не признавал. Только хорошо вымоченная, выдержанная - мореная, так сказать, хворостина - вот его метода! Благая весть от Лукича! Розга есть розга есть розга...
     Илья вежливо слушал, уставясь на стенку, по которой вприпрыжку бежали к Реке счастливые нарисованные обитатели Леса - доброго безопасного Леса, где едят мед и траву, и вечный досуг заполнен смехом (потом он рассмотрел подпись под сюжетом - эта была притча про Пятачка, в которого вошли бесы).
     - Я, надо вам сказать, не сторонник пресловутых процентных норм, - журчал тем временем директор, копаясь в носу, тщательно там утрамбовывая. - Сидеть, вычислять... Пусть, Илья Борисович, могучие, величавые, плавно несущие свою капусту Щи будут отдельно, а юркие, пронырливые, поналезшие, чтоб им, Тараканы - отдельно. В щелях, так сказать, обетованных! Традиции, знаете ли, русской национальной гигиены, труды доктора Дубровина...
     Он неожиданно резко направил настольную лампу Илье в лицо и заорал:
    - Покажь язык, язык-то - высунь, высунь - желтый, небось, язык, картавый! Ну-ка, скажи быстро народную мудрость: "Жаден жидок до наживы, да жидок на расправу", - а-а, не можешь!
    Ошеломленный Илья чуть не свалился с табуретки.
    - Та-ак, значит, не хотишь показывать эту часть тела, - удовлетворенно заявил директор, сжимая подушечку для иголок. - Так и запишем, занесем - язык обрезанный, речь нечленораздельная. Чего ерзаешь - стигматы на заду? Ох, скользкий ты, как я погляжу, мойшастый, изворотливый... Но на ваши хитрые тухесы у нас есть кое-что с винтом!..
    Он полез в стол, достал ветеранский "поплавок" Черной Тыщи и принялся привинчивать себе на грудь. Закончив это доброе дело, он снова подмигнул Илье и ласково заулыбался:
     - Ну, не хотите язык показывать - и не надо! Это я так. Любопытно ж просто - вот, говорят, у вас и смегмы нет, совсем даже не скапливается... А вы к нам, как я догадываюсь, на практику прибыли? Так, так. Превосходно. Шлют и шлют. Доколе?! Мда. Ну что ж, выползайте прямо завтра с рассветом на математику в десятый "в", поучите их, хе-хе, различным вычислениям. Циркуль им покажите, угольник, отвес. Классы у нас сильные, дети своеобразные (директор вздрогнул, перекрестился). Урок проведете, внеклассное мероприятие организуете - ну, скажем, поход в Лес - за грибами там, за ягодами... Дерзайте, что поделать!.. Практикант познается на практике.
     Илья старательно записал у себя на запястье: "10 "в", завтра утром".
    - Сейчас чаек будем пить, - пообещал удивительный директор. - На травках! Пойду самовар поставлю. С ржаными сухариками и монастырскими бубликами. Вот мацы, правда, нет, чего нет, того... Не держим! Уж не взыщите!..
     - Да ну что вы, владыка директор, я пойду! - смущенно замахал руками Илья. - Готовиться надо.
     - Ну, ступай себе с Богом! - согласился Иван Лукич, рефлекторно делая из полы свиное ухо и показывая на прощанье Илье. Затем он подошел к окну, скрестил руки на груди и задумчиво выглянул на подворье Директории: - Погода, погода-то какая - благодать! Лужицы уже сковал мороз. Снежок! "И день стоит как бы хрустальный..." А уж про ночи я и не говорю, Илья Борисыч! Так что завтра у вас прекрасный волнующий день - начало вашей практической педагогической деятельности!.. Не проспите!
    
    4.
    И вот, вот - он едет нынче в школу. Друг мой, тернист наш путь, как сказано в одной зимней сказке...
    "Ох, чтоб тебе, - мысленно плюнул Илья, - опять изрекаю!" Из провалов памяти, как покрытая паром бадья из обледенелого колодезного сруба поднимались, выползали чужие слова и выговаривались, становясь своими. Называлось это - "книжная речь", припадков и судорог особо не вызывало, на ножичек озаренно не падали, а лечили битьем "под вздох" и окунаньем в снег. Шло это, нашептывалось из той жизни, что была на Руси до Нового Крещения...
    "Станция Храм-на-Большой Ордынке! Переход на станции Архипово и Астапово, - сурово объявил голос кликуши.
    Илья, очнувшись, сорвался со своего ящика в углу вагона и бросился к выходу.
    Открытая клеть, впритык набитая людьми, тяжело тащилась на поверхность из шахты метро. Натужно скрипели ржавые тросы. Вокруг кашляли, сплевывая в ладонь мокроту, терли гноящиеся, воспаленные глаза. Угрюмые лица, изъеденные "желтой сарой". Злоба утра, текущая в ненависть вечера. Мужик справа от Ильи, клерк в кухлянке, досыпал на ходу, бережно прижимая к груди складной алтарь, острым углом заезжая Илье под ребра. Слева на Илью навалилась божья старушка, державшая в одной руке кошелку с очистками, собранными на помойках (из них пекли целебные лепешки и продавали с молитвой - многим помогало), а другой рукой сжимавшая ручонку в варежке внучонка в потрепанном тулупчике. Старушка, поджав губы, степенно рассказывала: "...Ну, полез Богдан-богатырь в нору, а там еврейчата, мал-мала меньше, пищат, поганцы... Подавил их всех Богдахан-батыр, забрал ясак, вернулся к себе в деревню и стал с Марьей-царевной жить-поживать да добра наживать..."
     В морозном тумане слепым пятном висело солнце. Тускло сверкали обледеневшие купола церквей (по слухам, все до единой - у жидов на аренде). Двое послушников у входа в метро ломиками выкалывали вмерзшую корягу - на дрова.
     Илья осторожно оглядывался. Места были нехорошие и задерживаться тут было не надо. Позвонить бы Люде...
     Вон и будка. Правда, она уже занята. В будке находилась девка - в крашеных розовых песцах и ополченской шапке-ушанке. Илья немного подождал, пугливо бродя вокруг, зябко поеживаясь, сунув руки под мышки. Нисантябрь-брь-брь...
     Народишко сновал к метро и обратно, волокли всякое-разное. Видел Илья, как из мешка просыпались мороженые клубни и закатились в сугроб, но не ринулся подбирать, солидно отошел, запомнив место.
     Послушники у крыльца тщились поддеть корягу ломиком, пыхтели, поминая мать Отца Нашего, утирали пот с татуированных лбов.
     К сожалению, девка в будке устроилась основательно - она и слушала, поддакивая, и сама что-то весело бубнила в трубку, потом даже в азарте стащила с себя ушанку и оказалась почему-то стриженой наголо...
     Илья вежливо постучал в стекло. Девка скосила на него зеленый глаз, отмахнулась шапкой и повернулась задом.
     Илья вздохнул и, пересиливая себя, робко потянул дверь будки, чуть-чуть приоткрыв ее...
     Ах ты ж, дочь ночи, спаси и помилуй, Яхве, люди твоя - девка была НА КОНЬКАХ!
     Сухой снежной крупой летели мысли Ильи - не связываться, не рассусоливать, немедленно и без раздумий - убегать, да поздно, вляпался уже, зацепился...
     По ледяным пустырям Замоскворечья, среди черных пней сгнивших световых опор, среди всего выломанного, выбитого, загаженного метались "команды" подростков всех возрастов - с кистенями и железными палицами, и на всех - бойцовые коньки, страшные сверкающие лезвия - одним ударом ноги, говорят, путника на спор перерубают. "Ночные кони". Проходу от них никому не было, пощады - никакой, и спасались только пробираясь глубокими сугробами.
     - Эй, хрен песцовый! - раздался наглый звонкий голос.
     Спрашивается, ну вот почему он обязан реагировать на подобное обращение!..
     Илья отступил от злосчастной будки и обернулся. Трое "коней", зажав под мышками бамбуковый шест, в боевом порядке - конкой - неслись прямо на него.
    Они резко затормозили, так что взвизгнула сталь, ледяная крошка брызнула Илье в лицо, залепила очки. Илья стащил их и, протирая рукавицей, подслеповато всматривался в окружавших его монстров. С одного боку топтался белобрысый прыщавый поганец с длинными сальными волосами, в блестящем панцире с выбитым изображением толстощекой мертвой головы и надписью "Плохиш - Главный Жидовин!" На поясе у него болтался заточник в меховых ножнах. Прыщавец то и дело хватался за ножны, разевая слюнявый рот, блаженно полузакрывал глаза, покачивался на коньках - как бы в такт неслышной внутренней музыке - явно обожрался, сволочь, вареных подснежников.
     С другой стороны Илью теснил к будке узкоглазый темнолицый злодей в камуфляжном комбинезоне и рогатой каске времен прусско-хазарской резни. На руках у него были толстые от впаянного свинца кожаные перчатки с раструбами и иглами, а через плечо был перекинут волосяной аркан.
    Илья, наконец, нацепил очки и убедился, что преужаснее всех был третий Подросток - благообразный, с длинной седой бородой, опирающийся на бамбуковый шест. Он смотрел на Илью и улыбался. Глазки у него были голубенькие, застывшие. Он смотрел на Илью, и он смотрел в Илью, и он смотрел сквозь Илью.
    - Вы еврей, не так ли? - вежливо спросил он.
    Илья утвердительно кивнул, сокрушенно развел руками - что поделаешь, планида такая. Потом, поразмыслив, низко, с безоружным вызовом, поклонился.
    - А где же ваш капюшон, еврей? - тихо продолжал бородатый. - Где ваш обязательный капюшон с колокольчиком? Который предупреждает о вашем зловонном приближении?
    Насаженными на пальцы железными когтями он соскреб сосульку с бороды.
     - Холодно, - сказал он задумчиво. - Крещенские морозы. Русь. Мы вас крестим, еврей. Знаете как? Мы сделаем прорубь и опустим вас в воду. Скупнем разок! А потом вытащим и отпустим - нагим и босым - таким, какими пришли мы все в этот мир - и вы пойдете побежите, попрыгаете - отныне с Богом, а нам сорок грехов простят...
     Дверца телефонной будки за спиной Ильи распахнулась, девка вылетела оттуда и штеко будланула Илью коленкой под зад. Рухнув на карачки, он проскользил немного по льду и въехал шапкой прямо в бритвенные лезвия коньков. Из развязавшегося мешка посыпалос барахлишко. Седобородый брезгливо отпихнул копошащегося Илью шестом.
    - Энтот рвался ко мне, прикиньте, короче, пацаны! - хрипло докладывала девка. - Хочу, орет, в тебя!
    Илья тихо ползал, собирал родное рванье обратно в сидор.
    - Жиды к нашим бабам лезут! - звонко взъярился белобрысый мальчиш. - Девок в полон берут!
    Узкоглазый снял с плеча аркан, начал ладить петлю Илье на шею - тащить за собой. И в тот же момент, выхватив согретый под тулупом топор, рванулся с коленок Илья - сразу во всех направлениях - "пусть распускаются все лепестки", как терпеливо учил улыбчивый рядовой Ким в армейской хлеборезке, разрубая сухой ладошкой очередную буханку. Белобрысому - обухом под горло, где панцирь кончается; монголоиду - лезвием сверху по каске, сразу видно - ржавая, смялась, потекла; девке - эх-ма, милка! - не оборачиваясь, слегка валенком в живот, - чтобы вмазалась обратно в будку и уселась там на полу, раскорячив ноги.
    А вот велеречивый старец ловко уклонился, съездил Илье бамбуковым шестом по уху и, разом потеряв всю вальяжность, разбойно засвистал, заухал, призывая подкрепление: "Ко мне! Дети вдовы местных гонят!"
    Послушники у метро обернулись, распрямились, охотно бросили корягу и, сморкаясь в вырванные ноздри, двинулись разбираться. Здоровые огольцы. И ломик держали грамотно - острием к себе.
    Тут главное - не задерживаться, не вступать в объяснения, что, мол, все нормально, мужички, никто ничего, тихо-мирно шел по своей надобности... Дать деру - вот истинный путь к Спасенью!
    И Илья побежал. Как в сказке - припустился тут же во все лопатки. Скакал по сугробам, что твой косой. Вслед ему неслось: "Жидовня наших бьет! Наших, нашенских, исконных!.."
    
    5.
    Задыхаясь, спотыкаясь, виляя, бежал Илья среди ледяных глыб Большой Ордынки. Опять топор испачкал, думалось на бегу, мыть его теперь, снегом оттирать. (Не любил Илья мыть топор.)
     "Снег, словно пух из вспоротых подух", - подпрыгивал в голове детский стишок, а в ушибленном бамбуком ухе мягко зудело:
    
    
    "Ты проснулся,
    А бамбук - в снегу.
    Так приходит зима".
    Илья скатился с пригорка, образованного прорвавшимся, вспучившимся и обледеневшим канализационным колодцем, чуть не врезался в тын у подъезда, но удержался на ногах и даже наддал.
    Он оглянулся на ходу, но преследователей - "коней" - видно не было - то ли отстали, греться пошли, то ли патруль встретили и сцепились - кто где служил, да кто больше Русь любит... А вот уже и черный толстый лед пропадал, булыжная мостовая начиналась выщербленные тротуары - оазисы, посыпанные песком. Тут им не достать.
    Тяжело дыша, Илья перешел на шаг. С Большой Ордынки свернул на Пуришкевича, где аккуратно обогнул небольшую толпу, сгрудившуюся вокруг ржавого тотемного столба с хрипящим репродуктором.
    "Гензиледа, гензиледа! Медабрит Москва! - вещала черная опухоль на столбе. - Слухайте утреннюю проповедь..."
    Люди стояли, задрав головы, сняв шапки на морозе, - слушали. Притоптывали валенками, постукивали унтами. Были они заняты и потому - неопасны.
     Илья беспрепятственно вышел на 2-ю Марковскую, перебрался по шатким мосткам через разрытую теплотрассу, и вот вам, пожалуйста, в конце улицы - школа. Церковно-приходская гимназия имени иеромонаха Илиодора. Высокая стена из грубо отесанных плит, наглухо закрытые, тяжелые ворота.
    А возле ворот, под висевшим колоколом, Илью уже ждали добрые знакомцы - на коньках. Состав у них был несколько иной, кое-кого не хватало в строю, но бедовая седая борода хорошо просматривалась. Значит, не отстали, а выследили и обошли. Опытные твари.
     Не ухмылялись, не щерили пасти, зыркали по сторонам собранно и деловито. Они тоже заметили Илью, но не торопились - сам подойдет, деваться-то некуда.
     Илья остановился, растерянно озираясь. И тут откуда-то, словно из-под земли, вырос мальчик, схватил Илью за руку и потащил к гимназической стене. Небольшой такой мальчонка, основательно (и обоснованно - голь гимназическая!) оборванный, в рваной кацавейке, в лохмотьишках, румяный.
    - Быстро, быстро давайте, - приговаривал мальчик.
    - Подожди, - вырвался Илья. - Ты кто такой?
    - Давайте, давайте, - бормотал мальчик. - Из пятого "в" я, отец учитель, вы меня не знаете, а я у ваших десятиклассников подшефный, случайно иду, гляжу - плохо дело, надо выручать, вот сюда, сюда лезьте, тут плита отходит, - он пнул ногой неприметный выступ, и в стене открылся узкий проход. Мальчик втолкнул туда Илью, нырнул вслед за ним и задвинул плиту на место. Илья провалился по колено в сугроб и, ошалело отряхиваясь - все было, как спросонку! - выбрался на утоптанную тропинку.
    Они находились в углу заснеженного школьного двора, за длинной дощатой будкой туалета.
    Из-за стены доносились растерянные вопли "коней":
    - Ну, жидяра, мы тебя еще достанем! Ты еще выйдешь, жидь недобитая!..
    Но крики постепенно слабели и удалялись.
    Пока они шли по тропинке к школе, мальчик развлекал Илью былинами о битвах гимназистов с "конями" ("ка-ак дали им, гуингмам!"), божился, что сам как-то попал одному стрелой в лодыжку, доверительно сообщал о вражьих повадках, попутно же он ел снег, набирая его в варежку.
    - Не ешь снег, - наставительно сказал Илья.
    - А он чистый, - махнул рукой мальчонка. - Здесь Котельных нет. Ну, вот мы и пришли, отец учитель, вам туда, в учительскую, только там нет никого, они все на молитве сейчас, потом позовут пороть, ну, я пошел.
    И он ускакал по коридору.
    В пустой холодной учительской Илья бросил свой тулуп в угол, порылся в шкафу и разыскал журнал десятого "в". Журнал бывал в переделках! Обтрепанная обложка со следами не раз ставленной сковороды, выпадающие листы в подозрительных пятнах, кроме того, его, видимо, скручивали в трубку, озирая горизонт.
    Посреди учительской лежало толстое длинное бревно, к нему с обеих сторон были прислонены широкие наклонные доски. На досках этих, укрывшись телогрейками, обычно спали учителя на ночных дежурствах. Называлось сооружение - "самолет".
    Илья присел на бревно и полистал журнал: физика, ботаника, прыжки через нарты, Закон Божий, химия (лист какой обгорелый - "...и яко же лед обратить в злато..."), история Патриархии, метание топора, математика...
    Ну что ж, пора было идти на съеденье. Он еще раз осмотрел себя, поправил воротник свитера, подтянул белые шелковые чулки, отряхнул сюртук и вышел в коридор.
    
    6.
    По коридору бегали, прыгали, ходили на головах, а может, и летали невысоко. Как обычно, Илья шел лавируя. Продираясь. Классный журнал он нес, выставив перед собой, как икону, чтобы еще издали могли увидеть: "Учитель идет, раз-зойдись!" (В смысле: пропусти-ите убогого!)
    Но по старой школьной памяти он все ждал, что вот-вот кто-нибудь с уханьем прыгнет сзади на загривок и придется, кряхтя, бросать его через плечо, а потом треснуть по голове (журналом!) и убегать... Скользя валенками по паркету. Да, школьная перемена не претерпевает перемен, скажем так.
    Илья прошел мимо молельной комнаты - там шла служба, из-за высоких мозаичных дверей доносилось стройное бубненье православных мантр и периодическое постукиванье лбами то в пол, то в коврик. Далее он заглянул в трапезную, куда как раз вносили с улицы большой короб, полный собранных Х-ради кусочков. Дежурные, гремя кружками, разливали из бадьи снежевичный кисель, пробивали гвоздем дырки в банках сгущенки и расставляли все это на столах.
    Миновав светлую рекреацию с цветущими в горшках лишайниками и аквариумом, в котором ручной песец, шевеля щеками, забавно лущил шишку, Илья подошел к толстой железной двери с табличкой - 10 "в".
    Рядом, примостившись с ногами на гладком мраморном подоконнике, сидел уже знакомый мальчик.
    - Слезь с подоконника, - строго сказал Илья.
    - А он чистый, - ухмыльнулся мальчуган. - С тех самых пор, как на дворе был воздвигнут новый заветный сортир, у нас куда попало не вляпаешься!
    Илья вздохнул, взялся за массивную ручку в виде Вульвы-страдалицы, держащей в зубах кольцо, потянул - дверь открылась, и он вошел в класс.
    Никто, конечно, при этом не встал, никого там еще не было. Влетят по звонку, а то и после - рельса нонче не услышали, суставы опухли, сани опрокинулись, десны кровоточат, вожак захромал, а вы оценки нам в журнал будете ставить или понарошку?..
    Печь в классе, видимо, с утра топили, было тепло, уютно, Илью даже слегка разморило. Сладко позевывая, он принялся готовиться к уроку. Прежде всего принадлежности. Вот они. Наличествуют. Верный белый мел и старая добрая мокрая тряпка. Сколько зим!
    Он высыпал на стол из мешочка разноцветные счетные камешки, разложил загадочные, так до конца и не расшифрованные четырехзначные таблицы - заинтересовать ребятню! Возле доски стояли большие деревянные счеты на ножках, и Илья машинально перебросил несколько косточек. Легкое их скольжение, дружеское математическое пощелкивание всегда как-то успокаивало, наводило на мысль о разумной расчисленности сущего. Он откусил кусочек мела и задумчиво пожевал... Раньше вкуснее был.
    Ну ладно. Значит, холодновато - или даже ледовито-деловито: "Здравствуйте, садитесь, меня зовут Илья Борисович, я буду вести у вас математику, откройте тетради, запишите число, период (с утра, помнится, керахнозой был), тему урока..."
    Нет, это рутина! Тогда суматошно-проникновенно-восторженно: "Доброе утро, друзья, отложите свои тетрадки и перышки, сегодня они вам не понадобятся, я просто расскажу о том, какая удивительная и чудесная штуковина эта самая математика, о, это не примитивные догмы древних чучмеков в рваных хитонах и драных бурнусах, но отважные попытки разглядеть гармонию в окружающем хаосе..." Ну и так далее. Тоже убого, конечно. А ты чего хотел?
     Топот. "Кони"? Инок? Приближается звук! Голоса приближаются! Плавно отворилась (а не отвалилась с грохотом и лязгом) дверь, и они явились ему, вежливо пропуская вперед девочек. Десятивэклассники.
     Мальчики в серых гимназических рясах, подпоясанных широкими кожаными ремнями с блестящими заточенными бляхами, и девочки, одетые по-монастырски изящно и строго.
     Они вошли спокойно и все вместе, как будто ждали друг друга возле школы. Организованное какое пришествие, удивился Илья.
     - Здравствуйте, - сказал он. - Проходите, садитесь. - Доброе утро, Илья Борисович, - отвечали они дружно, улыбаясь ему.
     Илья тоже улыбнулся:
     - Вы уже знаете, как меня зовут? Ну, слава тебе, Единый, подумал он с облегчением, кажется, разумные существа. А он-то боялся, что начнут "встречать" практиканта - в смысле "Бей жида-физрука!" (или там химика, или математика).
     - Итак, ребята, на сегодняшнем уроке мы с вами... - бодро начал Илья.
     - Простите, пожалуйста, - поднял руку ясноглазый темноволосый отрок с первой парты.
     Неужто все же начинается, усмехнулся Илья. Традиции?
     - Простите, Илья Борисович, насколько я понимаю, вы хотите обучать нас математике - то есть таинствам устного счета, или как правильно ставить математические значки на святой пасхе и мерять чиркулем Иордань, - отрок вздохнул. - К сожалению, в нашем расписании нет такого предмета. Как, впрочем, и многих других, упрямо нам зачем-то навязываемых.
     - Вот как? Нет в расписании? - Илья спокойно раскрыл классный журнал. - А как же тогда быть с этим? Пройденный материал, контрольные работы, отметки...
     Хилые какие-то розыгрыши у нынешней детворы, отметил он кстати, нехватка каши в организме, вот мы бывалоче...
     - Журнал, который вы держите в руках, - декоративный, - любезно объяснил темноволосый. - Да, да, увы... Времени у нас не хватает на всю эту белиберду, Илья Борисович! Дела ж надо делать! Они-то не ждут! Посему из всего многообразия мы выбрали главное - язык и компьютер. Это нам Нужно. Ну, язык нам преподают, есть тут один кудесник из здешних. Хоть и по жалкой школьной программе, на уровне плебса, просящего хлебца, ну да ничего, ничего... А вот с компьютером совсем тускло и ничего не светит! Так что осталась одна надежда на вас, Илья Борисович! Рискну даже предположить, что вас нам сам Бог послал!
     - Как вы сказали - ком-пью-терь? - изумился Илья. Он закашлялся, пытаясь сдержать смех: Вечная Котельная, Бесснежный Человек, самосчетная машина...
     Илья укоризненно покачал головой:
    - А ведь уже большие ребята, пора бы, казалось... Давно же установлено, что там внутри просто лежал сиделец и дергал за рычажки...
     - Да вы не волнуйтесь, Илья Борисович, - успокаивающе журчал темноволосый. - Заниматься придется вовсе не со всем классом, вот тут списочек...
     Он достал аккуратную тетрадь в кожаном переплете с надписью древней вязью на обложке: "Компьютер" и вручил Илье.
     Илья отворил тетрадь: "Волокитин Антон, Волокитин Никита, Воробьева, Доезжаев, Карякин, Милушкина, Михеев, Пименов, Попова, Савельев, Телятников, Федотова..."
     - Всего двенадцать учеников, Илья Борисович, - ласково заявил отрок. - Хорошее каноническое число. Говорят, при этом оптимально усваивается.
     - А что ж не всем классом изучать этот самый, как его... не выговоришь-то... компьютер? - иронически спросил Илья. - Остальные, выходит, будут дремать и бить баклуши?
     - Другим - другое, - ровно отвечал вьюноша. - Куиквэ суум. Вряд ли представляющее для вас интерес - бой в толпе, например, или искусство приятного разговора при заварке.
     Илья повертел в руках тетрадь и решительно отпихнул ее от себя:
     - Ну ладно, ребята, пошутили и будет. Какой там еще компьютер! Неужели это вы серьезно?
     Он подошел к доске, взял мел, чтобы написать, наконец, тему урока, повернулся к классу и замер.
     - ...обряд "брит-мила" прошел в том же году, элула месяца пятого дня... - монотонно наизусть стал зачитывать отрок. - ...происхождение: из Скотников... Оседлость: снята условно...
     (Отрок читал "Дела Его", хранящиеся, как всегда предполагал Илья, где-то за семью замками...)
     - ...служба в Рядах: старший хлеборез запаса... образование: допущен к учебе...
     (...в кощеевом яйце - разрубай и выбрасывай!..)
     - ...тавро: на левом предплечье семисвечник, обвитый колючкой акации, с надписью "Житель Иорданской Долины"... временно разрешенное проживание: улица Маклаянная, хижина 503, каморка 90...
     (...а яйцо в ларце, а ларец в песце!)
     - ...компьютерная грамотность: хорошо грамотный... декан: Синеусов Ринат Рюрикович... Достаточно? - тихо закончил отрок. - Сапиэнти сат?
     - Как тебя зовут? - устало спросил Илья.
     - Ратмир. Я староста класса, - ответил юноша, поправляя узкую ленту, охватывавшую через лоб его длинные прямые волосы.
    
    
    7.
    Илья вспомнил неприметную покосившуюся избушку компьютерного отделения на задах обширной институтской усадьбы, винтовую лестницу в темных сенях, под отодвинутой кадкой с моченьями, уходящую черт-те насколько вглубь, истертые ступени, шмыгающие под ногами хвостатые, чадящий потрескивающий факел, а уж внизу яркий свет, хлопанье дверей в коридорах шарашки, вышитые половики на свежевымытом полу...
     Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Класс сидел смирно и терпеливо ждал.
     - Странный какой-то урок у нас получается, ребята! - сказал Илья сухо. - Ну грешен, ну сталкивался я с компьютером, доводилось...
     Ратмир, а за ним и все остальные дружно зааплодировали. Недоросли радостно оживились, задвигались, посыпались вопросы:
     - Вблизи видели?
     - А сами управляли?..
     - Даже зачеты сдавал по материальной части, - признался Илья.
     Поскольку урок явно пропал, надо было нечувствительно переводить его в классный час "Как на духу о сокровенном" - хоть проку клок!
     Илья расстегнул тугой верхний крючок сюртука, ослабил узел галстука, хотел даже выпустить рубаху из штанов, да решил, что не поймут - гимназия-с!
     Он вернулся от доски к столу и присел на его краешек в вольной позе Учителя-Братца:
     - А вот скажите, друзья, зачем эта компьютерная ересь вам-то нужна? Вы, судя по всему, ребята самостоятельные, люди занятые. А это ж так, - Илья пошевелил пальцами, - узоры на стекле, предивное миганье лампочек, забава для посвященных... - Он с любопытством уставился на Ратмира: - Это же никогда вам не пригодится!
     - Да, - согласился Ратмир. - Все правильно. Никогда не пригодится тут. Тута вот. Но мы и не собираемся здесь прозябать. Мы хотим Уехать.
     И тотчас же класс как прорвало:
     - Сколько ж можно в сугробах ползать! Отродясь и до скончанья!..
     - Только и слышно: бей жида да пей до дна!
     - Надоело печь клубни в золе! - кричали с последней парты Волокитины, близнецы-братья. - Натаниэлев идеал!
     - И ловить песцов, заливая их норки водой!..
     - А потом менять шкурки на одеяла...
     - Да и одеяла-то вечно колючие! Походи-ка в таком, завернувшись! - вопила девочка в пушистом белом свитере.
     - И куда ходить-то - сплошь на каток?
     - Легко сказать - уехать! - забормотал Илья, ошеломленный этим натиском. - А дороги занесенные, а дураки, пошаливающие вдоль, плюс опять же в конце пути - непременный дракон... Разве доберешься! Вон сколько уехало, отчаянных, и никто не вернулся!
    Он подумал и тихо добавил: - В родную Змеевку.
    - А может, они просто там остались, в Зеленом городе? - засмеялся Ратмир. Все, все там остались! По ту сторону Реки! В Заводях! Сидят сейчас на полотенце, лениво пересыпают песок сквозь пальцы, солнечные блики на воде, книга заложена расческой... И вряд ли рвет их тоска по родной березовой каше, дикой здешней каше в мозгах и вечной раскисшей каше возле метро.
    
    Илья откашлялся.
    - Зря, - сказал он хрипло. - Пропадете ведь кто где когда...
     Ратмир встал из-за парты и вышел к доске бодрый и уверенный, явно несущий спасенье.
     - Был такой закрытый эксперимент "Шесток", о нем мало кто знает, Илья Борисович, а суть такова - десятый класс перед выпуском попросили предсказать свою Судьбу после школы. Целая группа подвижников бродила по домам выпускников - в лаптишках, рубище, с плетеной котомкой за спиною - сидели на кухнях, исподволь расспрашивали. Опросили, - постукивая мелом, Ратмир вывел на доске: 1) самих учеников; 2) их одноклассников; 3) учителей; 4) родню (включая говорящих домашних животных). А через срок, Илья Борисович, проверили, кто же точнее оценил. И оказалось - одноклассники! Зачинщиков эксперимента, конечно, постригли, забили в колодки и посадили в ямы по дальним монастырям - дабы неповадно было баловать с Провидением. Но слово "одноклассники" уже было сказано, уже вылетело и засияло! Да, да, именно мы знаем, чувствуем и вычисляем друг друга, как никто другой. Почему же это должно таять бесследно?!.
     Он положил мел, девочка в расшитых бисером сапожках подала ему глиняную чашку с водой, и он погрузил туда пальцы. Вытирая их поданной той же девочкой промокашкой, он продолжал:
     - Так вот, Илья Борисович, проанализировав все, что мы знали о шатунах-первопроходцах, все эти слухи, сказанья, жалобы соседей, мы уяснили следующее: каждый уезжает в одиночку, по принципу "сотвори себя сам". При этом некоторые действительно выживают, выкарабкиваются, но обязательно еще рыща протекции, обрастая личными связями, плетя паутину знакомств, этцетера. Но зачем, напрягаясь, тужась, с шишками и кровью, знакомиться, ежели есть действительно давняя дружба, а уж она не ржавеет! Если рядом братва по духу! Тридцать Знающих Друг Друга!
     Он поднял сжатый кулак с тяжелым шипастым браслетом на запястье и выкрикнул:
     - Возлюби же однокашника!..
     - Как самого себя! - взревел класс.
     Ратмир присел на учительский стол рядом с Ильей и удовлетворенно хмыкнул.
     - Ну ладно. Известно, что яснополянский старец Лев Николаич в своей сельской школе лучшую ученицу сажал на шкаф. Хорошо. Но мы все хотим на шкаф - сидеть там, нагорно болтая и шалтая ногами! Всем классом, всей командой!
     - Команда! - вздрогнул очнувшийся Илья. - Ага! Это-то нам очень знакомо, как же...
     Он рассматривал браслет на руке Ратмира - металлический обруч охватывал крутую выпуклую пластинку, так называемый "щит пращуров", на котором были выбиты какие-то цифры, кажется "XV".
     - Понимаете, Илья Борисович, - проникновенно говорил Ратмир, - класс есть единый организм, универсум, экипаж на всю жизнь. Слиянье воедино, взаимозаменяемость, как бы последовательное расширение границ Троицы...
     - Да что вы, ребятки, - испугался Илья. - Пресвятые Доктор, Физик, Координатор! Куды!.. И потом, неужели вы серьезно считаете, что можно практически не расставаться? Ведь как обычно после школы - друзья разбрелись, разъехались, разбежались. У всех свои заботы и свои забавы, в своем кругу, по своим углам. Это жизнь, это неизбежно, как снег.
     "Зачем это я им? - подумал Илья. - Экое знание света! Или это я себе?"
     - Считайте, что это у нас детское стремление сбиться в кучку, - улыбнулся Ратмир. - Роевой инстинкт! Остаются же всем классом в родном улусе. А мы хотим вместе навострить лыжи. Мы даже собираемся принести несомненную пользу окружающим, - Ратмир оскалился, - хотя бы тем, что, выходя из окружения, не повредим им флажки... И, главное, очень надеемся, что вы поможете нам, дав необходимые знания тем, кому это нужно.
     Он мягко впихнул в руки Илье тетрадь с нуждающимися:
     - Естественно, мы не останемся в долгу и, в свою очередь, постараемся оказаться вам чем-либо полезными...
     - Чем же именно? - уныло поинтересовался Илья, устав от домогательств говорливого отрока.
     - Ну, скажем, - небрежно обронил Ратмир, - мы гарантируем вам беспроблемную практику...
     - Директор-то у нас вот где! - здоровенный мальчик, сидевший возле двери, добродушно предъявил Илье огромный кулак.
     - Травки вареные владыка любят жрать, - вежливо объяснили откуда-то из угла. - Грибы нюхать... Не оторвешь!
     - ...А кроме того, - продолжал Ратмир, - домой целым вернетесь.
     Глаза у него на мгновенье похолодели, застыли.
     - В каком смысле? - вздрогнул Илья.
     - В прямом русском смысле - невредимым. Да это все потом, это неважно, главное - вы теперь с нами.
     - Что б мы без вас делали, отец учитель! - загудели с разных сторон.
     - Хоть ложись и замерзай...
     - Ой, Илья Борисович, миленький!
     - Просто выручаете...
     - Ну ладно, - пожал плечами Илья. - Если уж так приспичило, выпестую. Дело нехитрое. Только как же я вам стану объяснять - на пальцах?
     - Зачем же, - скромно сказал Ратмир. - Есть у нас компьютеришко. Как положено, в подвале стоит. Может, сейчас прямо и осмотрите? Да? Ну вот и отлично, а мы тут пока своим кой-чем займемся. Евпатий, брат мой, проводи отца учителя!
     Громадный детина, объяснявший, где они держат директора, выбрался, сопя, из-за парты и пробасил:
     - Айда, пойдемте, отец учитель. Ваде мекум!
     Илья, признаться, рад был поскорей унести ноги из дружного класса, а в коридоре он даже начал подумывать, а не сбежать ли прямо сейчас из странноватой школы, этакого Братского монастыря, но смущали узорные решетки на окнах, братан Евпатий с выбритым по-монашески затылком, косолапящий рядом, да и за ворота не уйти, догонят и поволокут по снегу...
     - Вот тоже еще какие-то стремные поверья, бабкины табу - что, дескать, обязательно надо хранить сию машину под землей! Невнятица! - бурчал, вольнодумствуя, Евпатий. - Что за дела?! Это же не клубни... Где разумное нестремное объяснение?
     - Говорят, от сглазу, - неуверенно объяснил Илья.
     - Ну, а зачем втемяшилось храмы обязательно на пригорках ставить? Чтоб на салазках кататься? - иронически вопрошал здоровяк. - Вообще, все эти затеи настолько простодушны, что мыслящему человеку... - Он махнул рукой и сплюнул. - Может, наша Книга для начальных классов?
     Тем временем они спустились в подвальные помещения и вошли в тесно заставленную ящиками и мешками каморку, где на горячих трубах были навалены бушлаты, а на них сладко спал замызганный мужик.
     - Какой-то запах тут, - пробормотал Илья.
     - Да это у нас... - Евпатий быстро взглянул на Илью. - Сушилка для грибов.
     Он подошел к мужику и легонько пхнул его в бок. Мужик испуганно вскочил, тараща глаза.
     - Что же вы, - укоризненно сказал Евпатий. - Разве так можно... Пересушатся ведь.
     Он заботливо оттащил несколько мешков подальше от труб.
     - Вот ведь весь труд так насмарку, Илья Борисович... Ничего же нельзя доверить никому. Идемте, идемте, не вдыхайте глубоко...
     Мужик, сокрушаясь, что-то жалобно мычал вслед.
     - Это кто же был - школьный сторож? - спросил Илья, когда они топали дальше по гулкому бетонному тоннелю.
     - А-а, да нет, это как раз наш учитель языка. Хворает он, варенья перебрал. - Евпатий выразительно щелкнул по кадыку. - Событие же отмечалось - Сретенье Успенья, помните, еще тогда подтаяло маленько...
     - Да это когда было-то!
     - Вот, с тех пор... Здесь держим, настоями отпаиваем. Так-то он тихий, а бывает кидается. Зеленоватых песцов, говорит, видит - как идут они у него по рукаву, помахивая хоботами...
     Евпатий вздохнул и процитировал Илье из какой-то стародавней летописи: "Учителя пили дико и свирепо и забывали подтяжки в публичных домах".
     Осмотр компьютера занял у них немного времени.
     Стоял тот посреди просторного каменного мешка и был очень внушительный, на колесах. Индикаторы мигали, шкалы там разные светились неугасимо, рычаги торчали.
     Илья обошел его кругом, потрогал фанерные борта, постукал валенком в тугие скаты. Тумблеры, панели - все было выпилено, как надо.
     - Он самый, - с уважением констатировал Илья.
     - Сделано на совесть, - подтвердил Евпатий. - Теперь бы узнать, куда чего совать и на что нажимать... Научиться бы!
     - Постепенно, шаг за шагом, обязательно все узнаете, - успокоил Илья. - Всему свое время под снегом.
     "Как бы не оставили меня здесь, в подвале, - подумал он опасливо, вспоминая жалобное мычанье учителя словесности, - а то прикуют за ногу к компьютеру и вынудят ходить по кругу, налегая впалой грудью на рычаг, и таким образом приносить пользу, что-нибудь молоть, грибы ихние, например..."
     Но Евпатий вдруг почтительно осведомился завтракал ли отец учитель, и, узнав, что завтракал, но давно, предложил немедля отправиться в трапезную ("Такой строганинки с душком в другой школе вы не отведаете"), а то ведь сегодня их ждут еще нелегкие испытания - прогулка в Лес, и надо подзаправиться перед дальним походом.
    
    
    8.
    Усталый (объевшийся!), но довольный, выполз Илья из трапезной, и, мурлыча:
    "Ты нас трапезой насыщаешь
    И нам в Сионе зиждешь град", -
    неспешно двинулся по коридору в направлении учительской.
     И пища оказалось обильной и вкусной, и застольная беседа тонкой и приятной: мягко спорили, когда организму полезнее молиться - перед едой или сразу же после (сошлись на том, что главное - не мешать локтями окружающим, и тщательно пережевывать для пущего пищеварения).
    За окнами мело. В коридоре было тихо и пустынно. Навстречу попался только все тот же отшельничающий, наверняка отлынивающий от занятий мальчик, активно зато ковырявший в носу.
     - Не ковыряй в носу! - размягченно попросил Илья. - Пожалуйста!
     - А он чистый! - пробормотало дитя. - Там нет ничего. Это у меня манера мыслить, задумываться...
     В учительской директор Иван Лукич в фиолетовой скуфейке, стоя за трибункой в красном углу, проводил ежедневную проповедь. Учителя - в основном пожилые тетки в телогрейках и шерстяных платках - хмуро сидели на лавках, уронив натруженные руки с грубыми, почерневшими, потрескавшимися от проверок тетрадей пальцами. Илья пристроился возле двери, где на стене висел телефонный аппарат надежного дедовского образца. Пришла дразнящая мысль попытаться позвонить Люде. Он тут же принялся крутить ручку, снял наушник и приглушенно в него заныл: "Барышня, сударыня... Пожалуйста, дайте квартиру Горюновых... Позвать Люду... Заранее вам благодарен".
     "Ту, ту, ту, ту", - закапало в трубке, как в летнюю оттепель.
     - Номер занят, - деловито пропела трубка. - Повторять будем?
     - Будем, - вздохнул Илья.
     Тут Илью заприметил директор. Прервавшись, он некоторое время внимательно в него вглядывался - кажется, был удивлен, что на практиканте после близкого общения с детьми нет видимых повреждений, потом покинул трибунку, подошел к Илье и ободряюще похлопал его по плечу: "С почином вас, Илья Борисович!"
     Наклонился к уху и добавил: "Дрожишь, жиденок? Сдрейфил, бейлисрался? Видал подвал?"
     Одобрительно подмигнув, он снова воротился к трибунке, зашуршал листочками:
     - Так на чем, бишь, мы остановились... Ага, вот... Как Василий Ново-Блаженный мимолетно писал-то: "Сладенький жидок. Жидки вообще сладенькие. Они вас облизывают. И вам так приятно быть под их теплым, мягким, влажным языком. Вы нежитесь. И не замечает, что поедание вас уже началось".
     Директор зажмурил глаза и восхищенно помотал головой:
     - Вы только вслушайтесь, почувствуйте фразу! "Жидки сладки". Какая внутренняя музыка, эвон какие глубины! "Поедание началось". А все мы знаем, как Андрюша из младшего класса вот так пошел гулять - и поминай как звали! Схавала, конечно, снагилила, говоря по-ихнему, банда этих человекообразных зверей в белых халатах под маской!.. Ритуальное это у них... - Директор провозвестником Черного хилиазма горестно поднял палец. - И ведь никуда от этого малого народца не скрыться! Куда ни плюнь - все скиты скуплены, все светлые обители обгажены, все святые иконы в Абрамленье! Блины-съедены! Ох, недаром наш народ-терпигорец отразил пархато-пейсатое иго в безысходно-печальной поговорке: "На дворе вьюга, а на Москве евреюга"... Кстати, Илья Борисович, вы почему в грязных валенках сюда вперлись? Где ваш мешочек со сменной обувью? Немедленно переобуться! Ах, не-ету! Тогда, милости просим, в одних носках у нас походите! Надеюсь, они у вас не слишком рваные и пахучие!
     Учительские тетки одобрительно зашумели:
     - Сымай, - кивали они. - Разболакайся, паря!..
     - Ходють, топчуть, грязищу разносят!
     - Без второй обуви! Лба не перекрестят!
     - А клубни русские едят...
     Дверь в учительскую приоткрылась, и заглянул Евпатий.
     - Иван Лукич, - позвал он робко, - можно вас на минуточку, тут у нас вот...
     Директор, по-отечески сурово насупившись, прошествовал в коридор, но дверь за ним неплотно закрылась, осталась щель, а Илья сидел рядом и невольно увидел происходящее. Видел он, как директор в коридоре слабой рукой стучал в грудь, пытался рвать на себе власы и все норовил пасть на колени, но его цепко держали с боков браты Волокитины, а Ратмир укоризненно качал головой. Откуда-то снова возник Евпатий, не теряя дорогого времени, ловко накинул на голову директора мешок, придвинул ногой небольшую табуреточку...
     Все было почти как на Семеновском плацу, знаете, под Рождество, очень забавно, и Илья с интересом смотрел.
     Но тут Ратмир нехотя что-то процедил и директора зачем-то все-таки отпустили, сняв мешок, быстренько дав целовать крест и слегка двинув под зад табуреткой.
     Директор вернулся, пошатываясь, тяжело дыша, выкатив глаза, разевая рот, аки подледный песец с бояном во чреве, мученически улыбаясь. Он втиснулся боком в учительскую, низенько поклонился Илье, стянув скуфейку (от директора остро пахнуло), и побрел потихоньку на свое место, задевая за скамейки, впав в ничтожество.
     Внезапно Илья почувствовал на себе чей-то взгляд. Оказывается, сидевшая совсем рядом тетка размотала свой платок - русая волна плавно легла на плечо, освободилась от телогрейки, оставшись в обтягивающем черном платье с высоким горлом. Красивая молодая женщина, чуть улыбаясь, спокойно его рассматривала. Удивительно яркий синий взор...
     - Василиса Игоревна, - представилась она, подавая руку.
     Голос был приятный, рука тоже, и Илья с удовольствием поцеловал. Она широко раскрыла глаза с какой-то чудесной поволокой, медленно отняла руку.
     - Ну как вам у нас? - спросила она тихо. - Нравится?
     - Нравится, - совершенно искренне ответил Илья. - Вот прямо сейчас, с этой минуты... А вы, значит, тоже преподаете? И какой предмет?
     - Я завуч. Расписание, методики... Кстати, открытый урок не хотите у нас провести? Ах, если только на западном холме, в Верхнем Городе? Боюсь, не поймут нас с вами! А вообще-то я историк.
     Она чуть придвинулась к Илье, коснувшись его круглым гладким коленом.
     - Вы уж не обращайте внимания на него, - Василиса кивнула на директора. - Дома там жена с нарушением опорно-двигательных функций, дочь с отставанием в развитии... Да и сам дом у них сейчас сносят под строительство еврейского квартала, а жилье дают с земляным полом, где-то в таборе. Иван Лукич очень переживает.
     - А у вас дома?
     - А у меня... У меня все нормально, - она снова улыбнулась. - Мужик мой пьет, сынок курит. Цветок на окне посадила, думала - померзнет, а он расцвел...
     Задребезжал телефон на стене. Илья схватил трубку.
     - Горюново вызывали? - лениво спросил женский голос.- Ждите. Набираю.
     Василиса Игоревна легко встала, прощально шепнула: "Пойду прясть свою пряжу", и направилась к двери.
     - Мы еще увидимся? - поспешно спросил Илья, отрываясь от трубки.
     - Обязательно, - улыбнулась она.
     Ау, ждущий! Никто не берет там, не подходит никто, - заявила трубка. - Может, там и нет никого. Хотите, просто дам послушать.
    
    "Ту-у-у, ту-у-у, ту-у-у", - пурга гудела в трубке. Илья сидел и слушал.
    
    
    9.
    Тем временем дало о себе знать обильное пиршество. Желудок, привыкший к мирному перевариванью отварной шелухи и выковырянных из клубней глазков, буйно взбунтовался против внезапных излишеств.
     Накинув тулуп на плечи, Илья выскочил на двор и торопливо пробежал по тропинке в сортир. Фаллический символ на скрипучей двери. Потемневшие доски старого письма, проступающие суровые лики "Оправления с Креста" (как схватило жида поперек живота), колеблющийся свет потрескивающего трехсвечника в углу, листки тропаря на гвоздике. Место уединенного размышления, очищения от шлаков земных. "Ибо нигде более мы не предаемся столь глубокому созерцанью", как указал горбатенький богомаз.
    Снег падал на голову через широкие щели. Илья покинул сортир умиротворенным и брел себе обратно, когда увидел, что высокие створчатые ворота, ведущие на улицу, распахнуты. У ворот стояла упряжка - здоровенные лохматые вожаки, позвякивая бубенцами, жадно рвали юколу. Гимназисты сноровисто перетаскивали вглубь двора какие-то корзины, туески, лукошки, соты, панты, ворвань в бидончике, дубленые кожи, воск,большущие зубы, пеньку, мороженые тушки. Огромный мужик в полушубке, стоявший спиной к Илье, распоряжался разгрузкой.
    - Илья Борисович! - позвали со школьного крыльца.
    Ратмир, дожевывая на ходу шаньгу, спешил ему навстречу.
    - Пожалуйста, пойдемте, поможете нам, никак вы математик, - он весело потащил Илью к воротам. - А то вечно нас обсчитывают! Думают, раз гимназисты...
     Мужик у ворот обернулся, и Илья замер. Это был утренний "дикий архангел", усатый батюшка двухсотник из Армии Спасения Руси. И нагайка была при нем, вон она за поясом.
     - Здорово, атаман! - закричал Ратмир.
     - Здорово, пастырь! - захохотал мужик. - Вас, карбышат, обидишь, как же...
     Он оживленно кивнул Илье:
     - Зим добрых! Мы с вами, земеля, кажется, уже виделись сегодня? - Он протянул сильную большую ладонь: - Павел.
     Покрытые снегом гранитные многокрылые ангелы, оскалившись, лежали по бокам ворот. Илья прислонился к полированному твердому крылу, добросовестно пытаясь пересчитывать штуки уносимых припасов. Ратмир давал указания:
     - Это тащите в ризницу!.. Это прямо в наш класс, под парту, это малышам подшефным... Евпатий, ты осторожнее, браток, так все горшки побьешь, ты лучше бивни носи...
     Батяне двухсотнику вынесли в миске поесть на скорую руку, добавив с поклоном еще пиалу соуса. Он стряхнул снег с постамента и аккуратно расставил все это дело между каменных когтистых лап. Потом добыл походный бурдючок, отвязал крышечку, отмерил дозу, чуть-чуть выплеснул на снег - пращурам, пробормотал: "Ну, лиха им!" - и выпил. Крякнув, степенно принялся за еду. Макая куски в соус, облизывая усы, неспешно беседовал с Ратмиром.
     - Это все от Авериных? - спрашивал Ратмир, чуть хмурясь. - Не густо нынче...
     - Не-е, только от Аверы-младшего. Старший божился, что фарта не было. Не идет прохожий человек и все тут! - двухсотник снова захохотал.
     Ратмир пожал плечами:
     - 3начит, передай ему: столько и еще полстолько...
     - Э-э, Рат, лепо ли, возьмет сдуру да и пожалится на тебя Игумену, что не чтишь заповеди. Пришлет тот пару семеек, с десяток послушников...
     - Песца за пазуху! Твой Игумен читает по слогам, у него мозг давно замерз.
     - Зато он тебя хвалит! - заржал "архангел". - Есмень-смена, говорит, подрастает... Последний кусок изо рта... Дай Бог ноги, говорит, каждому... Как он тебя назвал - алчный волчец?
     - Волчец, Паша, не может быть алчным, - рассеянно отвечал Ратмир. - Волчец, по Книге, это репей. Жалкий такой, цепляющийся, волочащийся...
     Он внезапно остановил одного из десятиклассников, прущего жестяное ведро с мороженой ягодой:
     - Эй, Телятников, братишка, давай его сюда! Ставь... Это вам, Илья Борисович. Берите, берите, будете на святках москвень-цимес варить. На целый кагал хватит! Ты вот что, Максим, снеси-ка эту тяжесть в учительскую и оставь пока у завуча в тумбочке, скажи - отец учитель домой пойдет и заберет.
     "Архангел" вежливо заметил, обсасывая хрящик:
     - Ребятишкам спасибо, конечно. Но я бы вам, зяма, посоветовал самому ни в коем случае не возиться, а отдать ягоду здешним бабам, повелев испечь пироги на поду... - Он конфиденциально понизил голос: - Получите за одним разом два удовольствия, все девять блаженств! Я вам отвечаю. Хотите, мы с вами могли бы...
     Ратмир лениво вмешался:
     - Бородатого давно влику зрел?
     - Какого Бородатого? "Коня", что ли? Да как-то попадался под ноги...
     - А точнее - давеча, намедни?
     - Мнится, вечор. Кстати, борода прицепная, истинно говорю, по нашим астралам пришло, да и остальная волосатость сомнительная. Лысак беглый, что ли...
     - Из этих? Хара-хара? Их же всех вроде тогда... отлучили?
     - Ну, выкарабкался, бывает, крышка отошла, отлежался... А чего он - неблаголюбец, некротец? Отвьюживать не хочет?
     - Представляешь, Павел, в гордыне своей заявляет - максимум десятина, вот что по божеским законам вам положено! Где-то что-то вычитал... Булла, мол, была... Все-таки излишняя грамотность вредит животным - прав, ох, прав был Герберт Джордж. Мы, мол, вам не степная конина - с нас каймак драть, ну, знаешь, все эти разговоры отмороженные...
     - Метелить пора, лед ему в рот!
     - Да я надеюсь - оттает еще. Ведь вот так поговоришь по душам, внушишь - он, хара, и внемлет.
     - Вообще-то он, хара, на Реку собирался, - раздумчиво вспомнил "архангел". - Представляешь примерно, где обрыв лесной? Это идешь от Нижнего Носа, проходишь заимку, забираешь вправо, а там через два капкана сворачиваешь вбок и дальше мимо ясных пней... Место глухое. Поговори, там удобно.
     - Ладно. Теперь насущное - привез?..
     - А как же! Как договаривались.
     Двухсотник осторожно снял с нарт мешок, тщательно укутанный брезентом, поставил на снег.
     - Гляди... - мужик сунул туда руку и принялся звякать, греметь железом. - Тут тебе и катанки, и чесанки... в масле еще... с пистонами... и кремневые есть... Cнежатина! Прямо с амбара.
     Ратмир, близко наклонясь, смотрел.
     - Ладно, годится, - выпрямился, довольный. - Петро! Савельев! - крикнул он, повернувшись к школе. - Где у тебя Доезжаев? Уже внизу? Ну, давайте, братухи, выносите добро...
     Десятиклассники резво принялись таскать к воротам туго набитые плоские мешки. "Архангел" возился, укладывал их, присобачивал, постоянно сбиваясь со счета, то зачехляя брезент, то снова в сомнении под ним копаясь, шевеля губами и загибая пальцы.
     Призвали, наконец, Бога и Илью в свидетели, и все благополучно разрешилось.
     - Крепкое хоть зелье-то, с придурью? - отдуваясь, спросил напоследок двухсотник.
     Ратмир пожал плечами:
     - Сами не балуемся, ты же знаешь. Но дегустатору, "анима вили" нашему, этот сорт очень по вкусу. Буроватенький такой.
     Вынырнув из-за крыш, над головами низко завис вертолет Армии Спасения, защитно размалеванный святыми ликами. Люк был откинут, и на порожке, свесив ноги наружу, сидел патрульный в клювастой скоморошьей маске и вывернутой наизнанку шубе. На коленях у него лежали расчехленные перуновы стрелы.
     Двухсотник весело погрозил ему кулаком:
     - Наши катаются! Опять за зипунами собрались!
     Патрульный помахал рукой, сбросил вниз пачку листовок - они, кружась, разлетелись по снегу. Вертолет поднялся выше, развернулся и улетел.
     Илья подобрал прокламацию. Это было известное: "Миссионер, смирись!" (всем проповедникам всех ответвлений, бросившим это грешное дело, перешедшим в истинную веру - гарантировалось Прощенье. А так - секим!) На обороте в "Памятке Русскому Человеку" предлагалось нераскаявшихся ловить и варить в кипятке. Тут же приводились рецепты:
     "...когда миссер сварится, воду слить в крюшонницу и подавать ее на стол. Тушку обложить морошкой, выставить на мороз и подавать попозже в холодном виде".
     "Архангел" Павел, вытирая руки о листовку, попрощался с Ильей:
     - Ну, зяма, удачных трудов вам, хороших мозолей! Надеюсь, увидимся еще, попадетесь. А про ягоду не забудьте...
    Хлопнул Ратмира по плечу: - Прощай, всадник божий!
     - До завтра, - кивнул Ратмир.
     "Архангел" лег на нарты, гикнул, особо свистнул, псы понесли.
     Взметнулся, закружившись остывшим белым варевом, снег, и батька двухсотничек исчез за поворотом.
     - Пойдемте в школу, отец учитель, - вздохнул Ратмир. - Верхний Нос не замерз у вас? Будем в Лес собираться.
     В классе заканчивали сборы. Кто-то, забившись в угол, торопливо дописывал весточку и сворачивал треугольник конверта. Гриша Доезжаев, обвешавшись снаряженьем, подпрыгивал легонько - проверял, не громыхает ли где чего. Евпатий, вытянув богатырские ноги, полулежал, закрыв глаза, настраивался. Девочки наспех что-то доштопывали, перекусывая торопливо песцовые жилы зубками, переглядывались весело, поглядывая на Илью. Антип Прохоров рассматривал сегодняшнюю наледь на подоконнике - по форме и цвету определял погоду на вечер.
     Возле доски висело свежее "Послание". Илья подошел поближе, пробежал глазами. Боевой листок! Журили Михеева, который, погнавшись сразу за двумя "конями", бездарно, с треском провалился под лед, схватил простуду и выбыл на время из борьбы, нанеся ущерб общественному здоровью, делу класса, Единому Организму. Жучили Евпатия, который явно несдержанно ведет себя за столом - аж за ушьми трещит! - увеличивая, таким образом, постоянный Общий Вес, из-за чего кто-то должен за него отдуваться, сидеть без сладкого.
     Имели место Страсти по Елисавете Воробьевой - "Светлый образ":
     "Он вошел, и в классе сразу как-то посветлело... О, ты прекрасен, возлюбленный мой, ты прекрасен!.."
     (Илья с изумлением обнаружил, что песнь посвящена о. Учителю, Илье свет Борисычу).
    Наконец, было большое Откровение Ратмира "Лесные богатства. Экономический обзор", к сожалению, перегруженное цифрами и написанное на гимназическом арго.
     Илья подошел к окну. На улице - слякоть. Шелег пополам с гешем. И девушка стоит рядом, белый свитер, тонкое лицо. Хорошо так стоять, прижавшись лбом к холодной слюде окна, а руки положив на горячую батарею. Девушку звали Лиза Воробьева, и была она из тех, кто обязан был овладеть компьютером. Да пошто он ей, постылый?! Грубый шлемофон на изящной головке, руки вечно в смазке... Ей бы пластику там какую-нибудь, мелодекламацию, возникновение из пены... Хотя, кто ее знает, резонно подумал Илья, ведь снаружи снежно и сложно. Вот подойдет сейчас сзади Евпатий да и рявкнет: "Сто рупьев, отче! Помните у Ивана Алексеича, старче?"
     И мы едва... схватить ее за... в непродолжительном времени перейдя через границы...
    
    
    10.
    Электричка объявила: "Платформа Нижний Нос", открыла, зашипев, бронированные двери, выпустила их и ушла. Только лязгнули, клацнули колеса, мелькнул штык кондуктора на последней площадке, и стальная махина уползла за поворот.
    Они спустились с пустынной заснеженной платформы и грозной боевой колонной влились в Лес. Ратмир и его ратники были в тяжелых кожаных куртках на меху, и у всех на левом рукаве пониже плеча была вделана металлическая пластина - "щит пращуров" с начертанным знаком "XV".
     Илья двигался как бы в обозе. Было привольно и спокойно. Толкотня, суматошное движение, скрип шагов и визг полозьев, крики каюров, набеги, смог, стресс, пик и все, все остальные - остались дома. Вкусно пахло смолой, которую никто не лил на тебя сверху, несусветно бранясь.
     Цепочки песцовых следов на снегу - отпечатки трехпалых лап и бревна хвоста. Веточка хрустнет - и снова тихо. Славно!
     Смущал немного только известный уже подшефный мальчик-гридень из младшей дружины, тоже напросившийся в поход, обещая хорошо, тятенька учитель, себя вести. В основном он двигался рядом с Ильей, чинно держа его за рукав, но время от времени принимался вдруг скакать с резвостью меньшого братца, норовя сколупывать с коры застывшие прозрачные капли - так называемую "жуйку" и совать, немытую, себе в рот, прикладывать к снегу ухо, по храпенью разыскивая под сугробами впавших уже в спячку снежных червей-землячков и складывать их в тут же найденную ржавую консервную банку с обрывком этикетки "сайРа с ею". Так что Илье приходилось хватать его сзади за шарфик и погонять перед собой.
     Слева и справа от тропы тянулись причудливо изогнутые, стелющиеся над снегом корявые стволы берез, низкие кустарники, замерзшие болотца, поросшие торчащим из-подо льда папирусом - привычная подмосковная тундра, зябкие хляби. Дикий зеленый шум побегами пробивался сквозь снег - Илья сорвал, с хрустом разгрыз дольку, выдохнул родимый отпугивающий запах...
     Попадались гигантские валуны, вынесенные и отполированные ледником еще до Второкрещения. Выбитые на них узловатые знаки, праписьмена, "черты и резы" никто прочесть не мог, хотя, говорили, в полнолуние на Антиоха Зимника они оборачиваются в православную речь.
    Миновали горелое неживое дерево, увешанное дощечками с пожеланиями - очередное "Древо Плача народного" (в основном, по обычаю, желали, чтоб у соседа пеструха сдохла да песцы нестись перестали). Здесь тропа разветвлялась. Слева тянуло жилым духом, подгоревшей кашей, вареным топором, казалось, даже доносится поскрипыванье сушащихся на морозе портянок - заимка была близко. Повернули, увы, направо. Мальчик печально принялся вспоминать, как Патриарх, скитаясь в снежной пустыне, питался, как известно, котлетами из снежевики с грибным соусом.
     "И нам велел!" - облизываясь, бубнил мальчик. Потом он заявил, что ножки устали, и Илье пришлось тащить его на закорках.
    Сразу вспомнилось: "Детство. Тогда для евреев еще было рабство. Я маленький. Горло в ошейнике. И папа вот так же, на плечах, везет меня, посапывающего, стылым утром, в бойцовник, в младшую группу..." Там они перед своими драками "на кулачках" гоняли прутиком на замерзшей луже маленький красный клубень. Да, это было хорошее время, когда все только начиналось, когда Рогач Косноязыка еще только замышлял Ледяной Бунт, подбирая в свою банду каждого, кто может носить меч; времечко, прозрачное и поцарапанное, как лед той канувшей лужи.
    Илья двигался ровным шагом, поматывая головой. Дозорные с Евпатием во главе на легких лыжах бежали впереди.
     Вот они издали замахали, засигналили лыжными палками, сообщали что-то, но Илья эту азбуку плохо знал, он улавливал только отдельные слова : "...река... лед... блестеть..." Однако мальчик-наездник спешно спешился, ловко соскользнув со спины Ильи, выволок из-под тулупчика укороченный самопал и, грозно щелкнув, взвел курки.
     - Убери немедленно! - растерялся Илья.
     - А он чистый ! - ухмыльнувшись, успокоил постреленок, похлопывая по вороненому. - Не засвеченный... Этот ствол на дело со мной еще не ходил.
     Деревья постепенно расступались, переходя в густой кустарник. Показалась серая лента замерзшей реки, черневший лес на другой стороне. Дул холодный ветер, нес снежную крупу по льду.
     Они лежали в кустах над обрывом и смотрели вниз. Там, на шероховатой глади реки, сидели, стояли, подпрыгивали, шевелились - согнанные в кучу - юродивые, убогие, блаженные, попрошайки, нищеброды, побирушки, сироты, калики перехожие, культяпые, непарноногие, шелудивые. Кое-кто тряс веригами, кто-то приплясывал на льду босой (говорят, детки, полезно), выпевая:
     Месяц светит,
     Котенок плачет,
     Завтра встанем,
     Утром поужинаем.
     Вокруг неподвижно стояли "кони", опираясь на бамбуковые копья. Несколько конвойных в темных очках - от снежной слепоты - бдили, озираясь, поодаль. Надменно подбоченясь, торчал, как кол, знакомый злодей - голощекий Белобородый. Белая борода его была заплетена в косичку и переброшена через плечо, обветренная физиономия вымазана зеленой целебной грязью. Невнятно цедя слова, он принялся что-то втолковывать толпе, до обрыва долетало: "Пялься сюда, люд московейский... взнуздать гордыню... затянуть пояс потуже... на пирах вставать из-за стола слегка голодными... платить отныне половину..."
     - Как же - половину, родимец? - плакало сборище, утираясь ветошкой. - Когда всегда треть была!
     Сброд этот, насколько Илья знал, составляли люди все больше степенные, сурьезные, устойчивого среднего достатка. Нахрапом их было не взять. Разом же падать наземь и подставлять выи было не в их ухватках.
     - А отныне - половина! - жестоко ухмылялся Бородатый. - И присно, ну, а там дальше посмотрим. А то ведь дверцы в подземке хлипкие, можно и выпасть на полном ходу, толкнет неведомо кто - и все медяки растеряете...
     - Эк Бородатый разливается! - с восхищением качал головой мальчик в кустах, неосторожно сплевывая вниз. - "Конь", об лед!
     У озорника - видимо, от азарта ожидания - напрочь пропали из речи спокойно-размеренные ратмировские интонации, зато появились разбойные манеры - он харкал во все стороны и непрестанно бранился. Потом он впихнул Илье в руки какой-то пенал:
     - Это ваш складной меч, отец учитель, именной складенец, берите, берите, я его всю дорогу за вами таскал, да вы не нюхайте, это там чьи-то святые мощи в рукоятке...
     Сейчас мальчик лежал в сугробе возле Ильи и нетерпеливо грыз край щита.
     "Не грызи!" - хотел сказать Илья, но смешался.
    - Травяной мешок вареный! - снисходительно поругивал мальчик Бородатого. - Нажевался и выступает. Так они ему и отсыплют медяков! Щас!.. Клювы разверсты, ан клубни развесисты... Мы-то их, слава Ейбогу, изучили... Костылем со стилетом ка-ак двинут промеж лопаток! Ого! А жестяная тарелка с медными грошиками, край отточенный, как бритва - метательная, - по горлу целят и не промахиваются!
     - ...А теперь для доходчивости и понимания нового распорядка, - объявил во всеуслышанье Бородатый, - отобрав из ваших рядов некоторых - по примеру сорока мучеников, постоявших за веру голыми на льду, - мы ими соответствующе займемся!
     "Что у него за манера такая неприятная - раздевать на морозе? - морщась, думал Илья. - Давеча меня, мерин бородатый, хотел в проруби окрестить..."
     Оцепление подняло по команде копья, тесня оборванцев. Толпа шарахнулась, давя друг друга, раздались стенанья.
     И тут по-звериному молча метнулся с обрыва вожак Ратмир. И кинулась вслед остальная стая.
     Илья, будучи разумным, но стадным, тоже воинственно привскочил и попытался скатиться с обрыва, но мальчик был начеку и крепко схватил его за штаны:
     - Сидите уж, отец учитель! Без вас там...
     "Кони" в панцирях сноровисто выстроились тупым куренем и свирепо устремились вперед, казалось, сметая гимназистов: вот-вот врежутся и раздавят, но те, расступившись, налетели с боков, да за жабры - и началось побоище!
     ...Послушай, далеко-далеко, у озера Чуд, где Желчь, превращаяся в реку, течет, - бысть сеча ту велика...
     Воины Ратмира, обрушившись с обрыва на лед, исполнишася духа ратна, грянули на врага. Такого Илья никогда не видел и не представлял даже, что нынче такое возможно, - это была древняя "буза", "пляски под драку" - страшная система пагубы пустыми руками основанная на языческих еще наговорах и медитациях, когда "дух входит в кулак" и человек превращается в чудовищную боевую машину.
     Тут, увидев, как дело-та поворачивается, вступили в битву и нищие. Слепцы, неслышащие, мычащие, лишенные отдельных конечностей, вся эта убогая восставшая плоть - в едином порыве гнали угнетателей. Уже и Илья, отмахнувшись от мальчика, цепляясь за кустарник, гремя топором и мечом, сверкая сталью, спустился с обрыва - давно он хотел поучаствовать в благородно-освободительном возмущении, и вот довелось.
     Загнанные "кони" (ох, не вернуться уже им в родные кочевья! Ждет их иное Коньково) метались по замерзшей реке, подвергаясь постепенному истребленью. Вот очередной, захрипев, лег на бок и затих...
     Все завершилось. Радостно тащили Бородатого, его поймали уже на исходе, кинув перевес - ловчую сеть. Нищие оживленно галдели, шумно обсуждая сражение и показывая друг другу язвы и раны.
     - Пэр аспера ад бестиас, Илья Борисович! - приветствовал его разгоряченный, с закатанными и все равно забрызганными рукавами кожаной куртки, Ратмир. - На шкаф, отец учитель, на шкаф!
     "И лестница туда крутая, скользкая, - привычно заныл про себя Илья, - или даже раскачивающаяся, веревочная, на ледяном ветру..."
     Тут поблизости снова возник подшефный мальчик и повел победные речи.
     - Кончено с "конями"! - распространялся мальчик, небрежно дуя в дуло самопала. - Давно-о мы до них, негожих, добирались! Сколько они у нас грядок грибных потоптали, сколько грибонош-одиночек сгинуло в лесной глухомани - это ж не в сказке сказать!.. И вот - виктория!
     - Все полегли? - облегченно спрашивал Илья.
     - Иные изранены ушли, царствие им... - мальчик перекрестил ножом подметку. - Пропадут, будем верить, в сугробах - заметет к утру али задерет кто.
     Юродивые тем временем посовещались с убогими, и из их рядов выдвинулся благообразный лощеный нищий в дорогом вретище. На груди его широкой висел вырезанный из жестянки наперсный крест, и опирался он, согласно сану, на клюку с набалдашником в виде песца-двуглавца.
     - Спасибо, кормильцы, поспособствовали! - сдержанно и достойно принялся благодарить он гимназистов. - Господь вам подаст! С миром ступайте, старших почитайте да падающих толкайте... Успехов в учебе!
     Ратмир, не тратя дорогого времени на пустые разговоры с неинтересными людьми, от которых ничего не зависит, негромко сообщил:
     - Дарить теперь будете нам - треть, как и раньше. Больше вас никто не тронет. Куны складывайте в борти, дымари заберут. И помните притчу о пчелах неверящих.
     Отвернулся и стал подниматься по откосу. За ним карабкались остальные ребятки.
     Преображение витязя в мытаря ("Успехов в учете!") не шибко поразило Илью. Тут даже если бы сейчас из сугроба восстал Патриарх и - оц, тоц, перевертоц - вытащил из митры за уши живого песца, Илья бы только вздохнул. Чего уж там...
     Скребя в затылках и вообще почесываясь, нищие побрели по зимнику, постукивая клюками и посохами с железными оконечниками. Слышалось их протяжное и заунывное: "Уж мы лед усеяли, усеяли..."
     Дошел черед и до Бородатого. Накладные волосы с него сорвали в сраженьи, всклоченная борода-мочало трепалась на ветру. Расхристанный, спотыкаясь о трещины почвы, тащился он на обрывистый лесистый холм, его для порядку подталкивали сзади тычками в шею "Съел, брат?"
     Наверху гимназисты уже заканчивали монтировать и устанавливать раздвижной столб с перекладиной. Бородатого стали крепить к столбу, заглядывая в иллюстрации, причем - примечательная деталь! - без единого гвоздя, как издавна ведется на Руси. Бичевать предварительно не стали, обойдется.
     Тут бабка какая-то простоволосая, нищенка, кинулась к его ногам, обхватила. Хотели было (святая простота!) оттащить, увещевая, но, оказалось, ушлая старушка просто ботинки с коньками снимала, чего добру пропадать, еще послужат - по замерзшей воде аки посуху.
     - Славь гегемона! - говорил Евпатий и тыкал Лысака легонько под горло лыжной палкой.
     - Хай виват интеллехт! - послушно вопил с креста Лысак, тряся бородой, похожий одновременно на ожившее Хайгетское чудовище и на Волковский бобок.
     Гимназическая братия, закусывая бутербродами, одобрительно кивала, лениво советовала Евпатию: "А вот ткни его еще знаешь куда..."
     Бородатый бушевал:
     - Каюсь, обмишурился! Обращаюсь! Виноват, исправлюсь! Примаю иночество и отныне прозываюсь Архип! Веру в пазухе несу!
     Темнеть начинало, пора было возвращаться восвояси из ледяного похода.
     Бородатого, посмеиваясь, отсоединили от столба (пояснив Илье, что нельзя говорить: "Он хищен и злобен", но - "Одержим был и прельстился", с кем не бывает, знамо дело - леса лысы, работа адовая будет сделана и делается уже, и тогда соблазнятся многие) и он с клекотом рухнул, обвалился в снег. Ему раздобыли огромные лыковые снегоступы, и новоявленный инок Архип убрел по сугробам, горячо разговаривая сам с собой, божась, размахивая руками и запрокидывая лысую голову к небу. Валил белый снег. расстилался, заметая след заблудившегося сына человеческого.
    
    11.
    На затерянной в сугробах маленькой станции пришлось долго ждать электричку. Ее все не было. Тоскливо выли песцы в вечерних снегах: "сно-у-у!"
     Платформа была пуста, пустынна. Евпатий подошел к ее краю и пробурчал, что вот так можно ждать и ждать, до второго Спаса, а потом кто-нибудь посмотрит вниз и увидит, что рельсов вообще нет и все обpocлo льдом. Или, скажем, сказочным колючим растением.
     Появился, размахивая фонарем, здешний смотритель, делающий обход. Подивившись, повел озябших детей и их учителя к себе в будку ("как-нибудь потеснимся..."), напоил их пуншем из чайника, рассказал, что уехать отсюда в этот период трудно - поезда то долго не появляются, то сразу три подряд идут, передвигаются стадами. И все равно проносятся, не останавливаясь, переполненные. В лучшем случае удастся детей устроить в ящике под теплушкой, а уж отцу учителю придется трястись на крыше.
     - Уедем в нормальном вагоне, - уверенно шепнул Илье мальчик. - Вот увидите.
     Смотритель, вздыхая и сморкаясь, долго жаловался, что лесные недруги безобразничают, то и дело совершают набеги на его сторожку. Попутно посетовал, что станция на отшибе, вдалеке от дорог, и как это они, бедолажки, сюда забрались, заплутали, видно?
     - Мы едем в сторону, - нехотя отвечал Ратмир. - Разве вы нас не узнаете?
     Смотритель, заслышав книжную речь, только сейчас подслеповато вгляделся в "щит" на его рукаве и отшатнулся в изумлении. Знак этот явно был ему знаком.
     Евпатий рукой в железной перчатке достал из печурки уголек и аккуратно вывел на побеленной стене "XV".
     - Отныне будет тихо, даже скучно, - объяснил он смотрителю, следившему за ним с испуганным почтеньем.
     - Чертовски хочется уехать! - задумчиво произнес Ратмир. - И, может быть, - эх, мечтать так мечтать! - все-таки внутри вагона, с освещеньем, а то, как Пришедшему и Непонятому песцами в ермолках И.Х., иногда что-нибудь хочется сделать - не могу: темно, темно...
     Смотритель останавливал электричку всеми средствами - подавал знаки фонарем, разложил костры на платформе, хотел даже немного перегородить пути бревном (отговорили), казалось, сам готов был взойти на рельсы.
     Электричка озадаченно притормозила. Смотритель мгновенно, сорвав какие-то пломбы, открыл своим ключом дверь последнего вагона и запустил их внутрь.
     - Это прицепной вагон, исповедальня на колесах, - быстро объяснил он, прощаясь. Мигнул в последний раз его фонарь, и состав тронулся.
     В тамбуре в самую душу взирал с потолка равноапостольный образ Железного Щасливого, сидящего у себя в избушке лубяной. Это сразу настраивало на доверительный лад.
     В вагоне-исповедальне было не слишком свободно, но сидячие места имелись. Пахло излитым русским духом - сивушными маслами, прокисшим квашеньем, мочой в проходе, блевотиной повсюду, сухим дерьмом по углам. Это формула есть веселия Руси, там все через Пи выражается...
     Кое-кто бродил, шлялся по вагону, кочевряжился. Те же, у кого, по выражению древнего автора, "хмель был незадорного свойства", мирно дремали. Шибко храпящим засовывали в рот портянку, чтоб не храпели.
     Илья уселся возле окна на свежеоструганную, вкусно пахнущую лавку. На замерзшем окне было начертано: "Спаси вагон от шумных сивонистов!"
     Электричка тряслась и дребезжала, пожирая пространство. Прицепной, шестьсот веселый, вагон качался и скрипел. Вокруг гомонили:
     - Православие, по сути, богомать, третьесортно. Трудно пережевывается. Все время в нем какие-то щепки попадаются - это что же, с крестом рубили?..
     - Ты слышь, друган, все мы в оны годы лезли через забор в соседскую церкву - там, как говорится, и свечки слаще! Но пора бы уже и остепениться, понять, что краше своей веры - исконной, пуповинной - нет нигде! А православье - лепешка насущная, детское место. В нем хорошо и уютно, можно свернуться в клубочек. Сказано же в Книге: "Крошка Русь... и воды отошли..."
     -...называется Державная икона Божией матери, кстати, рекомендую сходить помолиться - сеанс! - так вот, у нее на башке макитра, а на ней - стародавнее изображение солнышка, крючковатое такое. Эх, выйдет, выглянет крючковатое солнышко из-за туч, разгуляется!..
     - Ржа лож! И лжа рож ихних! В фартуках, с молоточками, обступают, тянут когтистые лапы - хочут хряснуть по коленке!..
     - Такое впечатление, что забыл про нас Господь! Положил как-то в морозильник и забыл...
     -...нужен переход Руси из жидообразного состояния к ледяной твердыне...
     - Учили же старые люди - на отчество, на отчество тоже надо смотреть! В корень!
     - Знамо, замешали квашню да на жидовских дрожжах. Вот и ешь пирог с еврейским фаршем...
     Илье хотелось снять шапку и треснуться головой о стенку вагона. Когда же это все кончится, все эти разыскания о начале конца Руси, упреки во всем, окромя погоды, когда же я перестану все это слышать, видеть и обонять, когда же, а?
     У вас нет другой Руси? Я хочу обязательно Русь, но без этого. Она пьет и бьет - значит, любит.
     Ребята тихо пели, перебирая струны:
    
    Будет все, как мы хотели, будет долгий звон хрустальный,
    Если стукнуть лыжной палкой ровно в полночь по луне...
    "Будет все, как они хотели, - думал Илья. - Это я теперь точно знаю. Убедился. Где вы, простые и понятные прежние бунташные времена - мускулистые, рукастые и мордастые двоечники и, как водится, очкастые, головастые, хилые отличники (как на той же Луне) - ау, увы! Новая генерация - элои нашего смутного Ледниковья - закаленные такие божьи снежинки. Они будут, как электричка, отважно грохотать вперед и вверх, навстречу взвешенному и расчисленному, на высокоуважаемый шкаф...
     - А я?! Я никогда не Дозвонюсь До Люды, - понял Илья вдруг. - Это как в сказке: один землемер очень хотел попасть в Замок, из землемеров в небожители, но никак не мог, хотя ничего ему вроде не мешало. Не дано по определению. Предначертано.
     Ратмир-воевода сидел насупротив Ильи и читал какую-то хронографию.
     Вот он, повелитель бурь и снежных мух. Ему все ясно и почти все понятно. Вокруг шатия - товарищи, с которыми вместе боролись. Хорошо!
     - Скажи, Ратмир, что ты читаешь?
     - Это, Илья Борисович, "Лекции" одного франка, он тут пишет: "Детей должно будет так воспитывать и обучать, чтобы они знали, как им действовать в человеческом обществе для того, чтобы быть счастливыми..."
     - Интересный пергамент, - пробормотал Илья.
     - Полезный, - тихо уточнил Ратмир. - Не просто - как выжить в общежитии, а еще и быть счастливыми. Не из-под палочки... Мне нужно. Я ведь хочу стать учителем.
     Он заложил пальцем страницу и наклонился к Илье:
     - Вы поймите, Илья Борисович, мы же не закаляки какие! Мирные гимназисты, вынужденно принимающие форму сосуда. Что толку в гуманности, если окружающий гумус таков... Сугробная жизнь, правила игры! Помните, юный Павлуша осознает, что "полные баллы" от Учителя (сиречь - от жизни, от судьбины) получает не самый способный, а тот, кто быстрее всех подаст треух. Мы же еще и скорректировали, усилили - у нас самый способный и подает треух. Не переломится! На общее-то благо... Но мы ждем и ответной реакции, ходов навстречу - Сверху (кто-то там все-таки, видимо, есть). Это же метанье бисера - для тех, кто понимает. Поэтому нужна уже не училка с тетрадками, а компьютерный многознатец - вот как вы, Илья Борисович. Большой Побратим, который так нам во всем нынче помогает.
     Ратмир благодарно поклонился Илье и вздохнул:
     - Каков поп, вдалбливали нам, таков и приход. А вот каков Уход - нигде ничего не сказано, приходится доходить самим. Мне вот часто снится какая-то огромная Тихая купель, прозрачная голубая вода залива, лед сколот, пышная зелень на берегу, белый песок, и мы с брателлами зачарованно смотрим с высокого борта каяка, и солнце напекает латы... К чему сей сон, зигмунд его знает!
     Лицо Ильюши: горбоносое, вытянутое, подслеповатое (мое, значит, очкастое лицо в его простой оправе) выражало какую-то тупую, болезненную заботливость (о, как он угадал!).
     "Правда што льц обрести новые небеса и новую землю? - лениво размышлял Илья. - На вывод, в дивное дикое поле? Не надо будет больше пробираться к кучам мерзлого угля, откалывать, озираясь, куски и тащить в наволочке, по пути подбирая щепки для растопки. Не потребуется ходить с ведрами на саночках за водой, спускаясь к проруби по проклятому обледеневшему откосу с вмерзшими дохлыми песцами (а ведь есть, говорят, такие ведра, что идут домой сами). Хочется, наконец, сидеть возле оттаявшего окна, завешенного тонкими прозрачными одеялами (говорят, есть такие), а окно приоткрыто, и ветерок (не пурга, смутно представляете?) надувает и колышет их... Причем сидеть не на привычном старом ящике с торчащими сучками, а на ящике мягком (говорят, существует), под лампой, которая светит, вблизи батареи, которая греет, - и держать на коленях не Книгу, а книгу, а на стене - полки из гладких блестящих досок (говорят!..), а на полках - книги, книги, книги, а за окном не вечнозаснеженная помойка, а что-нибудь, даже не знаю... другое! Хочется также большей предсказуемости при выходе из подъезда, какой-то хотя бы последовательности ("один из них Утоп..."). А то вместо обещанного острова канцлера из морозного тумана все время выплывает остров доктора...
     Но с другой, с другой стороны, с родимой, так сказать, сторонки! Отродясь жить на Руси, в теплой ее шерстке, худо-бедно в сытости и относительном покое - и вдруг уходить из избы, бродить, скитаться, неизвестно где паразитировать - неблагодарно, даже неудобно как-то. А тут с детства знакомый подъезд с его домашними запахами, родная речь - матерь, ласково вопрошающая: "Яша, хочешь щец?" А куда к лешему девать врожденную способность различать десятки оттенков цвета снега?.."
     Илья, покашляв, печально обратился к Ратмиру со строками Книги: "Не падайте духом, провождая время с жидами и маршируя в грязи, уповайте на будущее, и, если вам невероятно повезет, вы, может быть, и выйдете в один прекрасный день из Леса и увидите впереди Длинное Болото".
     - Видите ли, ребе... - начал Ратмир, улыбаясь, но в этот момент вагон дернуло, заскрежетали колеса, электричка резко затормозила. Многие попадали со своих мест, но как-то равнодушно.
     Народ, кряхтя и охая, принялся собирать разлетевшееся имущество, хмуро переговариваясь:
     - Чего там - опять пути впереди разобрали?
     - Шпалы на дрова, рельсы на ботала...
     - Да нет, это банда Василисы...
     - А-а, лесные Воительницы пошаливают, весталки-встаньки...
     - Снегини, тудыть им клубень!
     Илья осторожно выглянул. Вдоль вагонов, на низкорослых мохнатых лошадках скакали крепкие ядреные девки-православки в ватниках, с боевыми рогатинами. Вздымали лошаденок на дыбы, свистели люто. И среди них, отдавая приказанья, ехала предводительница - русоволосая, русскоглазая Василиса-краса. Илья машинально облизнулся.
     Через малое время двери тамбура слетели с петель и в вагон ворвались снежные весталки - румяные, разгоряченные, пахнущие морозной свежестью и нежным потом. За ними неспешно и строго вошла Василиса - в какой-то невиданной роскошной шубе, а уж рогатина у завуча была серебристой, в блестках. Оглядела притихших людишек, нахмурила пушистые брови и вдруг улыбнулась, глаза протаяли:
     - Ну, конечно, десятый "в", и, как всегда, в полном составе!
     - Здра-а-асте, Василиса Игоревна!
     - И обновка у вас, я гляжу и вижу - новый Учитель? Вечер-темец, Илья Борисович!
     Пока Илья решал, повалиться ли в ноги или достаточно отвесить поклон, Василиса спросила:
     - Как успехи, карбышата? Успеваете?
     - Да-а-а, Василиса Игоревна!..
     - Как Учитель - не балуется?
     - Не-ет, Василиса Игоревна...
     - Похвально, душа моя, - обратилась она тогда к Илье, - что вы нашли контакт с нашими детьми. Это, дорогой, и редкостно, и радостно. Я же их вела когда-то, еще несмышленышей, начинала... Есть, значит, в вас что-то свыше! Вы пока спрячьтесь под лавку, чтобы не видеть происходящего, а как мы уйдем - вылезете.
     Под лавкой оказалось тихо и уютно, как в горнице, глухо доносившиеся звуки можно было трактовать разнообразно, и Илья, лежа на боку и с интересом вслушиваясь, уже было начал задремывать, убаюканный, когда раздались дикие прощальные посвисты и прогремело:
     - Доброго снега вам, Илья Борисович! Опосля еще увидимся!
     - Учитель, вы целы? - с беспокойством спросил Ратмир. - Вылезайте. Можно уже.
     Выбравшись из-под лавки, Илья увидел, что свободных мест в вагоне значительно прибавилось. Он тут же прильнул к окну. При свете луны он увидел, как Василиса, сидя бочком в седле, небрежно махнула рукавом кому-то на паровозе - пшел, кыш!
     Получив разрешение, электричка задымила, запыхтела, медленно тронулась. Всадницы возвращались обратно в лес, гоня перед собой небольшую колонну мужичков со связанными за спиной руками, в рванье, в каких-то бабьих тряпках, наверченных на голову.
     - У нее огромная усадьба в посаде - такая Микулишна! - объяснял Ратмир, тоже глядя в окно на Василису. - Надо же кому-то возделывать сей сад. Кайло в зубы, в обед - сухарь из кулича. Очень хваткая баба. Сущая грушенька - везде поспевает! Мешками на торг возит. Песцов откармливает. Вы, кстати, обратили внимание - вечно от нее паленой щетиной несет?..
     - Ратмир, тут братки одно дело предлагают... Давай вместе прикинем, - позвал Евпатий.
     - Иду. Извините, Илья Борисович...
    
    
    12.
    Электричка набирала ход. Вокруг дремали, закусывали, положив тряпочку на колени, лупили сваренные вкрутую клубни. Посыпали крупной красной солью, разглагольствовали:
     - У нас ведь как. Встань, кличу, русский богатырь-муромец! А он мне: "Не подходите, не подходите: вы с холода!" Ну а бесам самый шабес!
     - А вот, чтоб копыто их раздвоенное не ступало на святую землицу, у нас на окраине народ давно средство придумал - ходули им, осиновые! Видишь, ковыляет на ходулях, возвышается, колеблет свой треножник - ага, бей, не промахнешься! А то вся Москва от них, пришельцев чужеродных, желтой травой заросла, уже из-под снега лезет...
     - Зато на огородах шаром покати - одни муаровые гряды!
     Илья задумчиво водил пальцем по стеклу, протаивал дырочку.
     "Все эти разговоры - инерционные, вслед, - думал он вяло. - Вторение задов. Исконно местное маханье на лестнице. Никого уже нет, и трава-таки проросла на пороге. Спина уезжающего арамея излучает сиянье... Я - один, яхвезаветный, последний из Изь, самец-поскребыш, оставшийся... И я никогда не дозвонюсь до Люды".
     - Яникогданедозвонюсьдолюды, пробормотал он. И грустно вспомнил, что вот у них в группе Маша Кац - желтобилетница и отличница - постоянно старается на лекциях сесть рядом с ним, подсовывает свои аккуратные конспекты, приглашает в гости по поводам и без - тут разночтений быть не может!..
     Маша Кац-папа имел свое дело: покупал селедку, резал на кусочки и продавал дороже; мама вела дом. Милые усталые интеллигентные люди, всегда такие благожелательные. Они давали ему чтиво, альбомы лубочной живописи, глиняные свистульки, отлакированные шкатулки, навязывали даже расписные подносы ("О, нет!..") и приглашали обязательно заходить. Он набивал всем этим рюкзак, утрамбовывал и, сопя, волочил прочь.
     - Уж, пожалуйста, и подносик вместе возьмите, - деликатно уговаривал папа, провожая в прихожей и помогая навьючить рюкзачище.
     А мама, тихо улыбаясь, собирала со стола хрусталь и серебро, шепотом, в стихах, пересчитывая вилки. Он им нравился, это же всегда чувствуется.
     У Люды мать работала звеньевой, а отец углежогом. Он регулярно поддавал, но, как равнодушно говорила Люда, не колобродил, сразу приходил домой, ложился возле двери под вешалку и засыпал. Илье доводилось осторожно перешагивать через него и видеть откинутую в сторону руку, державшую закопченные очки с дужкой, замотанной синей изолентой.
     Конечно, это все не главное, все это зола, чешуя. Но, согласитесь, все же окружение формирует... А как оно влияет! У Маши родители готовились к отъезду. Давно уже готовились. Не спеша собирались, педантично и аккуратно (ну там, два ножа, сухари, компас, увеличительное стекло для добывания огня). Так, может быть, как бы это выразиться - женихов берут? Тук-тук, пустите меня в теремок, пока Телемак не закрыл на замок. Да-а, Маша Кац. Фельдкуратская дочка. А что? Скорей всего, судьба не есть жестко закрепленная система, и возможность слабо трепыхаться присутствует. Сказочка про бабушку и зеро: "Садись поближе к печке, Малыш!" И вообще - из-за леса, из-за гор варяг Серен утверждал: "Как бы ты ни поступил - все равно пожалеешь". Или - или: однофигственно!
     Печальными нежными голосами пели девочки в вечерней электричке - как большой песец порвал сети, опрокинул баркас и никто не вернулся назад, не спустился с холмов...
     Электричка мерно катилась. За окном, опережая, бежала упряжка, звеня бубенцами в морозном воздухе. Илья смотрел в проталину на затуманенном стекле. Лес кончился. Начиналась городская свалка, места богатейшие, но осваиваемые варварски и поверхностно.
     Какие-то фигуры ковырялись в мерзлой земле, искали в культурном слое что попадется. Вдоль путей брели лыжники с заиндевелыми хоругвями, возвращаясь с крестного хода. Проехали Дачные Пустоши, Ближнее Запустение, замелькал городской частокол. Пошел уже собственно город - град мал, древян, занесен по самые крыши и наречен Москва. Виднелись полуразрушенные зубчатые стены, обвалившиеся башни - там, где был сход снежных лавин. Вдали, за городскими чертогами золотились купола Царь-церкви. Показался утыканный горящими факелами ханский Курган. На вершине его громадная каменная баба-синильга, распахнув рот в матерном крике, занесла огромную метлу над обуялым страхом городом: "Ратуйте, крестославные! Идет орда рогатая, очередная! Шеломы блестят, шаломы слышатся... Прибудет много жида, и пребудет их царствие..."
     На соседней скамье бархатно, успокаивающе повествовали:
     - Э-э, батенька, вспомните Русское Ханство - каков оксюморон! - а ведь было же... Так и Московская Синагога... "И желтым звездам на забаву даны клочки твоих знамен..." Сгинет все, канет, осыпется - а Русь останется!
     Илья уткнулся лбом в стекло и обозре очима своими семо и овамо. Печальные огоньки ночных церквей, лампадки в окнах домов. Там живут. Там не спят, спорят вовсю, что огненней - пещь али геенна. Там дрожат всенощно возле ржавых ледяных радиаторов от ужаса грядущей Парниковой Напасти, напущенной злокозненными мудрецами известного роду-племени.
     Желтенькая, жалкенькая звездочка, я повторяю имя - звезда КАЦ, висела над Москвой, мерцающе светила, помаргивала, пульсировала - не надо ора, вce к лучшему в этом христианнейшем из скотных дворов других миров, и пусть даже дадут по тебе мешалкой, ан печатные пряники все-таки снимают со шкафа, встав на лестницу...
     А электричка, наконец, доползла, устало раздвинула двери, и все вышли на морозный перрон. Скитаний пристань, Рим-Три. Они шли по перрону сплоченной дружной бригадой - Илья и его десятый "В". Симбиоз крепчал! Это, кажется, у Пятачка или у самого Святаго Пуха висела над жилищем скрижаль: "Посторонним В". Своим В! Ибо и братья десятого поверили в него!
     У спуска в подземный переход они остановились.
     - Пора домой, - вздохнула Лиза Воробьева.
     - Метро закрывается. Архангелы расступаются, - прогудел Евпатий. - Вот теперь, погуляв, свежими и отдохнувшими, и можно приступать к выполнению домашнего задания.
     - Надо еще зайти к подшефным, в пятый "в", - напомнил Ратмир.
     - Поднатаскать, как грамотно обложить данью приготовишек? - не удержался Илья.
     - Нет, - покачал головой Ратмир. - Мы просто учим их Братству. Пусть они начнут раньше, чем мы. Авось воздастся...
     - Хорошо бы в ночное успеть, Павлуша зовет, - озабоченно заявили братья Волокитины. - Помочь просил патрулировать, трясти разжиревших лавочников. Только уж больно нынче холодно, опять ларьки жечь придется...
     Илья вспомнил батьку-"архангела" и поежился.
     Ратмир, внимательно смотревший на Илью, протянул ему круглую выпуклую пластинку - все тот же "щит пращуров" с выбитым "XV".
     - Это значит: десятый "в", - объяснил он. - Победный! Не потеряйте, Илья Борисович. Лучше всего повесьте на шею, вот тут дырочка для веревочки. Это пропуск. Всегда и везде, в любую погоду.
     - До свиданья, Илья Борисович! - заговорили все. - Вале! Всего доброго! До завтра!
     - До завтра! - помахал Илья.
     Он стоял и смотрел, как они сбегают по ступенькам, исчезают под землей.
     "А как же я?! - хотелось крикнуть ему. - Возьмите меня с собой, братца-переростка. Я тоже хочу непрерывно выигрывать, а не изредка выпрашивать...
     Хотенье такое принесло неожиданный результат. Откуда ни возьмись, возникнув из вокзальной толпы, слепившись из кусочков падающего снега и осколков лунного света, - на Илью налетела Василиса - в той же разбойничьей, невероятной роскошной шубе до пят, схватила его за руку:
     - Ты здесь... Где ты ходишь, я вся обыскалась, пойдем скорее...
     Она повлекла его в какой-то грязноватый, пахнущий мокрыми песцами подъезд, куда-то вниз по темной лестнице, заботливо стряхивая по пути с его плеч снежные хлопья. Илья машинально семенил по ступенькам.
     "Шо? Шо такое, Яхве? - перепуганно метались мысли. - За что завучиха меня тащит? План Урока вовремя не сдал, проповедь игнорировал... разъяснение вышло "Нащот жидов", так ахнули, опомнились, самокатчик наказ привез: считать евонную заранее обдуманную педагогическую деятельность растляющей... и посадить на цепь... по месту обнаружения..."
     Вот и лестница кончилась, под ней была запертая на ржавый замок дверь темницы, рядом валялись метлы, колодки, сломанные стулья, лопаты. Василиса прислонилась к столу без одной ножки и распахнула шубу. Приятная неожиданность - она была совершенно голой. Праздник, что ли, сегодня какой-то древнеславянский?
     - Ну, Илюшенька...
     Он чуть подсадил ее на край стола, лихорадочно копаясь в своих меховых штанах, рвя примерзшие крючки, расшнуровывая ширинку, доставая своего заиньку... И вот - сладостное вхожденье в обволакивающую нежность, нырянье в теплую мягкую норку, в милый уютный туннель. "Здесь, здесь, не сам костер, но его отблеск... волосатое пещеристое тело... огнь чресл сокрыв в стволе, вошел я в лабиринт, где нет исхода..." Она откинула голову назад, выгнув спину, часто задышала, глаза закатились. Илья уткнулся губами в сладкую грудь, русые волосы облепили ему лицо.
     "Ру-у-усь ласковая, - летело в буйной его головушке. - И я на ней, родимой, в ней, горяченькой, наконец-то, с Божьей помощью, тону в мокром щастье, хлюпаю - вот и выгреб, выгреб, выгреб! Спа-а-асся! Уф-ф..."
     - Василиса Игоревна! - позвал женский голос сверху через перила. - Вы у себя, под лестницей? Там из управы звонят насчет детских утренников...
     - Ничего не бойся теперь, - быстро говорила она, прощаясь, и целовала Илью в лоб, в щеки, в глаза (очки он суетливо сорвал и сунул за голенище валенка). - У тебя теперь будет все, все благополучно. Я твоя Берегиня! Опосля еще увидимся...
     Облизывая губы и механически ощупывая, все ли у него застегнуто, Илья медленно поднялся по лестнице, толкнул дверь подъезда и вышел на улицу. Детские утренники да жертвенники, чтоб им! Плестись в свою берлогу совершенно не хотелось, желалось остаток дня лежать, обнявшись с Лисанькой, под чудесной лестницей на хромом столе, изредка лишь плавно передавая друг другу баклажку из выдолбленного клубня - хлебнуть хорошего...
     A как же Люда? И бесплодные доселе старанья - дозвониться до?..
     - Сними-ка, брат, с меня пальто, - раздраженно попросил нутряной голос разума. - Чего ты надоедливо долбишь в одно и то же место? Очумел? Увеличь разброс. Проведи эксперимент - поищи свежую будку, смени комбинацию цифр.
     Илья двинулся по тротуару. Проносившиеся машины швыряли снежную грязь из-под колес. Осиянно сверкали витрины Елисеевских, спешили под липким снегом прохожие. Через дорогу горели огни "Макдональдса", и громадные буквы бежали по крыше: "Сам сунь" - реклама какого-то Надмирного Банка, предлагающего сунуть свой хвост в прорубь и ждать.
     В ближайшем киоске Илья купил хот-дог с кетчупом, баночку "колы" и зашел под пластиковый навес троллейбусной остановки. В углу, рядом с урной, валялись окурки и апельсиновые корки. На стенке, под глянцевым пастушком с плаката "Мальборо", на фоне сияющих снегов ("Посетите Ратмирову пустошь!") серела старая ободранная листовка: "Хотите похудеть? Русь, опояшься мечом!"
     "Вот будь сейчас здесь, на этом самом месте, телефон - позвонил бы Машке! Ей-Яхве! - помышлял Илья, с урчанием прожевывая сосиску. - Смех смехом, а песец кверху мехом!"
     Направившись к урне - выкинуть пустую жестяную банку, он поскользнулся на банановой кожуре, взмахнул руками и чуть было не грохнулся на шейку бедра (прощай, практика!), но, к счастию, был подхвачен под локоть маленькой, но крепкой рукой. Это был все тот же мальчик-снежачок - явный подшефный и тайный оберегатель - в яркой "дутой" курточке и лыжной шапочке.
     - Все мечетесь, Илья Борисович? - сочувственно спросил мальчик.
     - Эксперимент ставлю, - угрюмо пробормотал Илья.
     Спаситель покивал:
     - Надо думать, это "экспериментум круцис", "опыт креста", в смысле - решающий эксперимент. Название, как известно, восходит к тем крестам, что ставились на распутье, указывая разделение дорог. А он чистый, эксперимент-то, помех нет?
     - Как же им не быть, - бормотал Илья. - Хочу вот позвонить, да сам не знаю... Ходить, искать...
     Мальчик, размотав пушистый шарф, извлек из внутреннего кармана куртки сотовый телефон:
     - Позвонить? Ну что же, позвоните, Илья Борисович.
     Илья вздохнул, погладил мальчика по голове, махнул рукой и решительно потыкал в кнопочки.
     И номер был не занят, и сразу ответили - жда-али...
    
    
    Конец первой части