Денис Соболев

 

 

ИЗ ПОЭМЫ «ХАЗАРИЙЯ»

 

 

***

 

Ударяясь о стену, сумерки дробятся на двое,

Пастухи зажигают костры по ту сторону реки,

 

Белизна облаков пятнами расчерчивает небо,

Всполохи факелов отражаются на меди котлов,

 

Пение хазанов доносится из синагог Саркеля.

В белом дворце кагана у Самадарских ворот

 

Старый библиотекарь, расставляющий книги,

Равнодушно заглядывает в упавший свиток

 

И читает: «Ты думаешь, что не любишь сумерки

О да! Ты – их образ, их знак, говорящий, что

 

Жесткость линии есть иероглиф формы, как

Жесткость чувства есть воплощение чистоты;

 

Твои черты – знак бессмертия и знак смерти:

Бог, судьба, Хазария, Саркель, О Саркель!».

 

***

 

 

Хазарский всадник не прощается с Византией

 

С темной удушливостью ее раскаленных городов,

Со слепыми закоулками ее пепельных трущоб,

С ее торговцами, ее солдатами, ее шлюхами.

 

Он равнодушен к страхам и желаниям ее жизней,

К хриплым и пронзительным крикам ее женщин,

К выводкам грязных детей, играющих в пыли.

 

Прикрыв веки, его конь скачет навстречу ночи,

Всадник не торопит его (у него нет шпор),

Всадник не пытается замедлить его бег.

 

Сальный сириец окликает его с порога лавки;

На его пути пьяный грузчик толкает тачку;

И рыжая проститутка сонно раскачивает бедрами.

 

Но черный хазарский конь ненавидит города,

Их тупую безжалостность и их сонный разврат,

Продажность их чиновников и их женщин,

Их торгашество и их скуку; конь торопится –

 

- И хазарский всадник не прощается с Византией.

 

***

 

 

Из Итиля сборщик налогов отправляется на восток,

Туда, где красное солнце освещает степь

И озера, смывающие запахи городов.

 

Но к ржанию его лошади примешиваются иные

Звуки: шелесты, шорохи, хрипы, вой

Волков степи – и привкус крови.

 

На переправе он встречает солдат кагана,

Говорящих о бандах булгар и аваров,

Но они возвращаются на запад.

 

Они уходят к сладкому полумраку Итиля,

И из Самандара другие солдаты

Уже движутся им на смену.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

***

 

 

Сладкий дым печенежских стоянок наполняет ноздри,

Их костры пахнут жареным мясом и горьким хлебом.

 

Сборщик налогов уже видит покосившиеся частоколы,

Украшенные ссохшимися головами пленных варягов,

 

Он видит их женщин – согнувшихся над кострами,

Переливающих кумыс из мехов в кувшины и чаши.

 

Он вспоминает прошедшую осень, пожелтевшую лебеду,

Кречетов и тонкую печенеженку, освещенную солнцем.

 

Она уже наказана; и племя ждет его возвращения;

Следуя обряду, тела зароют у слияния черных рек.

 

Из Самандара, узнав об убийстве чиновника кагана,

Скачут солдаты – на восток, на восток, на восток.

 

 

 

 

 

 

 

 

***

 

 

Капли пота скатываются по щекам хазана

 

Его руки напряжены и свет

прыгает по вздернутым бровям и темному дереву

поглощающему блики

 

Синее движение музыки ударяясь о карнизы

раскалывая перекрытия в

своем резком и прозрачном полете в головокружении

рассыпающегося звука – молитвы –

 

в надменности боли и сухой нежности

объединяя страсть и бесстрастность этого города

его непричастность и призрачную легкость

его выдуманности (или надмирности)

и неизбежности

 

Вовлекая в дрожащий круг своего движения сумерки

серую осеннюю воду глухо ударяющуюся о берег

и его бесчисленные острова

желтый дворец кагана и контрапункт огней

- тусклых тучных золотистых теней

ложащихся на землю

вслед за карминовым падением пламени

 

Зелень статуй аминадавов над гнутыми парапетами моста

уже незаметна

 

Но совершенство этого города отражается в пустоте:

Вечность отзывается на его сумерки,

На плеск его волн

И его одиночество.

 

И отступая во времени, он делает шаг назад,

Но не от нас, а всего лишь к самому себе.

 

 

 

***

 

Из полуночной темноты пещеры пастух выходит на отмель,

Красные лучи восхода продольно падают на мокрую землю,

На пятнистые шкуры коз и безымянные курганы островов.

 

Но мертвые молчат; и голоса их молчания растворяются

В напряженном нечеловеческом присутствии пейзажа.

Пастух начинает бормотать: «Дрофы, цапли плещущиеся в …»

 

И останавливается. На размытой земле он видит свою тень.

И ее же в словах, в невещественном бытийствовании языка,

В неотступной хижине своего «я». Слова говорят о самих себе.

 

Он садится на землю. И вздрагивает; сквозь пелену слов звучит

Музыка степных камней, разрывающая магический круг языка:

Приглушенный и сухой голос неизбежности бытия.

 

 

 

 

***

 

Появившаяся терпким осколком ясностью музыки

ее призрачного движения

голоса

Но и частью

Рыжего расколотого света

Синагогальных свеч их

голубого хруста и горячих капель

их таянья

 

О ранняя саркельская зима

Когда в белом изяществе контрфорсов

Я видел твой шаг и твою грацию:

Твой взгляд

(легкость ласточки или твою надменность хазареянки)

а в твоих глазах занесенную снегом

зимнюю степь

С которой ты была (была) разлучена

и счастье

 

Спроси помнит ли степь о нас

когда возвращаясь со своим пестрым стадом

к низким берегам реки

ты осторожно окунаешься (расправив руки)

в еще зеленые, ароматные и колючие травы

(мята, чебрец)

Глядя на темных коз погружающих

в красную воду

свои сонные морды

 

И молча целую светлые блики

Твоих волос.

 

 

 

 

 

***

 

Черные аисты отрываются от воды

Вслед за движением

Солнца, от тонкой корки слюды,

 

Покрывающей время, – они скользят вслед за пением

Ос, вслед за вкусом песка,

Тысячелистника неловким дрожанием, за чтением

 

Знаков темноты по двусмысленным листьям

Волнистых лотосов, по изгибам

Воска, по сладости цветущего миндаля, по горстям

 

Алычи, горьких олив, гнилых абрикосов, по запахам

Паленой шерсти

И родниковой воды, по неясным страхам,

 

По шелесту степных трав: ковыля, полыни; по бремени

Земли и коня

Нетерпеливому ржанию, замыкающему круг времени.

 

Коснувшись гривы, всадник направляет коня

На восток. Как говорят

Печенеги – навстречу солнцу. Контур дня,

 

Как контур речи, вычерчивает эллипс. Звенят

Цикады. Река уже не видна,

И линии утончаются, выделяя формы: спящих ослят,

 

Шатра, дикой кошки. Прозрачная и горькая голубизна

Наполняет пространство

Покидаемой жизни.  Но прощание уже достигает дна

 

Воспоминаний, как сухое самадарское вино

Дна кувшина,

Как филин – сумерек, как зерно –

 

Борозды мадьярских полей по ту сторону степи. Тина

И ряска наполняют

Заводи. Пыль, как седина,

 

Оседает на свитках библиотеки кагана. Мерцает

Прозрачность памяти. Страна

Есть не более, чем место. Но и не менее. Коза задевает

 

Кувшин с вином; и опрокидывает. Но степь пьяна.

И, засмеявшись,

Айор бросает ветку, медленно падающую в заросли бурьяна.

           

 

 

 

 

(журнал «22», номер 103, стр. 130-136)