ОТКЛИКИ

СЛОВО "О СЛОВАХ"

     Статья Дениса Соболева "О словах" в номере 115 журнала "22" представляется ярким образцом современной публицистики. Это живое слово, даже слишком живое. Слишком, потому что статья настолько эмоциональна, так динамична и злободневна, что по совокупности всех этих качеств подошла бы скорей для публикации в газете, чем в журнале. Но она спорна, противоречива и оставляет такое ощущение, что через короткое время автор без труда смог бы пересмотреть некоторые свои положения и заменить их другими.
     Любопытно, к примеру, в каком смысле Израиль представляется ему провинцией: в географическом, техническом или как периферия литературы и науки филологии на русском языке? В статье нет определен-ности. Д. Соболев сам доказывает ниже, кстати, очевид-ное, что для искусства не существует понятия центра или провинции. Тогда о чем речь?
     Оказывается - о различных типах русскоязычных писа-телей в Израиле, и разделение их автором на группы зави-сит от того, какова степень их провинциальности. Не на-зывая никаких имен (так спокойней, что ли?) автор гро-мит всех и вся, предсказывает всем скопом, что они вско-ре станут "атавизмом". Но этим "обреченным" нашим пи-сателям-соотечественникам автор уже и теперь не позво-ляет ничего: ни ностальгии, ни рефлексии, ни космополи-тизма. В последнем запрете есть что-то до боли знакомое.
     Вообще в этой боевой статье много поразительных, напоминающих далекое советское прошлое положений. Израильским критикам, пишущим по-русски, вменяется в вину бесконтрольное употребление латинизмов, что, по мнению автора эссе, несомненный признак провинциаль-ности. Но кто-то, может быть, помнит, как за то же травили Лотмана и его учеников, тартуских провин-циалов? И, собственно, кто же в Израиле злоупотребляет словами "интериоризация" или "амбивалентность"? Опять без адреса.
     Но самое непонятное в статье - это упрек литераторам в том, что они называют себя интеллигентами. Если это о тех, кто кичится этим, тогда они не стоят и упоминания, если же все-таки это действительно интеллигенты, тогда опять, как в том анекдоте: аналогичный случай был в советской истории.
     Автор статьи "О словах" задумал, кажется, разоблачить и до основания уничтожить не только само понятие "русская интеллигенция", но и представить доказательства ее полного отсутствия - здесь, в Израиле и там, в России. На самом деле, вопрос о том, существует ли интеллиген-ция в России и в различных пределах распространения русского языка, не нов, довольно банален и весьма традиционен. Он был предметом споров и конфликтов в прогрессивных кругах России еще в прошлом веке и вызвал к жизни целую литературу, включая критику и эссе. Новым в статье Д. Соболева был только беспример-ный тотальный нигилизм по отношению к этой общест-венной среде.
     Автор утверждает, что со второй половины XIX века в России интеллигенцией уже некого было назвать, и во все последующие времена это был "средний слой русского общества". По-видимому, автор пишет "средний слой", имея в виду уровень обеспеченности тех врачей, ученых и писателей. Остается впечатление, что разночинцы, этакая голь перекатная, бесцветная масса, создавали только революционные кружки. Вот и Мандельштам считал себя разночинцем. Таким образом, у ученых и писателей из бывшего СССР, оказывается, нет никаких приличных культурных корней, ведь "подобная генеалогия... не является основанием для гордости".
     Но, кажется, уважаемый автор - и сам плоть от плоти русский интеллигент (в единственном положительном смысле), живущий и работающий в Израиле, как полагается интеллигенту, "умственно", и этой статьей и фактом своего существования он невольно доказал противоположное своей основополагающей мысли. Получилось как с чеховской "Душечкой": Чехов, по словам Толстого, хотел показать пустоту и несамостоятель-ность своей Оленьки, а сам, не желая того, возвеличил ее необыкновенную способность любить.
     Итак, все эссе Д. Соболева стремится к тому, чтобы найти точное значение двух этих слов - "провин-циальность" и "интеллигенция" - и соответственно производных от них. О пережевывании первой лексемы, кажется, и думать скучно, сразу Бродский вспоминается с его аргументами преимуществ провинциальной жизни, не все же провинциальны в провинции; об определении понятия "интеллигенция" разговор уже, собственно, начат. Молодой Вознесенский когда-то, кажется, лет тридцать назад написал:
     Есть русская интеллигенция!
     Вы думали --нет? Есть!
     Не масса индифферентная,
     А совесть страны и честь.
     Это было довольно удачное определение. Интересно, что бы сказали на это Пушкин, Кюхельбекер или тот же Толстой, которые, по мнению автора эссе, интеллигентами себя не считали. Но, судя по их биографиям, произведе-ниям и письмам, они-то и были совестью и честью России. Правда, они называли себя иначе: русскими поэтами, писателями, литераторами - "литературными аристократа-ми". Но для ученого-филолога информация о том, что Пушкин и его окружение слово "интеллигенты" не употребляли, еще не материал для заключения, что наши поэты вообще отрицали значение интеллигенции и даже презирали ее. Просто (и автору эссе это, конечно, известно) любой язык - живой, растущий, меняющийся коммуникативный организм, и все слова в нем, а особенно слова иностранного происхождения, семантически подвиж-ны и часто, исторически, становятся многозначны-ми. Если бы автор заглянул в какой-нибудь этимологичес-кий словарь, он бы узнал, что со словом "интеллигенция" произошла удивительная история. Оно, конечно, иностран-ного происхождения, но в значении "люди, профессиональ-но занимающиеся умственным, преимущественно слож-ным, творческим трудом, развитием и распространением культуры" - издавна употребляется только в русскоязыч-ном языковом пространстве. На Западе более распростра-нен термин "интеллектуалы". Иначе говоря, если обычно чужое слово приживалось в русском языке при условии возникновения в России соответствующей ему реалии, то это, как сказал бы Булгаков, обратный случай.
     Итак, термин "интеллигенция" соответствует понятию, по большей части связанному только с русскоязычным культурным пространством. Более того, определение "русская" рядом со словом "интеллигенция" употребляют только в определенном контексте - для усиления, а вообще это не принято, так как на русской почве эта лексема расширилась семантически. Пушкин и Вяземский об этом не могли знать, хоть самому понятию, кажется, вполне соответствовали. Это слово в их время употребляли редко и с оговорками, как "vulgar". Иначе говоря, интеллиген-ция была, а слова еще не было - получалось, как у Ильфа и Петрова: евреи есть, а еврейского вопроса нет. Конечно, долго так продолжаться не могло, и в конце прошлого (или позапрошлого, смотря как считать) века, в 1890-х годах, русским писателем П. Д. Боборыкиным был нако-нец введен термин "интеллигенция" в том значении, в каком мы с вами употребляли его с детства - "и душа, и одежда... и мысли". А уж из русского в этом именно значении он перешел в другие языки. Нам, по крайней мере, точно известно, что в иврите это действительно так. Но все-таки "русская интеллигенция" - идиома только русского языка, то есть почти всегда; когда мы говорим "интеллигенция" в смысле "образование, нравственность и духовность" ("Шишков, прости..."), речь идет только о русской интеллигенции. Пушкин с друзьями не дожили до появления этого слова в русском словаре, и заменяли формирующееся определение словосочетанием "литератур-ные аристократы". Так что хочется напомнить автору эссе стих из Цветаевой: "Пушкиным не бейте..."
     Кстати, автор пишет, что в Израиле он слышал "от представителей советского среднего класса", что интеллигенты - это те, кто "уступает место в автобусе, стирает пыль с полированных стенок" и т.п. И этим ограничивается их представление об интеллигентности. Что сказать? Может быть, метаморфозы со значением этого слова еще не завершились и продолжаются в русскоязычном мире на нашей исторической родине? Во всяком случае, в среде бывшего "советского среднего класса" - опять бедноте досталось.
     В современном "Словаре иностранных слов" статья к слову "интеллигенция" опирается на семантику латинского корня и учитывает условия его употребления в других языках: "Социальная группа, в которую входят люди, про-фессионально занимающиеся умственным трудом и обла-дающие необходимым для такого труда специальным обра-зованием (инженеры, техники, врачи, учителя, юристы, работники науки и искусства)". Как видим, нравственный аспект в этом строго научном тексте не присутствует, как и положено лингвистическому справочнику.
     В стихотворении Вознесенского наоборот - только нравственный, или этический, разворот смысла. Для сравнения: Толковый словарь русского языка глубоко советского времени: "Интеллигент. 1. Лицо, принад-лежащее к интеллигенции. 2. То же, как человек, офи-циальное поведение которого характеризуется безволием, колебаниями, сомнениями (презрит.)". Вот это последнее опять знакомо до боли, так как сильно напоминает кое-что из эссе Соболева. Возможно, Д. Соболев не помнит и не может помнить атмосферу всеобщей ненависти к интелли-генции, десятилетиями насаждавшуюся коммунистами в СССР. В институтах и университетах существовало такое судилище - парткомы. Они за любую провинность могли наказывать, и чаще всего расправе подвергались именно интеллигенты. Подлинных, не "коррумпированных" ученых вызывали "на ковер" за то, что они не позволяли издеваться над студентами на овощных базах, за то, что они вставали на защиту дискриминируемых коллег, и не только евреев... да мало ли за что.
     Среди тех, кто "выходил на площадь", были всегда "интеллектуалы" - в западном смысле этого слова. Это Галич когда-то придумал такую проверку на интеллигентность:
     И все так же, не проще,
     Век наш пробует нас -
     Можешь выйти на площадь,
     Смеешь выйти на площадь...
     В тот назначенный час?!
     Уже говорилось, что еще до возникновения непонятного сегодня термина русские писатели размышляли о значении и месте интеллигенции в государстве, о ее роли в истори-ческих событиях России. Странно, что сейчас вновь подни-мается эта тема, этот исконно русский вопрос. Уж не ностальгия ли прокралась к нам незаметно? Или, может быть, возникновение вопроса о русской интеллигенции здесь, в Израиле, просто симптоматично - страна молодая. Так и в юном СССР начинали с размышлений об интел-лигенции и пришли к ее уничтожению. Старую фразу о том, что во всем виновата только она, с удовольствием повторяет и Д. Соболев.
     Но молодая страна Израиль имеет традицию относиться к образованности с почтением. Слава Богу, что очки и шляпа (здесь нет двусмысленности) не раздражают простой еврейский народ. Если считать каноническим определение "умственный труд плюс этика", то первая половина его здесь принимается всеми. Что же все-таки отторгается? У Д. Соболева почему-то вызывают отвращение слова "духовность", "честь" и все с этим связанное в старинном представлении об интеллигентном человеке. Непонятно, зачем нам превращаться в ман-куртов, заниматься самоуничижением, истребляя память о великих интеллигентах, наших современниках (Сахаров и другие, те, кто смог "выйти на площадь", когда была Венгрия, Чехословакия, Израиль, Афганистан), и аплодировать выкорчевыванию собственных культурных корней. Как, например, могло сложиться вот такое заключение у автора эссе "О словах": "Даже Чехов, который нам часто кажется воплощением интеллигентс-кого духа и мироощущения, совсем не всеми современни-ками воспринимался в подобном ключе". Какая фраза! С какой стати все современники должны были считать Чехова своим кумиром? Лев Толстой, как известно, не считал, и критиковал Антона Павловича. Как в уже упомянутом его комментарии к "Душечке".
     Что касается литературы на русском языке в Израиле, то хочу заметить, что литература эта является частью прежде всего русского языкового пространства, в котором, и только в нем, между авторами могут случаться диалоги, устанавливаться связи и отыскиваться их будущие читатели. Сюда же, хотят этого писатели или не хотят, входят и книги на русском языке, выходящие в Америке, Европе или в самой России. Ни к чему другому они не могут примыкать, иначе здесь, в Израиле, это будет похоже на уродливое культурное образование - "литера-тура народов СССР". Если же Д. Соболев имел в виду борьбу русскоязычных литераторов за власть и за деньги в писательских кругах, если он пишет о каких-то чванных и эгоистичных личностях (каких?), то снова получается путаница: при чем тут интеллигенция и уж тем более ее провинциальность?
     Кстати, о провинциальности. Отвращение к жизни в провинции и жажда столичных благ никогда и не были свойственны интеллигенции. Напоминать ли о земских врачах, о Ясной Поляне, о Михайловском, о Сэлинджере или Эмили Дикинсон? Но Д. Соболев пишет о псевдо-интеллигентах, живущих в Израиле и страдающих от его провинциальности, а исходя из этого утверждает, что интеллигенции здесь нет. Что сказать? Ты, Моцарт, недостоин сам себя!
    

Михаил Юлин

ЧУВСТВО ЧУДА

Я не знал его лично, к сожалению. Очень хотелось бы встретиться, поговорить, точнее - послушать... Человек, состоявший, в отличие от нас, не из воды и забот, а из чистейшей поэзии. Называвший, как написал Леонид Финкель, тель-авивскую Тахану Мерказит "разговором Монстра и Моцарта". Он смотрел на мир под другим углом и видел его в ином измерении - блоковский цветной туман был привычен и прозрачен для него.
     Жил, не жалуясь, здесь. "Ничем, кроме сочинитель-ства, не занимался", - писал он о себе. Но его "сочинительство" - это тяжелый, ежедневный, изнуритель-ный труд души.
     Я был как все
     Я пас стада овец и коз
     Но когда все пастухи отдыхали
     Я думал о Боге
     Он не был странником. Обитал в Яффо и изредка ходил в Тель-Авив. Он не был странным. Это мы странные и суетящиеся в пространстве (сказано же - и то самое царство, и все, все остальное - внутри нас). Он понимал и прощал:
     Дух рвется ввысь, как Дон-Кихот,
     А жизнь пожизненно ползет.
     Илья Бокштейн. Многие сравнивают его с Хлебниковым - вселенская неприкаянность (скитальческая - у Велимира, оседлая - у Ильи), гениальность поэтического слуха. Хлебников, приложив ухо к Земному Шару, слушал ритмичный стук Хаоса ("Топот. Кони. Инок".). И Бокштейн, судя по его рукотворным строчкам, торопливо, но внятно, с вариантами, записывает морзянку звуков Сверху:
     Это в августе по лесу
     Осени посвисты.
     Изредка они с будетлянином пасуются, аукаются через степь времени: "Леса лысы. Леса обезлосели". - "Лысый как пальцы лесничего лист к лесу прилип". И нет никакой зауми, а есть звучанье:
     У колодца расколоться
     Так хотела бы вода... -
    это Хлебников.
     Ты красива как крапива
     Ты нежна как не жена -
    а это Бокштейн. И еще:
     У вокзала нет причала...
     Легкие, пляшущие, плещущие, играющие в глубине строчки, и тут же вырвавшееся невольно: "Мне только б строку одолеть..."
     В книге Ильи Бокштейна "Блики волны", написанной фактически от руки (факсимильное издание), авторские рисунки врастают в текст (тут отсылка к Ремизову, тишайшему Алексею Михайловичу, с его "кукхой", "ахру" и взглядом на жизнь "подстриженными глазами"). Книгу невозможно читать быстро, ее надо проговаривать и рассматривать:
     И разум от них улетает
     В уныло крылатый простор
     Что ангелам видится раем
     А змеям узорами нор.
     Илья Бокштейн всю жизнь учился и создавал учение: "Каждый из поэтов должен создавать свою поэтическую Библию". Он называл своими учителями Гомера, гречес-ких трагиков, Данте, Шекспира, Гете, Достоевского, Тол-стого. Писал, что из философов ему ближе всего св. Фома Аквинат, Гегель...
     Стихи его включены в известные антологии русской поэзии ХХ века: "Гнозис" (1983, США); "Голубая лагуна" (1984, США); "Мулета" (1985, Франция); "Оксфордская антология" (1985, 1990, Англия); "Поэт - Поэту" (1998, США).
     Вот данные из книги Мины Лейн "Генеалогия семьи Бокштейн" (1999, Хайфа): "Единственный сын Бениамина Бокштейна и Рахили Радинской - Илья Бокштейн родился 11 марта 1937 года в Москве.
     Перед войной четырех-летний Илья заболел костным туберкулезом и вместе с диспансером был эвакуирован. В Москву детей вернули в 1948 году. Отец в 1941 году умер, воспитывала Илью мать.
     Окончил 7 классов школы, учился в техникуме, закон-чил Библиотечный институт. Занимался самообразованием, его интересовали литература, философия, история.
     В 1961 году выступил на площади Маяковского, где молодежь слушала поэтов, с речью о необходимости преоб-разовать жизнь в СССР. Был арестован и сослан в Потьму, Мордовию. Освободился в 1966 г. Ютились с матерью в одной комнате коммунальной квартиры. Илья писал "в стол", опасался нового ареста.
     В 1972 году уехал в Израиль, поселился в Яффо. Печатался в газетах и журналах "Время и мы", "22", "Круг", "Алеф" и других. В 1986 году вышла книга его стихов "Блики волны", был принят в Союз израильских писателей.
     Он работал над новыми книгами стихов, но не успел их завершить.
     Умер неожиданно 18 октября 1999 года. Похоронен на городском кладбище Яркон в Тель-Авиве".
     Илья Бокштейн, человек-остров, ушел, но океан его стихов остался. Нам видны только блики волны, а удивительные глубины, я уверен, обязательно будут исследованы.
    

Михаил Копелиович

КНИЖКА С КАРТИНКАМИ

    
    
    
     Одни и те же природные явления бывают грозными, а бывают и уютными. Гроза в лесу или в открытом поле, с ослепительными всполохами молний, с оглушительной сшибкой громовых литавр, с поваленными или сожжен-ными деревьями, с потоками ливня, затопляющими все вокруг, - природа в своем пугающем, первозданном естестве. А короткий слепой дождик, с мостиками радуг, с каплями, сверкающими в солнечном луче, с быстро просыхающими лужицами - что-то такое прирученное, домашнее, смирное. Но это иной лик все той же Природы.
     Вот так же и другая стихия - стихи - может сверкать и грохотать, как поэзия Марины Цветаевой или раннего Маяковского. А может быть и тишайшей, веселой, безбур-ной, без клокотания страстей, роковых пророчеств или беспощадных инвектив. К последней разновидности отно-сится стихотворство Зинаиды Палвановой, свое наи-более полное и адекватное воплощение нашедшее в книге "Иерусалимские картинки" (Иерусалим, 2000). Это назва-ние как нельзя лучше подходит книге - и не только потому, что у 3. Палвановой есть соавтор, художник Вениамин Клецель, чья прелестная графика сопровождает всю книгу, от обложки до обложки (и каждый разворот). Сами стихи - тоже своего рода иерусалимские картинки, беглые зарисовки и моментальные снимки городских ландшафтов и сценок, вызвавших у автора живой эмоцио-нальный отклик.
     Каждый отдельный отклик не поражает интенсивностью переживания. Но все разом они складываются в то самое эхо, о котором Пушкин незабываемо высказал:
     На всякий звук
     Свой отклик в воздухе пустом
     Родишь ты вдруг.
     ..............................
     И шлешь ответ...
     В этом все дело: либо "шлешь", либо - нет. То есть рождается ли из отклика послание.
     Какое послание дошло до меня, когда я перевернул последнюю страницу книги? Его главный "пункт" - открытость автора добру. Д-о-б-р-о-о-о...
     Деревья за ночь сделались седыми.
     Но это не пугало душу, нет.
     Наоборот, восторгом наполняло!
     Здесь синонимом добра выступает "снежный рассвет" (так называется стихотворение), и это сравнительно простой случай "эхообразования". Тут душе вернули "родное прошлое" (слова 3. Палвановой).
     Вот вариант посложнее. Здешнее пространство:
     Я сперва все думала: на что
     здешнее пространство,
     вместе взятое,
     так щекотно, ускользающе похоже?
     Сходство не ускользнуло, открылось доброму внимательному взору: "А потом вдруг поняла: /на жизнь".
    Наконец, версия противоречивая (но тоже убедительная). Лирическая героиня едет в автобусе, в котором все сидячие места заняты молодежью. "Какие они красивые, /как звонко хохочут!" Хохочут-то они звонко, но эти полные жизни красавцы и красавицы не имеют обыкнове-ния уступать свои места пожилым людям. И те, как говорят на Руси, "привыкши", или, как сказано в самом стихотворении, "никто из них не ропщет". Далее героиня признается в довольно странной (по несоответствию поводу) ассоциации: она "почему-то" вспомнила "о покор-ных евреях, /молча шедших на смерть". Следует намек на поворот интонации - от восхищения к осуждению.
     Молодые хохочут.
     А мне начинает казаться,
     что они над нами смеются.
     Честно говоря, я (если б умел сочинять верлибры) на этом бы и закончил. Только поставил бы всегда выручающее многоточие. (Без него стих выглядел бы как элементарный очерк с намеком на мораль.) А текст Зинаиды Палвановой обретает неожиданную и даже отчасти шокирующую, но и единственно необходимую концовку:
     И вдруг они все поднимаются
     и дружно выходят -
     словно в знак протеста
     против глупых мыслей моих!
     Мысли отнюдь не глупые. Более того, абсолютно адек-ватные наблюдаемой ситуации. Дело вовсе не в мыслях. Дело - в умении себя дослушать. Я не хочу сказать, что стихотворение "В автобусе" написано ради последнего четверостишья. Просто эхо должно слать ответ не на часть "звука", а на весь. Без этого поэзия состояться не может. Покажу это на примере другого текста З. Палвановой. Он называется "Солнцепоклонница". Исходный посыл разра-батываемого мотива - закат над Эйн-Каремом, где семья поселилась после переезда в Иерусалим (этому событию посвящен ряд стихотворений книги). Сам закат "выделан" живописно:
     Каждый день
     огромный закат
     горит над Эйн-Каремом,
     и ломится в дом,
     и стремительно угасает.
     Ну, и..? Об эту картину (достаточно грандиозную, чтоб не вместиться в понятие "картинки") плещут и разби-ваются валы разных ощущений: от жизни - "до ручки", от "новой округи" - до солнца восходящего. Но во имя чего все это?
     Где же, как не в Израиле,
     жить отчаянной солнцепоклоннице
     вроде меня?..
     Неуместное кокетство. Риторичность вопроса не способна ни заполнить, ни замаскировать его внутреннюю пустоту. Воистину "стихи мои здесь не всходят". А почему? Звук растворился в воздухе, не породив подлинного эха.
     Еще одно - попутное - замечание. Стихотворение "Жар-птица", в целом удачный опыт в жанре "темы с вариациями", содержит двустишье, поневоле соблазняющее приставить к нему "зеркало":
     Лучшая в мире жар-птица - будильник.
     С помощью железного петушка
     сбудутся все твои мечты.
     (Два предыдущих катрена начинаются одной и той же строкой: "Лучшая в мире жар-птица - петух".)
    
     3еркало:
     ... и поет по утрам все снова и снова
     городской петух - толстобрюхий будильник.
     Борис Слуцкий. "Горожане"
    
     В чем тут З. Палванова очевидно уступает маститому собрату? Опять же в том, что он своего "петушка" дослу-шал до конца. Исчерпывающе выработал потенциал, зало-женный в мотиве.
     ...бывшие деревенские дети
     начинают смеяться над бывшей деревней,
     над тем, что когда-то их на рассвете
     будил петушок -- будильник древний.
     Ну, и уж коль скоро я заговорил о Слуцком. Есть у него стихотворение под броским заголовком "Мещанское счастье". Речь в нем, собственно, об обыкновенном чело-веке, порешившем - "без всяческих сомнений /и без долгих прений", - что мир хорош. О счастье "от зари с рассветом". У З. Палвановой счастье ассоциируется с обыкновенным днем, который
     ...начинается с хорошей погоды,
     с утренней дымки между холмами,
     с тихой обыкновенной свободы,
     то есть права заниматься своими делами.
     И продолжается этот день не более экзотическими утехами, а именно: кормлением кошек ("во дворе хвостатом и вечно голодном"), чашкой кофе и... стихопарением (отличный неологизм!). А еще есть в этом замечательном тексте "нежность, ответственность и готовность трудиться" - триада, которой можно позавидовать. В итоге:
     Полетала вольной птицей лошадка -
     И становится довольной лошадью птица.
     Bсe это не что иное, как счастье. То самое, которое Слуцкий в концовке своего стихотворения отказывается "обозвать мещанским". В "Обыкновенном дне" наша совре-менница "держит уровень". Как, впрочем, и в ряде других стихотворений, кучно разместившихся в последней трети "Иерусалимских картинок": "На перекрестке" ("Молодые эфиопы в центре города..."), - как и "Обыкновенный день", это очень нежное стихотворение; "В Иерусалиме щедр Господь", "Скрипач на крыше", "Пурим, полнолунье и мы", "Иерусалимские холмы".
     В общем, славная получилась книжка с картинками.