Вадим Фадин

     Поехав вечером в чайный магазин, в котором давно уже не бывал, Петр поразился виду знакомой улицы - неубранной, с темными витринами и с черным бугристым льдом на тротуарах; была оттепель, и дикие автомобили окатывали зазевавшихся прохожих соленой жижей. Можно было подумать, что вместо центра столицы Петра занесло в глубокое захолустье. Собственно, нового в этом не было, он привык жить в опустившемся городе и уже словно бы не замечал ничего вокруг, но сейчас понял, что, уехав наконец навсегда, не станет тосковать об оставленном - напротив, будет гнать от себя воспоминания о здешней тоске, символом которой вполне может послужить эта бесснежная, черная Мясницкая; вообще, ему казалось, что в памяти останется только единственный образ - чернота. В перемены к лучшему больше не верилось, и от повседневной фантасмагории Петр отдыхал лишь вечерами, в одиночестве, тем более, что из окон своей квартиры видел не городскую застройку, а парк, за старые деревья которого спускалось солнце; колдобины на дороге были неразличимы с его этажа. На подоконнике всегда лежал полевой бинокль, через который он часто смотрел на гуляющих детишек, а то и на девушек, не подозревающих, что за ними наблюдают издали. Пейзаж, однако, менялся, и со временем Петр незаслуженно лишился своего невинного развлечения: внизу устроили какую-то возню, езду грузовиков и тракторов, размесили грязь, и мало-помалу, загородив собою и парк, и закаты, вообще - три четверти неба, перед окном поднялась стена бездарного здания.
     Дом построили с досадной быстротою, и, скрываясь от нечаянных соглядатаев, Петр жил теперь за спущенными шторами - не только когда ложился спать или когда приходили женщины, но и, особенно даже, когда работал за письменным столом - при этом он никогда не терпел ничьих взглядов. Прежде он, вставая поразмяться, всегда подходил к окну - отвлечься, помечтать, - но эту привычку пришлось оставить, оттого что новая стена, школярски расчерченная на квадраты с квадратными же дырами посередине, вызывала у него стойкое уныние, особенно в темное время, когда там дружно сдвигались занавески, за которыми не угадывалось больше никакого движения, так что впору было усомниться, живут ли там люди.
     Они там жили, и однажды вечером Петр, распахнув, при погашенной лампе, раму, увидел перед собою девуш-ку. Свет у нее горел слабый, а расстояние было все-таки приличным для невооруженного глаза, так что многие мелочи Петру пришлось домыслить, а другие остались неразгаданными, например, странно подвижный зеленый фон за девичьей спиной. Чтобы остаться незамеченным, он отступил в глубину комнаты, тогда как девушка принялась неторопливо снимать с себя одежду, всего-то состоявшую из трех вещей - майки, джинсов и трусиков; сбросив последнее, она с удовольствием потянулась. Петр отчаянно жалел, что за ненадобностью давно спрятал куда-то свой бинокль. Он стыдился того, что подглядывает, как маль-чишка, но и отворачиваться от ослепительного портрета в интерьере казалось глупостью; впрочем, об интерьере он подумал с некоторой заминкой, заподозрив в общей карти-не какую-то несуразицу. Ему немедленно требовалась оп-тика, и Петр лихорадочно называл в уме самые невозмож-ные для хранения места, пока вдруг не вскрикнул, вспомнив: галошница! Он стремглав помчался в переднюю - бинокль и в самом деле лежал среди старой обуви.
     Мнение Петра о прелестях девушки останется при нем, заметим лишь в скобках, что и он - не камень; в то же время его пристрастное отношение к предмету вряд ли повлияло на ход событий. Началось с того, что девушка боязливо попробовала ногой воду и нашла ее достаточно теплой, хотя мало еще кто купался в эту пору. Осторожно, не зная, видимо, дна, она пошла вперед и вдруг, решившись и набрав воздуха, окунулась с головой, подняв брызги - возможно, и поплыла, только теперь Петр не видел ее из-за подоконника. Ему ничего не оставалось как изучить обезлюдевший пейзаж, зачатки которого встревожили его поначалу. Перед ним был крутой зарос-ший берег; против заходящего солнца плохо было смотреть. Но Петр все же разглядел сквозь редкую майс-кую листву добротный рубленый дом на лужайке. Изобра-жение застыло, как на фотографии, и нужно было дожидаться возвращения купальщицы, но солнце село прежде того, и Петр перестал различать что-либо.
     Глядя на темные стекла напротив, Петр потряс головой; как-то непохоже было, чтобы он спал.
     - Я-то сетовал, что мне закрыли вид! А тут закат проходит насквозь, - воскликнул он наконец, но эти слова не отразили его смятения, и вообще не слишком соответствовали его мыслям.
     Подождав еще немного в надежде на какие-то измене-ния, Петр смирился с тем, что сегодня больше ничего не покажут, и принялся за свои привычные занятия.
     Назавтра он проснулся в прекрасном настроении, но и с легкой грустью, как и всегда после приятного сновидения, подробности которого начинают ускользать; только увидев брошенный в кресло бинокль, Петр понял вдруг, что все, вспоминаемое им сейчас, случилось наяву. Бросив взгляд на противоположный дом, он нашел нужные окна занавешенными и, усмехнувшись, сказал себе, что вовсе не ждал увидеть никаких знаков на освещенной солнцем стене, что накануне, видимо, перетрудился и чересчур распалил воображение, что такое, как с ним, и со всяким приключается хотя бы раз в жизни, и что раз в жизни любая девушка может, раздеваясь, оставить окно открытым.
     В конце дня у Петра были гости, и ему пришлось отложить обычную работу и расслабиться. Произошло это без подготовки, просто позвонили два старых друга и почти тотчас заявились с бутылками и снедью, и он, подосадовав поначалу на помеху своему распорядку, скоро сказал себе, что и в самом деле устал и только ждал подобной оказии. Накрыв стол не по-холостяцки, а сервировав его, несмотря на возражения друзей, по всем правилам, Петр сознательно допустил единственное нарушение, поставив под водку не рюмки, а стаканы, в каких подают виски со льдом; наполнив их изрядно, почти до половины, он провозгласил:
     - Уравняем интеллекты.
     Уравняв, они неторопливо закусили дешевой колбасой, и один из гостей не удержался от замечания:
     - У них там так не пьют.
     - Но у них и едят не так, - возразил второй.
     - Не хлебом единым...
     - Но и одним только хлебом, потому что нам не достать другой пищи. Слава Богу, что хоть как-то полегчало - с духовной.
     - Тоска, - сказал первый.
     - А там - ностальгия.
     - Но что такое ностальгия? - задумался Петр. - В сущности, это тоска по местам своей молодости, но они недостижимы и здесь, потому что изменяются вместе с тобой.
     - Если бы мы были нужны здесь! - с горечью воскликнул первый гость. - А мы тратим жизнь на стояние в очередях. Представь Моцарта, который вместо того, чтобы писать музыку, уже зазвучавшую где-то там, внутри, стоит в хвосте за перловкой! Это не то, что слушать скрипача слепого! А у нас почти всякий талант нищенствует. Это становится почти профессией.
     - Значит, из-за куска сыра? - печально спросил второй. - Спой, светик, не стыдись.
     - Налей-ка еще.
     - Слишком высокий темп, - покачал головой Петр, все же наливая. - У них там так не пьют.
     - А мы - будем? - спросил один из друзей, а другой одновременно с ним сказал другое: - Вот и давай пить, пока можно. Никто и нигде нас не ждет. Дружба, знакомства, связи - возможны лишь здесь, и наши честолюбивые мечты и наши блестящие идеи останутся витать никому не заметными флюидами в воздухе, Бог даст, какого-нибудь деревенского погоста под славным осенним дождичком.
     - Но и такой погост возможен - не там.
     Начавшись в такой минорной тональности, случайная пирушка грозила превратиться в горькую попойку, когда бы сотрапезники исподволь не подвели друг друга к тосту, который с первых минут держали в уме - за отсутствующих дам, - немного просветлившему души. Их потянуло к приятным воспоминаниям и легкому хвастовству. Хозяин дома тоже поддался общему настроению, хотя, единственный из трех, был в последнее время по-настоящему одинок, расставшись с женщиной и не имея пока желания и видимой возможности приблизиться к какой-нибудь другой; он еще находил в своем новом положении больше преимуществ, чем неудобств.
     Проводив потом гостей до метро, Петр с удовольствием вернулся в пустую квартиру, зная, что теперь никто не помешает ему провести остаток вечера по своему усмот-рению - на диване, за письменным столом, перед проигры-вателем или в ванне. Но, заперев за собою дверь, он вспомнил о вчерашнем, испугался, что опоздал, и, подбежав к окну, рывком откинул штору: перед ним снова был женский портрет на фоне пейзажа.
     Петр, естественно, ожидал, что сюжет если и будет развиваться, то в том же времени, в каком пребывал он сам, и пусть бы оптические эффекты наблюдались сами по себе, но ничего не могло быть проще, чем познакомиться с девушкой, живущей почти окно в окно с ним. То, что он увидел теперь, озадачило его: листва в чужой комнате поредела, обозначая смену весны, через сезон, на осень; деревянный дом, к тому же освещенный внутри, стал виден совсем хорошо. Строго и старомодно одетая девушка прохаживалась по берегу невидимой реки, словно барыш-ня в кинофильме из старинной жизни. Окончание купаль-ного сезона не огорчило Петра, и без того навидавшегося обнаженной натуры; в мыслях у него было другое: ему хотелось выяснить природу странных живых картин - девушка наверняка помогла бы ему в этом, но он не знал, как сию секунду связаться с ней, ни разу не взглянувшей в его сторону. Спустя минуту ее, очевидно, окликнули из дома, и она, глянув туда, а потом все-таки на Петра и кивнув головой так, словно позвала его, поспешила скрыться внутри. В доме ее ждала пожилая пара, занятая укладыванием одежды в кофры и коробки. Приглядевшись получше, Петр увидел, как богато обставлена комната, где происходили сборы: он отметил и старинную люстру, и камин с фарфоровыми часами, и китайскую вазу; прочие детали мешала разглядеть оставшаяся листва. Девушка остановилась на пороге. Судя по жестикуляции действующих лиц, старшие недоумевали, отчего она не участвует в общих хлопотах; девушка слушала молча и вдруг, увидев что-то лишнее в кофре, выхватила это оттуда и, разворачивая на ходу, унесла в глубины дома. Вернулась она с виноватым видом, но ей не попеняли на поступок и она сама стала доказывать что-то, довольно горячо, то и дело указывая на окно (получалось, что - на Петра), словно не была согласна с общим отъездом. "Не хватало только, - улыбнулся Петр, - чтобы тут заколотили какого-нибудь Фирса".
     Затем действие перенеслось в дальние, недоступные биноклю помещения, а в этом погас свет.
     Судя по всему, на следующий день Петр мог увидеть в загадочном окне снежные сугробы у покинутого дома, и, значит, если он хотел познакомиться с девушкой и раскрыть ее тайну, это нужно было сделать немедленно. Вычислить номер ее квартиры не составляло труда, но он решил не наносить визит, а написать письмо. Тут сразу возникли трудности с обращением: никакие "уважаемые господа" или "леди и джентльмены" не казались ему подходящими для дружеской записки; впрочем, другие строки дались не легче, и рожденное в муках дитя не выглядело красавцем:
     "Дорогие соседи!
     Прожив долго бок о бок, я не имел чести быть представленным Вам, более того - не ведал о нашем соседстве. Нечаянно мне стало известно о Вашем намерении оставить Ваш чудесный уголок. Я понимаю, что с этим связаны как естественные переживания, так и обычные бытовые трудности. Не сочтите за дерзость предложение участия с моей стороны в обоих случаях, то есть утешения и физической помощи.
     Искренне расположенный к Вам Петр Евланов".
     Столь важное и срочное послание он не мог доверить черепашьей неряшливой почте, а чуть свет сам опустил его в почтовый ящик соседей. Ответ не заставил себя ждать: уже в полдень Петр держал в руках диковинный конверт с прозрачной вставкой и даже с почтовым штемпелем, на котором ничего нельзя было разобрать, кроме даты. Загадав, что если текст будет написан женской рукой, то из страны они уедут вместе, он дрожащей рукой достал сложенный втрое листок. Машинописный текст гласил:
     "Дорогой Петр Евланов,
    весьма признателен за Вашу горячую готовность помочь в хлопотных и спешных сборах. Тронутый Вашим вниманием, я, вероятно, огорчу Вас сообщением о том, что не только малейшие приготовления в дорогу закончились накануне, но и машина подана, и в момент чтения Вами этой записка мы будем далеко от Ваших краев. Искренне сожалею, что нам не довелось встретиться.
     Искренне Ваш М. Кронин, эсквайр".
     Петр невольно поднял глаза на окно: не верилось, что за аккуратными шторами скрывается брошенная квартира - никто не уезжает навсегда, оставив дорогие занавеси. Подумав, что они, возможно, поручили кому-то охранять дом, он быстро спустился на улицу, вошел в уже знакомый подъезд и поднялся в лифте. Перед дверью лежал плетеный коврик - такой тоже никто не стал бы бросать. Петр нажал кнопку - звонок прозвучал довольно резко, но никто не спешил отзываться на него. Позвонив еще несколько раз, он уже собирался уйти восвояси, когда из соседней квартиры вышла немолодая расплывшаяся женщина. Петр мгновенно обернулся к ней, спрашивая, не здесь ли живут Кронины. Почувствовав, как в ожидании ответа забилось сердце, он удивился себе: что ему до судьбы этой чужой семьи, если квартиру скоро займут новые жильцы, а пейзаж в окне останется прежним? В последнем он, впрочем, не был уверен.
     - Давно их не встречала, - ответила женщина.
     - Говорили, будто они съехали вчера вечером, - подсказал Петр. - Это правда?
     Она покачала головой:
     - Я бы заметила. Сами подумайте: эти грузчики, брань, топот. Нет, только не вчера.
     Пришлось послать Крониным еще одно письмо. Теперь Петр нетерпеливо ждал сумерек. Работа, естественно, не шла на ум; он говорил себе, что дважды виденная издали девушка не интересует его, но понять феномен пейзажа считал своим долгом. Он сейчас дорого бы дал за возможность увидеть странную комнату при дневном свете, но шторы были непроницаемы; вряд ли и вечером найдется кому раздвинуть их. "Вот и останется, над чем ломать голову до гробовой доски, - грустно заключил он и, как и ежедневно, проговорил про себя американскую поговорку: - А ведь сегодня первый день твоей оставшейся жизни". Ему неведомо было, где он проведет ее, оставшуюся: отъезд был решен и нужные документы лежали в кармане, а Петр все откладывал последний шаг - не из-за тяжести разрыва, а из-за нынешнего труда, который намного быстрее мог бы закончить там, в зазеркалье, но который мог бы пригодиться людям только здесь. Не он один испытывал такие затруднения - вот и те друзья, что провели у него прошлый вечер, и они балансировали на пороге, понимая не только то, что дома не ценят их талант, но и то, что в чужой земле придется распорядиться последним по-новому - или не распорядиться вовсе.
     Вчерашнюю пирушку Петр вспомнил совсем не случайно: он внезапно так упал духом, что теперь ему казалось, будто лишь ее повторение может поправить дело. Колебался он недолго.
     - Однова живем, - сказал он по телефону одному из тех двух.
     Тот не стал спорить против очевидного.
     - Нас уже двое, - сказал вскоре Петр второму.
     За столом Петра подмывало рассказать им о своем несостоявшемся приключении, но он думал, что ему не поверят или, поверив, посмеются над взрослым мужчиной, исподтишка подглядывающим за девочками; он ничем не мог бы подтвердить свой рассказ, оттого что сюжет с отъездом был исчерпан.
     - Я сегодня не пью, - предупредил первый.
     - Все ясно: ты - за рулем, - съязвил Петр. - Управляешь страной.
     - Да и я, пожалуй, ограничусь рюмочкой, - поддержал товарища второй гость.
     - У нас так не пьют, - не сдавался Петр.
     - Пора переучиваться.
     - В чем загвоздка, господа? - спросил Петр, имея в виду совсем другое.
     - Кто нас гонит?
     - Кто нас держит?
     - Мы там будем чужими.
     - Мы и здесь не свои - мыслящие муравьи под стеклянным колпаком у плебея.
     - Выпьем за муравейник на свежем воздухе.
     - За это выпью и я.
     Петр нарочно не задергивал свои шторы, но другие, на той стороне проезда, были темны и глухи.
     - Как ты поступишь со своим трудом? - спросил первого гостя Петр.
     - Уже поступил, - недобро засмеялся тот. - Закончил ночью - и сжег утром.
     - Боже мой!.. А ты? - почти умоляюще спросил он второго.
     - Это будет видно недели через две, когда поставлю точку. Но боюсь, что я окажусь слабее (или разумнее?) - оставлю его в надежном месте до лучших времен.
     - Как и я, быть может, - словно оправдываясь, сказал Петр. - Все-таки, на это ушло два года жизни.
     "Нет, не стоит им рассказывать, - решил теперь Петр. - Я, видимо, болен: эти ожидания, эти унизительные хлопоты, это одиночество, эти мальчишники... Надо проверить неоднократно, и я знаю, как... Если только не поздно: поди, сыщи, куда укатил этот эсквайр."
     - Быть может, я сумею вывезти рукописи с собой, - задумчиво проговорил он.
     - Простой ты, Петя, - засмеялся первый из друзей. - Простой, как песня.
     - Вывези хотя бы голову, - посоветовал второй.
     Их мужские посиделки давно уже сводились к проведению времени, оттого что все важное было уже решено, мелочи обговорены и мосты сожжены. С другими, с теми, кто оставался в несчастливой стране, им постепенно стало неинтересно встречаться, они жили теперь если пока и не в разных мирах, то с разными точками зрения на единственный знакомый мир - вплоть до полного непонимания друг друга. У Петра почти не осталось совсем вещей, которые для него что-нибудь значили бы здесь; к числу их, немногих, теперь прибавилось окно напротив.
     Окно засветилось и в этот вечер, словно ничего не произошло накануне. Простой глаз по-прежнему различил только крупные цветовые пятна и ясно было то лишь, что взгляду открылась не обстановка жилой комнаты, а нечто иное; это могли быть и фотообои на голой стене, и даже изображение с наружной стороны штор. Бинокль же показал безотрадную подробную картину: Петр разглядел знакомую лужайку, искореженную гусеницами, и груду мусора на месте дома.
     Теперь Петр сделал то, что должен был бы сделать в первый же вечер: несколько раз сфотографировал пейзаж аппаратом с телеобъективом. Когда стемнело и наблюде-ние стало невозможным, он приступил к проявлению; удивительные результаты этого не были для него неожиданными: на снимках он увидел комнату с низким потолком и дешевыми обоями, всю мебель которой составлял пустой книжный шкаф в углу; освещалась она сиротливой лампочкой на коротком шнуре. И все же, разглядывая свои заурядные фотографии, Петр ощущал чье-то присутствие в изображенной комнате; казалось, что, подержи он снимки в ванночках подольше, на них непре-менно проступило бы чье-нибудь лицо, и он даже знал на-верно, чье - не знакомой уже девушки, а будущего хозяина жилья, обритого наголо юноши с безумными глазами.
     "Пить надо меньше", - сказал себе Петр.
     Наутро ему вернулось его собственное письмо с пометкой о выбытии адресата, но вовсе без штемпеля. Теперь в истории если и оставалось что-либо существенное, не понятое Петром, так это необходимость сноса крепкого дома; прочие неизвестные - имена и географические названия - больше не имели значения. Тем не менее, ему хотелось оставить себе о ней какую-то память - конечно же, не снимок бесхозной московской комнаты (скоро и его квартире предстояло стать таким же пустым скворечником).
     В этот день окно напротив открылось позднее обычного, когда Петр уже решил было, что его наблюдениям пришел конец. Бинокль предъявил ему все ту же картину разорения, но теперь и здесь чувствовалось чье-то присутствие, неведомое предвестие движения. Подождав немного, Петр увидел приближающегося мужчину. Вскоре стало возможным и различить черты: это Петр подходил к развалинам.
     Носком сапога он пошевелил обломки - под кусками дерева и штукатурки попадались пустячные уцелевшие предметы: парфюмерные флаконы, пустая рамочка от фотографии, чайное блюдце. Петр поднял было нательный латунный крестик на гайтане и хотел оставить себе, но вспомнил, что носить чужой крест - не к добру: кто знает, какое бремя ты взваливаешь на душу. И тут он увидел то, что искал - перочинный нож. Петр осмотрел его - нож легко открывался и был хорошо заточен.
     Он долго стоял, рассматривая вещичку со всех сторон. Солнце, между тем, стремительно западало.