Вадим Фадин

Повесть

    Жадность к чистой бумаге - добрый порок. Многие из пишущих, едва взяв в руки новенькую тетрадь, воображают, будто именно в ней запишется нечто нетленное, более того - будто она уже хранит в себе это, и рвутся немедленно извести ее всю. Удивительно, что эти порывы легко приспособить к делу: когда, глядя на пустую страницу, мнишь, что тебе удается различить срывающиеся с нее голоса и очерки лиц, можно, только не упустив момент, сделать не удававшееся прежде; то, что получится сразу, на одном дыхании, будет хорошо. В другой раз подобного состояния придется ждать долго, теряя всякую веру в свои способности к сочинительству и тщетно надеясь на случайную помощь извне. Вот и теперь я поторопился начать, едва заполучив письменные, еще невинные, принадлежности - нет, не тетрадь купил, а принял дорогой подарок, самописку с тончайшим пером, более прочих отвечающим бисерному почерку близорукого человека и тоже, кажется, знающим, какие слова готовы сорваться с его острия. Конечно же, ее понадобилось немедля пустить с ход (и даль свободного романа охотно наметилась в конце туннеля), но, как водится, тотчас образовались уважительные причины для занятий не тем и для не-занятий, и я целые сутки нервничал и раздражался, мучая себя и домашних, а когда все-таки добрался до стола, оказалось, что мой непочатый "паркер" остался на даче и придется писать старой ручкой, не обещающей сюрпризов. Впрочем, это уже не имело значения, оттого что невидимые колесики, раскрученные накануне, еще вертелись в голове, неведомые маятнички качались и тикали, и не поздно было с пользою понаблюдать за движением стрелок.     
    День, проведенный без путного дела, все же не пропал для меня окончательно: именно тогда я успел узнать кое-кого из действующих в последующей истории лиц, речи которых приготовило было подаренное мне перо. Первой я увидел де вушку, и в самом деле некогда (я был моложе нынешнего себя на треть) встреченную на улице. Она шла по другой стороне, и я не различал черт, но обратил внимание на одежду. Черная закрытая кофта из тонкой шерсти дерзко повторяла рельеф отменной груди, а разрез длинной, до лодыжек, васильковой юбки при каждом шаге оголял до середины необычайно белое бедро; белизна его говорила воображению не о весеннем нездоровье соскучившегося по солнцу тела, а, напротив, лишь о детской свежести кожи. Понятно, что девушка было высока и длиннонога. Наблюдая за нею, я невольно взмолился, призывая ее на остановку, где сам ждал трамвая, но она непослушно углубилась в переулок - тот, откуда должен был прийти мой номер; мне оставалось только с сожалением смотреть вслед. Нечаянный старик, к которому вздумалось ей обратиться, показал в мою сторону, и девушка, переспрашивая, тоже протянула руку сюда, изящно помахав кистью, но возвращаться, j`j следовало и как хотел я, не стала. Лишь когда нужный трамвай прошел мимо, она, спохватившись, пустилась догонять - побежала некрасиво, как барышня.     
    Сев в вагоне как раз впереди меня, она поспешно достала из сумки и принялась как-то особенно нервно просматривать потрепанную книгу, я решил - учебник: быстро перелистывала несколько страниц кряду, прочитывала совсем немного, наверно, абзац, и потом долго смотрела в окно, так что я хорошо изучил ее профиль. На улице, глядя издали, я обманулся редкой в наши дни элегантностью походки и туалета, и теперь черты разочаровали простотой: короткий, слегка вздернутый нос, небольшие глаза, губы такого рисунка, что можно заранее приготовиться увидеть при улыбке верхнюю десну - лицо провинциалки. Из туго стянутых назад черных волос собиралась выпасть шпилька; пролистав первые страницы, девушка, потрогав затылок, нащупала эту шпильку и потом уже непрестанно ненужно проверяла пучок, надолго задерживая, словно забывая, руку, и я увидел, что она коротко стрижет ногти и не пользуется лаком. Неухоженные руки выдавали ее, более, чем черты лица, разрушая первое впечатление. Обручального кольца она не носила, это я отметил без задней мысли, не собираясь заговаривать с нею. Выходя, я не оглянулся - быть может, и она сошла там же, не знаю.     
    Звали ее Лариса Гайтанова, и ехала она в один из Ти шинских переулков, где жила в старом, давно приговоренном к сносу и поэтому постепенно, по дощечке, распадающемся доме. Переступая порог, она всякий раз с огорчением замечала кислый запах запустения, с которым никто здесь не умел бороться, и тишину; казалось, будто дом брошен жильцами и зимовал без тепла. Сегодня ее почти испугали движение и незнакомые голоса; она подумала - несчастье.
    - Что случилось?
    - Ничего не случилось
    - Что случилось?
     - Таня! Таня! Таня!
     - Я не Таня. Позвольте пройти.
     - Который час?
     - Позвольте же пройти.      И, ничего не понимая и волнуясь, прошла через странную толпу в коридоре, где в темноте угадывала соседей и, вперемежку, чужие лица, новые тени, изучающие взгляды.
     Закрыв за собою дверь комнаты, она словно попала на другую сторону земли и в другое, одной ей присущее время, в котором не выжить встреченным сейчас в доме антиподам. Ее же собственное существование, наоборот, только и было возможно в окружении прижившихся здесь предметов: пианино, старинной люстры с подвесками, книжного шкафа с резными амурчиками, часов с кукушкой, бабушкиных икон с вечным огоньком, пра- или даже прапрабабушкиного сундука, покрытого домотканой дорожкой, и наконец современной хлипкой мебели, приобретенной Ларисой. В ноги ей бросилась бородатенькая собачонка Чапа; в Москве была мода на это имя, которое давали даже солидным собакам - Лариса однажды видела на выставке тяжеловесного ротвейлера, чемпиона, бывшего почти regjni ее собачки: тот был - Чаб, и существенная разница замечалась только в полном имени, данном в честь "короля твистов" Чабби Чеккера. Ее бородатенькая на родство со знаменитостями не претендовала, а была наречена Чапой ради смеха, потому что шлепала при ходьбе ногами - чапала.
          Бабушка встретила Ларису без улыбки:
     - Долго ты нынче. Заждалась Чапуля-то.
     - Что, бабуся, у нас происходит? Еле протолкалась.
     - Желтухины гараж продают.
     - В коридоре...
     - Авоську вина принесли.
     - Машину где будут ставить - на улице? - пожала плечами Лариса.
     - Все равно съезжать - на кой им этот сарай? Машину, глядишь, тоже продадут. Деньги большие, капитал.
     - Продать, бабуся, недолго - что взамен останется?
     - Денежки, милая, всегда надобны.
     - Протекут меж пальцев - ни машины, ни денег...
     - Разве Желтухины продают машину-то? Я не слыхала.
     - Они раньше времени не скажут.
     - Скрытные люди.
          Такая беседа могла затянуться надолго, а Лариса спешила на встречу с подругой; до того же и дом требовал внимания, и Чапа вожделела прогулки. Подхватив собачку на руки, девушка пронесла ее людным коридором, крутой лестницей, отрезком улицы и лишь на крохотной площадке, где на месте снесенного сарая росла трава, спустила на землю. Мимо медленно прокатилась дипломатическая машина, и Лариса попыталась представить себя глазами седока. "Дама с собачкой", - определила она и решила, что при нынешнем наряде ей пошла бы широкополая шляпа.
          Пассажиркой шикарной машины оказалась молодая женщина. Обратить внимание на Ларису больше было некому (но она нарочно сбежала в безлюдный переулок, чтобы уберечь свою крохотную Чапу от нагрянувшей орды), и все же тревога, смутившая ее во враждебном коридоре, исчезла, и ей теперь захотелось поделиться с кем-нибудь новым ощущением легкости и желанием нравиться или быть полезной.
          Прохожий юноша застыл на дороге, якобы заинтересовавшись собачонкой.
    
    - Ах, какая лапочка! - найдясь, произнес он слова, годные при всяком случае; Ларисе угодно было отнести их на счет Чапы, и она не задержала шага.
     - Мальчик или девочка? - Поинтересовался юноша, при страиваясь рядом.
     - Сука.
     - И как зовут?
     - Вы все равно не станете окликать ее на улице.
          Юноша отстал, и она подумала о том, как приятна его внешность и аккуратна одежда, и о том, что он, очевидно, сейчас догонит ее и тогда придется обойтись с ним помягче; оглянувшись, она не увидела никого. Ждать приключений от дня, отведенного для подготовки с подругой к экзамену, было нечего.
     Дома бабушка завела старую песню:
     - Смотри, не загуляй. Не ровен час, старухе худо станет, а тут стакан воды подать некому.
     - Что ты, бабусь, я не на гулянку. Экзамен на носу.
     - Вот и сидела бы за столом, училась, как путная.
     - Одной нельзя, трудно. Да ты не волнуйся, я ненадолго.
     - Что только с тобою дальше будет? И сейчас-то на месте не усидишь, а кончишь учение - поминай, как звали.
     - Ларисой.
     - Ларисой! Как такая жить будешь?
     - Замуж выйду, детей заведу.
     - Час от часу не легче! Нет уж, этак ты совсем старуху забросишь. Дай век дожить - мне немного осталось. Вот по хоронишь бабку - гуляй, заводи мужа.
     - Не могу откладывать, - хихикнула девушка.
     - Что это? - насторожилась бабка. - Не понесла ль?
     - Боюсь в старых девах остаться. Лет уже много - поезд уходит.
     - Поезд? Ты ж сказала - к подруге? Крутишь что-то, смотри, не натвори чего. Поезд!
     От таких разговоров настроение Ларисы быстро и безнадежно падало, сегодня же - особенно заметно, оттого что, кроме обычной темы о необходимости постоянно находиться при бабушке, она сама затронула другую, столь же неприятную - о своем возрасте: нынешний год она считала критическим, потому что, кончив учиться, она из общества сверстников попадала в общество людей устроенных и старших. Правда, она сама, одна, волновалась бы не слишком, но подруги докучали советами, и Лариса, не умея ответить, чувствовала себя несчастной.
          Солнце после темноты подъезда ослепило, и жара показалась несносной. Лариса уже опаздывала, но трамвай все не приходил, а на такси жаль было денег - у нее всего-то оста валось рубля два или три. Наконец решившись, она помахала рукой первой же попавшейся машине: та затормозила, и Лариса увидела, что это и не такси вовсе, а малолитражка. Не умея торговаться с частниками, она решила не садиться, но водитель уже приоткрыл дверцу с ее стороны и, наклонившись к проему, настойчиво приглашал - модно одетый и подстриженный, симпатичный молодой человек.
     - Теперь без вас не уеду, - услышала она.
     - Нам, быть может, и не по пути, - возразила Лариса, тем временем устраиваясь на сиденье; ей не так просто было влезть в тесную кабину в своей длинной юбке, не распахнув ее донельзя.
     - Определенно по пути, - заверил шофер. - Еще бы не по пути: я ехал без цели.
     - Цель, я вижу, появилась.
     - Вы ее пока не назвали.
     - Кататься мы не поедем.
     Ей наконец удалось завернуться в ткань.
     - Это чужая машина, - зачем-то пояснил он. Я проверяю ее после ремонта.
     - Мне недалеко, к Никитским.
     - Куда угодно. Только сразу договоримся, чтобы не ссо риться: никаких глупостей с деньгами. Я катаюсь, получаю удовольствие.
     Она не поняла, но согласилась.
     - Хотелось бы только побыстрее.
     - А мне - подольше, - вздохнул он. - Впрочем, если бы наши желания совпали, это было бы уже чудом, а чудеса что-то плохо мне удаются, это доказано только что.
     - Что вы имеете в виду - нашу встречу?
     - Нет, другое. Темное дело.
          Повернувшись на сиденье, Лариса внимательно вгляделась в лицо своего водителя, обеспокоенная внезапной напряженностью его тона. Последние его слова показались ей странными, и она пожалела, что не взяла такси.
     - Почему вы волнуетесь? - сама волнуясь, спросила она.
     - Разве? Не делает мне чести. Но как бы там ни было, на езде это не отразится.
     - Все же лучше бы вам не отвлекаться.
     - О, я не отвлекаюсь, - ответил он, восхищенно глядя на девушку, и рассмеялся. - Мне не нужно отвлекаться на управление.
     - Вы часто попадали в аварии?
     - Как-то не удавалось.
     - Сделайте так, чтобы счет открыла не я.
     - Как скажете. Ваше слово...
     - И перестаньте наконец говорить банальности.
     - Извините, но так проще на первых порах. Иначе и рта не раскроешь. Со временем мы поймем, о чем говорить друг с другом. Надеюсь, вы и в дальнейшем будете пользоваться моими услугами?
     - Мне и в голову не приходило. С какой стати?
     Он не ответил, и Лариса, посчитавшая было его способным на недоброе, теперь пожалела о своей излишней холодности. Выдержав паузу, она продолжила, все еще не сумев заметно изменить тон:
     - Удовольствие - вещь капризная, и я боюсь, что вам скоро надоест ваша затея. Такие работники ненадежны, не правда ли? Неразумно доверяться столь несолидной фирме.
     Ему снова не захотелось отвечать, и они оба молчали, пока Лариса не попросила остановиться. Не спеша выходить, она тронула замок сумки, но молодой человек удержал ее:
     - Стоп, стоп, мы же договорились: без глупостей. Иначе я больше не смогу пригласить вас.
     - Сами же сказали, что это чужая машина - на что же вы рассчитываете? Попадетесь, а мне - краснеть. Нет, несолидная у вас фирма.
     - Машина будет подана в назначенный час, остальное - мои проблемы. Только запишите мой телефон или дайте свой.
     - У меня его нет.
     - Плохой признак. Тогда назначим встречу.
     - Так и знала, что кончится этим.
     - Просто мы исчерпали все варианты.
     Потеряв интерес к спутнику, она все же записала номер.
          Когда, потерпев поражение в борьбе с раскрывающейся настежь юбкой, Лариса выбралась из машины, она увидела, что ondpsc` стоит в двух шагах и смотрит на нее с явным одобрением.
    
    
    
    
          Годы его были средние. Назвав однажды заказчику возраст, он услышал что-то о галилейском плотнике и, будучи как-никак станочником, обиделся.
          Василий давно прочно стоял на ногах, в ремесле считался не последним, дом его был устроен, а семья - сыта, и сам он не одну водку пил, а при иных гостях позволял себе ликер, который, честно говоря, не любил. Это вовсе не означало, что в другое время он пренебрегал предложениями выпить в магазине на троих - исключительно оттого, что находил вкус в общении с новыми людьми. Здоровье, однако, следовало беречь, и он соглашался не всякий раз, а с разбором, и слыл среди приятелей непьющим; из-за этого к нему относились уважительно, понимая, что достатком он во многом обязан стойкости характера. С женщинами, на стороне, Василий не гулял; пошутить иногда с глупенькой девчонкой да потискать ее в кладовке было не в счет. Так что жил он довольным собою и немало порадовался, случайно услышав, как соседка говорит его жене:
     - Положительный у тебя мужик.
     Именно так он и думал о себе.
          Сегодня, с получкой в кармане, Василий не забыл оста новиться у киоска и купить шоколадку для дочки; ей испол нилось шесть, и звали ее красиво: Стелла. Больше он не со бирался нигде задерживаться, да, подходя к дому, увидел, что в магазин завезли пиво; это он всегда замечал издали - ящики, сгрузив с машины, ставили штабелями прямо в торговом зале, загораживая изнутри витрины. Подивившись редкой картине, он особенно остро ощутил жару, а во рту - неприятный вкус, и вспомнил, что, пожадничав, съел за обедом две порции селедки с репчатым горьким луком.
          Сосед Гена стоял в очереди у самого прилавка, доставая из авоськи порожнюю посуду на обмен, и Василий поспешил пристроиться к нему.
     - Твоя уже взяла штук шесть, - предупредил Гена.
     Известие было на редкость приятным, но Василий не мог дотерпеть до дома и отсчитал Гене тридцать семь копеек.
          Отойдя с бутылкой в сторону, он принялся шарить по карманам, ища подходящий инструмент, сосед же недолго думая поддел жестяной колпачок зубами. Василий зажмурился:
     - Сломаешь ведь!
     - Она железная, крышка, - успокоил Гена, переведя дух после первых глотков.
     Напившись, сосед ушел, не дожидаясь Василия, а тот, оставшись один, не устоял и откликнулся на призыв рябого веселого парня: и не выпить с зарплаты было грех, и принести водку домой он не мог - жена позволяла только по выходным. Третьего они ждали довольно долго, но рябой не унывал - напротив, отчего-то развеселился и, подмигнув Василию, неожиданно обратился к солидному на вид пожилому мужчине в очках и при галстука, спросив доверительно:
    - Третьим не будете?
    Тот оскорбленною засопел, а рябой, пожав плечами, про говорил с серьезным видом:
    - Извиняюсь. Внешность обманчива.
    Несколько человек слышали это и рассмеялись, а один из них, похлопав шутника по плечу, попросил:
    - Возьми в компанию. С тобой весело.
    - Еще и не так будет, - пообещал рябой.
    - В этом ли веселье? - назидательно просипел, входя в их кружок, маленький старичок тоже заметно довольный выходкой рябого. - В старину великий князь рек: веселие Руси есть пити.
    - Во дал! - воскликнул, изумившись, Василий. - Как же это теперь забыли? Надо бы на плакатах писать.
    Но особенно долго порассуждать ему не дали: очередь рябого уже подходила, и надо было отсчитать деньги. Третьего они отправили за плавлеными сырками; рябой, правда, пожелал себе лично "сто грамм сметаны, чтоб не заводиться", но ему даже не ответили - столь наивной показалась просьба. На старичка они постарались более не обращать внимания, чтобы не пришлось делить бутылку на четверых.
    Подъезд нашли чистый и прохладный, в новом доме, подальше от магазина и от дружинников; третьему, правда, там показалось тесновато, но и бутылка, и закуска свободно разместились на подоконнике, а требовать иных удобств было просто стыдно.
    - Как он сказал, дедок-то? - попытался вспомнить Василий. - Насчет того, что у нас пьют - веселятся?
    - Дался тебе этот старикан, - отмахнулся рябой. - Он же просто примазывался выпить на халяву - и всё тут.
    - Хорошо ведь сказал, - пожалел Василий. - такое твердо помнить надо. Видишь, человек в старину говорил, князь, а в народе до сих пор повторяют, значит - вещь.
    - Ты, часом, не учитель?
    - Мастеровой.
    - Мастеровой? - захохотал рябой парень. - Мастеровой - ну и фиг с тобой. Вот тоже слово откопал! Везет мне сегодня: то этот одуванчик старый режим помянул, то ты. Ну, коли мне такое везенье, то пью первым.
    - Нет, надо разыграть, - возразил Василий.
    Они кинули на пальцах, и первым выпало пить Василию, а рябому - после всех, и Василий остался доволен жребием, потом что умел, отметив ногтем уровень и затем качая бутылку при каждом глотке, незаметно передвинуть палец. Рябой разочаровал его, достав из кармана граненый стакан.
    Внизу хлопнула дверь, и бутылку пришлось на всякий случай спрятать за спину, но тот, кто помешал им, не внушал, казалось, опасений: и не мальчишка был, не комсомолец, и одет вольно, в джинсы и пеструю рубашку, и волосы отрастил длинные, по моде. Наполнив стакан, рябой протянул его Василию.
    - Ну, дай Бог... - начал Василий.
    - Эй, лучшего места не нашли? - окрикнул длинноволосый.
    - А тебе что, больше других надо? - угрожающе проговорил B`qhkhi. - Проходи-ка, проходи, не лезь не в свое дело.
    - Прошел бы, да свинства не люблю.
    - Что ты сказал? - шагнул к нему Василий, и тут стакан выскользнул из его руки.
    Все оторопели, даже длинноволосый, но тот все же быстрее остальных оценил положение и разразился нехорошим хохотом. Когда Василий сообразил, что следует проучить виновника, тот уже был в лифте. Кабина проползла мимо Василия и его собутыльников - если их теперь можно было так называть.
    - Что ж, - сказал рябой третьему. - Допьем пополам с тобой из горла.
     * * *
    Сегодня у него ночевал товарищ, который, засидевшись накануне, не захотел тащиться через весь город. Утром Пла тону пришлось ждать, пока тот побреется его бритвой, да и завтрак за разговорами затянулся; в результате он едва не опоздал на работу. На улице Платон еще мог бежать, но потом в длинном переходе метро попал в окружение медленно и бестолково идущих людей; его и прежде раздражало, когда пешеходы, явно незнакомые друг с другом, не обгоняли и не отставали один от другого, а так и норовили строиться парами и шеренгами, как члены одной семьи, занимая так весь проход или тротуар. "Синдром советских родственников, - ворчал по этому поводу Платон. - Лечиться надо". Перед ним маячила спина долговязого мужчины, нагруженного связкой книг - без упаковки, а лишь старомодно перетянутых ремешком; тот явно относился к сорту людей, кому в толпе непременно наступают на пятки, как если бы они забывали вовремя переставлять ноги. Дважды наткнувшись и едва не разув попутчика, Платон обозлился. Вдруг захотев, чтобы с долговязым случилось что- нибудь неприятное, он живо представил себе, как тот спотыкается , едва не падает и, чтобы сохранить равновесие, неуклюже взмахивает длинными своими руками, отчего книги с шумом сыплются на пол. Платон позже так и не понял черты между этой воображенной картиной и действительностью, даже усомнился потом в главном - в том, что он сначала не увидел, а вообразил, - но в переходе произошло вот что: шедший впереди Платона неожиданно споткнулся на ровном месте и, высокий, стал падать на соседей так, что те шарахнулись, а он, нелепо взмахнув руками, выгнул, чтобы удержаться, спину; книги, что он держал под мышкой звонко шлепнулись на пол. Кто-то рядом хихикнул, другой - заржал, третья - ахнула, а Платон, юркнув в образовавшийся проход, прибавил шагу; лишь через некоторое время он понял, что случай вышел точно та ким, как ему прежде того представилось, и так удивился происшедшему, что и сам запнулся на ходу, и кто-то ткнул его портфелем под коленку.
    Занятый своим скорым продвижением - маневрами и обгонами, - он тут же забыл о происшествии, а в вагоне и подавно отвлекся, уткнувшись в книжку. Его манера чтения была довольно своеобразна: как ребенок, не любя описаний и рассуждений, он искал одну прямую речь, найденное же изучал досконально. Так он надеялся постичь секрет соразмерности dh`kncnb, в которых (в устной речи) считал себя слабым. Между тем, по его мнению, умение складно и умно говорить ему, пытающемуся подняться над нынешним своим окружением, навязанным нелюбимой, но довольно доходной работой, было необходимо в первую очередь.
    Платон с радостью сменил бы профессию, но для этого следовало учиться, раз и навсегда сделав выбор, а как раз выбрать единственную специальность он не мог: ему по- мальчишески хотелось всего сразу. Время, между тем, уходило, и в этом году он, решив поступить хотя бы в какой-нибудь институт, начал потихоньку готовиться к приемным испытаниям. Документы он еще не подавал, словно впереди у него были месяцы, и лишь сегодня запаниковал: увидев в метро юношу с учебником, он пересчитал дня по пальцам и понял, что их осталось в обрез. Пора было засесть за книги по-настоящему, а там уже и подыскивать новую работу, потому что при нынешней он имел право поступить на вечернее отделение только в технический вуз; карьера инженера не привлекала его.
    В обеденный перерыв один из рабочих отозвал его в сто ронку:
    - Тут халтуру предлагают. Ты как?
    - Без меня, - покачал головой Платон. - Сдаю экзамены в институт.
    - С тобой не соскучишься. Давно придумал?
    - Утром. А кроме того - давно.
    - И куда ты намылился?
    - Не знаю, - рассмеялся Платон.
     - Рехнулся малый. Не иначе, как на почве любви.
    - На унавоженной почве любви... Но скорее уж - на нервной почве. А еще скорее - у меня цель, которой можно добиваться где угодно: хочу интересно пожить и повидать мир.
    - Может, в геологи пойдешь? Всю карту СССР можно пешком проверить. Как говорят, сам бы пошел, да деньги надо.
    - Можно и в геологи, - согласился Платон. - Или на аэрофотосъемку.
    - Разобьешься, как пить дать. Хоть и сто раз прилетишь, а на сто первый упадешь.
    - Как повезет.
    - Везет всегда другим. Да и не позабыл ты еще, чему в десятилетке учили?
    - Я и в армии готовился, там - заставляли, и сам потом зубрил вечерами, а теперь придется поднажать как следует: с завтрашнего дня засяду безвылазно.
    - С завтрашнего - это по-нашему: никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра. Но, выходит, надо спрыснуть последний твой вольный день?
    - Я бы и не завтра, а уже сегодня начал, - вздохнул Пла тон, - да нужно разделаться с одной халтурой. - Как раз на вечер осталось.
    Тем не менее, он не дождался вечера, а, загоревшись внезапно, воспользовался простоем в казенной работе и от просился у мастера.
    Халтура состояла в том, что он ремонтировал побывавший в `b`phh "Москвич". Машина пострадала незначительно, но она и по возрасту требовала ремонта, так что Платон с напарником возились с нею больше недели. Теперь оставались сущие пустяки, и Платон один справился за пару часов и к концу дня уже выехал из гаража; хозяин "Москвича" улетел в командировку, оставив Платону доверенность, чтобы тот пока пользовался автомобилем по своему усмотрению.
    Заперев гараж, Платон присел на траву и закурил. Куда ехать, он не знал.
    Платон хотел, чтобы знакомые увидели его за рулем, пока он степенно едет по городу, и чтобы кто-то сидел рядом, когда он, не жалея чужой резины, закладывает пугающие виражи на извилистом шоссе, и чтобы этим кто-то была девушка; он не знал, кого бы посадить с собою - подружки, с кем случалось бывать в компаниях, не оценили бы мастерства, даже та из них, представлявшая собою странное исключение, оттого что быстрая езда доводила ее едва ли не до оргазма; их познакомили прошлой осенью - сам он не проявил бы инициативы, не взглянул бы на такую, тощую и носатую, но тут уже некуда было деться, неловко было не предложить встретиться, и пришлось пригласить ее прокатиться - на чужой машине, разумеется. Платон предоставил выбор маршрута ей и услышал необычное:
    - Туда, где можно ехать быстро-быстро.
    В ее понимании "быстро-быстро" могло означать вполне умеренную скорость, но Платон решил поймать девушку на слове. Поездка, однако, началась неудачно: буквально через четверть часа после выезда из города Платона, не заметившего в темноте милицейскую "Волгу" с радаром, оштрафовали за превышение скорости. Такое начало не предвещало хорошего, он по опыту знал, что теперь следует ждать целой цепочки других происшествий и поэтому лучше вернуться, но неудача слишком обозлила его, и он погнал пуще прежнего. Вслушиваясь, как в музыку, в жужжание мотора и совсем забыв о своей спутнице, Платон насторожился, когда в приятную его слуху мелодию вмешались новые звуки, он не понял сначала, какие и откуда: это пассажирка бормотала что-то, забывшись. Постепенно бормотание становилось громче, а дыхание - тяжелее, и еле различимые слова восхищения скоростью и благодарности ей становились все более невнятными, все чаще перебиваясь стонами. Он не удивился бы, обнаружив на сиденье парочку, но это девушка в одиночестве отдавалась стихии - шофера не существовало для нее. "Как славно, ах, как хорошо! - вскрикивала она, распаляясь. - Еще! Еще!" Голос ее срывался, и Платон, пораженный, подумал: "Как бы девочка не забеременела", - но тотчас и рассудил, что она, возможно, нарочно взвинчивает себя, имея в виду простые намерения водителя, и поэтому лучше остановиться на обочине и обнять девушку, пока та не получила удовлетворение без его помощи.
    Возможно, ее-то и следовало выбрать сегодня, но ей ли, кому ли другому звонить было еще рано, и Платон пока на правился домой - не спеша поесть и принять душ.
    Недалеко от дома, возле магазина, где вечно толпились одни и те же пьяницы, инвалид, тоже из завсегдатаев, кото рого Платон еще не видел трезвым, неожиданно сошел с тротуара и, не глядя по сторонам, заковылял наперерез ма шине. Платон, резко вильнув, угодил колесом в изрядную выбоину у трамвайного полотна, которую прежде старательно объезжал, и стук подвески отозвался в нем почти физической болью. С машиной, кажется, ничего не случилось, но настроение Платона испортилось моментально. Оставшийся кусочек пути он тихо бранился, а когда в своем подъезде увидел, что там распивают на троих, не стал сдерживаться; он готов был даже ввязаться в драку с этими тремя. Драка назрела тотчас: один из компании, самый крепкий, с тяжелыми кулаками, уже двинулся на Платона, не поставив почему-то никуда полный стакан, и Платон подумал насмешливо: "Куда ж ты - с водкой? Не боишься расплескать, а боишься, что дружки выпьют? Да ты еще когда будешь спускаться по лестнице, разольешь. Пожадничал, а теперь и размахнуться нельзя - как же ты выйдешь из положения? Так разлей, брось драгоценный свой стакан, алкаш несчастный, брось же, тебе говорят!" Ему нестерпимо захотелось, чтобы тот разжал руку, он представил даже, как ослабевает хватка потных пальцев и стакан скользит вниз.
    Противник разжал пальцы и выпустил стакан.
    Платон оторопел.
    Будучи лишь зрителем, он пришел в себя первым - и за смеялся. Смех вышел странным - неудержимым, как икота. Конечно, ему смешно было, что пьяница выбросил стакан с водкой, а читатель разбросал книги, но Платон смеялся не над их неловкостью, а от страха, хотя пока и не мог взять в толк, с какой стороны грозит и как выглядит опасность: об рывки того, о чем важно было бы подумать, ускользали, никак не сгущаясь в понятные слова, а лишь вскользь задевая сознание, и Платон понял, что пропадает.
    Дома, вымыв холодной водой голову, он уселся на кухне лицом к стене. В поле его зрения находились невымытая чайная чашка, кувшин с водой, огрызок карандаша и чахлая геранька в горшке, неведомо зачем переставленная на стол с подоконника. Теперь, в спокойной обстановке, Платон осмелился составить вопрос: уж не научился ли он творить чудеса? Это прозвучало нелепо, и он фыркнул, но память тотчас снова предъявила ему две сливающиеся картины, связанные единым действием: падением - книг, стакана, долговязого незнакомца - последовавшим за злым желанием Платона. Чудесного он в этом не находил, оттого что чудо в его представлении могло быть лишь добрым, а он сегодня творил дурное, но как ни назови, а выходило, что то ли взгляд, то ли мысль Платона действуют на расстоянии; новую эту способность следовало доказать опытом.
    В обоих нынешних случаях Платон, кажется, поначалу представлял себе желаемое происшествие зрительно, вот и теперь было легче всего вообразить, например, что круглый карандашик вдруг сам собою покатился по столу. Когда-то он читал в газете о женщине, способной передвигать предметы взглядом; забыв от волнения о прочитанном, он верил сию минуту, что сам придумал испытание. Надувшись, Платон уставился на карандаш. Лоб вспотел от напряжения, но на qrnke не произошло никаких перемещений, и он сказал себе, что глупо пытаться навязать свою волю бездушному кусочку дерева, а нужно иметь дело с живой природой. От его взгляда, переведенного на цветок, одному из листиков должно было стать тепло, теплее, чем остальным, потом еще теплее, потом горячо - в конце концов листу следовало завянуть. Платон снова напрягся и уже, кажется, наблюдал увядание воочию, но едва стоило ему расслабиться, как он увидел, что с цветком ровно ничего не произошло. Он слышал, что растения чувствуют - и предчувствуют - боль, но этому, видимо, ничего не грозило. Ясно было, что Платону придется поставить опыт с живым существом. Высунувшись в окно, он увидел на соседском балконе голубя. Сосед прикармливал птиц, и бестолковая их стая докучала Платону, ни свет, ни заря будя его воркованием и бестолковым стуком лапок по карнизу. Теряя терпение, он уже было всерьез собрался смастерить себе какую-нибудь вертушку, рогатку или силок, но теперь неожиданно получил новое оружие. "Умри!" - повелел он, ясно представляя, как голубь, закатив глаза и не раскрыв крыльев, валится в двенадцатиэтажную бездну. Он сам словно бы пережил все перипетии падения, вплоть до удара и размазывания останков по асфальту, но, переведя дух, нашел птицу сидящей на прежнем месте.
    Чародея из Платона не получалось. Пережитые приключения, утратив окраску чуда, более не вызывали интереса, надежды пропали, будни остались буднями, и этого ничто не могло изменить. Кухонные ходики показывали самое обыкновенное время, и не в силах Платона было заставить их идти с другой скоростью или в другую сторону.
    Звонить знакомым девушкам было еще рано, зато вот-вот могли прийти отец с мачехой, а Платону не хотелось объяс нять, куда и с кем он собрался и откуда взялся красный "Москвич", в который он садится с видом хозяина.
    Автомобиль празднично блестел на солнце, и Платон по думал: "С чего я вдруг скис? Жизнь прекрасна и удивительна". От одного лишь прикосновения к рулю сладострастное волнение охватило его, и все постороннее, минуту назад не на шутку тревожившее, сразу отдалилось и утратило силу: ничто, кроме езды, более не было важно - кроме езды и решения начать завтра новую жизнь.
    "Наняться санитаром в психовозку - и поступать в меди цинский?" - подумал он, но не успел оценить новую версию, как в боковое стекло постучали. Платон открыл дверцу:
    - Привет, Гоша!
    Они жили в одном дворе, учились в одном классе и вместе служили в армии.
    - Твоя?
    - Как всегда, дали покататься.
    - Не забудь: мы собираемся сегодня попеть под гитару. Минут через сорок вернусь - заходи. Кстати, не подбросишь до Грузинской?
    - В одну сторону - да, - согласился Платон, включая за жигание. - Что можно сделать за сорок минут? Будь у меня сорок часов - вот таким сроком я бы распорядился: посадил бы pdnl девчонку - только меня и видели.
    - С тачкой ты - вольная пташка.
    - А надо - чтобы и без тачки. Хочу найти такую работу, чтобы везде побывать.
    - Запишись в экспедицию.
    - И этот туда же! - в сердцах воскликнул Платон. - Словно сговорились. Но экспедиция - удовольствие временное, а мне нужна любовь на всю жизнь. Да и что за кайф - ходить в разнорабочих? Мастером своего дела там, скажем прямо, не станешь.
    - Тебе и нужно - временно, не будешь же бродяжить до седых волос. Хочешь, не хочешь, а женишься - и осядешь, как пень. Свобода вообще вещь недолгая.
     Высадив соседа на Большой Грузинской, Платон вылез протереть стекло и задумался, глядя вслед Гоше. Больше ему не с кем было посоветоваться: если Гоша не принял его сом нений всерьез, то об остальных нечего было и говорить. К тому же Гоша был прав в главном: вечных радостей не бывает; но если это так и если тут бессильно даже сверхъесте ственное, то оно, сверхъестественное, и не нужно вовсе че ловеку. В бессилии же его Платон убедился несколько минут назад. Все, что он мог - это строить воздушные замки; в конце концов, помечтать было не грех: всякому хотелось бы стать волшебником. Но в реальной жизни существовали, в лучшем случае, только какие-то скучные биополя, от совпа дения или сложения которых зависело совсем не многое - нечаянное угадывание мысли или способность почувствовать чужой взгляд в спину. Платон и сам, бывало, ощущал чей- нибудь пристальный взгляд издалека и поэтому верил, будто, напряженно глядя вслед другому человеку, можно заставить того обернуться или споткнуться.
     Гоша споткнулся.
     Платон устало прислонился к машине. С него довольно было странных случаев - не хотелось думать о них, чтобы не испортить вечер.
     Не проехав и полквартала, он увидел на мостовой под нявшую руку девушку в голубой юбке. Платон хотел было проехать мимо, да нечаянно чуть дольше, чем нужно, задержал на ней взгляд - и затормозил. Девушка шагнула к машине - и вдруг отпрянула, словно испугавшись. Не поняв, что так подействовало на нее, и опасаясь, что она вот-вот передумает, Платон распахнул дверцу.
     - Я думала - такси, - извиняющимся тоном сказала она.
     - В Одессе говорят: вам нужно ехать или вам нужны шашечки? Садитесь, теперь я без вас не уеду.
     Она неуверенно возразила, но еще не кончила говорить, а уже садилась в машину.
     * * *
    Искать связи между событиями он не умел, да и нужда в этом не появлялась в жизни, и когда случилось нечто, оскор бившее его, то скупые злые мысли, пробудясь, так и не про стерлись дальше признания самого факта, напрасно вызвав тягучее беспокойство. То, что он знал и делал раньше, легко hgk`c`knq| при помощи самого краткого словаря: взял, скре пил, включил, отрезал, захотел - и собрал из частей, без ко лебаний, коли уж решено; сейчас он испытывал неудобство как раз оттого, что припоминал какое-то свое колебание. Схваченное следовало держать крепко, не отдавая чужакам, - эта и подобные доступные ему истины были незамысловаты, как действия еды или питья, а в том, что сделалось с ним сегодня, он находил непонятное: секундное, быть может, сомнение в обязанности хранить в руке некий драгоценный предмет и, более того, желание увидеть его падение - и гибель. Он тогда еще сопротивлялся, смутно ощущая нечто вроде долга перед людьми, сопроводившими его в злополучный подъезд, но собственных сил недостало, и он разжал пальцы. Стакан с водкой мягко скользнул по ним вниз - еще был миг одуматься и задержать - и с противным треском раскололся на каменной ступени. Брызги и осколки осыпали ногу, но он обратил внимание только на волнующий запах. Именно запах и привел его в себя, заставив сообразить, что не будь рядом того, кто так нахально нарывался на кулаки, он не лишился бы своей порции. Первым запоздалым порывом было - догнать и уничтожить; но не мог же он состязаться с лифтом.
    Какое-то время он еще надеялся, что товарищи войдут в положение и поделятся оставшимся (ведь он пострадал как- никак за общее дело), но те даже не посмотрели на Василия - и были правы; ему ничего не оставалось как уйти. С этой минуты он и мучился непривычным вопросом: почему? Он почти понимал - и не мог понять, ответ витал где-то рядом, не даваясь в руки и дразня своей простотою, отчего разла мывалась голова - знакомая боль, которую можно унять одним лишь способом. Однако необходимое зелье пропало зря.
    Пришлось вернуться в магазин, и его снова позвали в компанию, но Василий даже не обернулся, словно обиженный предложением, а подошел без очереди и взял бутылку.
    Дочка, отворив дверь, обняла его и, обрадовавшись шо коладке, убежала в комнату. Жена не обняла и не поцеловала - он удивился бы - и сластей не получила; увидев водку, она сначала подняла брови, а затем сдвинула их так, что лицо стало старым и серым, и спросила без улыбки:
    - Никак, сегодня пить собрался?
    Ударение пришлось на "сегодня".
    - Сейчас, - твердо заявил Василий. - Думала, до ноябрь ских спрячу?
    - Не забыл, что завтра - на работу?
    - На память не жалуюсь.
    - И глотка не дам. Обойдешься.
    - Что, будешь еще тут командовать? - возмутился он. - Мужик после смены еле ноги таскает: вкалывал с утра до вечера, пришел голодный, как собака...
    - Что ль не кормлю? Иди мойся, черт, да садись за стол, трескай.
    - И пива дашь.
    - Глянь-ка, пронюхал! - изумилась жена. - Чутье у вас, окаянных...
    По случаю водки обедали не на кухне, а за полированным qrnknl, в комнате. Жена налила себе половину небольшой рюмки и Василию поставила было такую же, но он потребовал стакан и налил до краев, сказав непонятное:
    - Этот-то не брошу.
    К водке была, словно жена готовила нарочно, сельдь с вареной картошкой и луком, и второй стакан прошел еще лучше первого, и полдюжины пива исчезли незаметно.
    Поев, жена отправилась на кухню мыть посуду, но Василий остановил ее:
    - Погоди, сядь. Споем.
    Поставив посреди комнаты стулья, он усадил рядышком жену и дочь, а сам сел напротив и растянул мехи баяна; у него была еще и балалайка, но сегодня, он чувствовал, требовался мощный звук. Василий начал, и семья подпевала:
     Когда имел златые горы
     И реки, полные вина...
    За стеной включили то ли магнитофон, то ли радио, так уж всегда получалось, что соседям хотелось слушать свою музыку как раз когда Василий улучал минутку для пения; он давно привык к этому, но сейчас обидно стало, что они мешают во время такой его тоски. В ответ Василий заиграл громче, уже другую песню. Поперхнувшись дымом папиросы, он пропустил начало куплета, жена, глядя на него, тоже замешкалась, и Стелла одна завела:
     Я люблю тебя, жизнь,
     Что само по себе и не ново...
    
     * * *
    Лариса, и стройная, и гибкая, все же завидовала подруге, меньшей ростом и тоненькой, как подросток; считая свои собственные формы совершенными, она тем не менее хотела быть еще и такой, как Лина. Сравнивать их было нельзя, как две разнородные величины; все в них было неодинаково, и если обе, например, были свободны в движениях, то Лариса осознавала и, возможно, даже когда-то училась этой свободе, а зверушечья раскованность подруги оставалась ей недоступна. Более того, одна из них была хороша, а на другую не оглянулся еще ни один мужчина; впрочем, пара из двух красавиц образуется редко: природе нужно, чтобы невзрачность несчастливой девушки заставляла переводить взгляд на другое, несравненное лицо - поэтому та из двух, что считает себя привлекательнее, не расстается с дурнушкой. Сама о себе Лариса знала, что не красива, по строгим меркам, но эффектна - на нее-то как раз оглядывались на улице, - и Лина с лицом забитого деревенского мальчика вполне годилась ей в спутницы. Были у Ларисы и еще две такие же влюбленные в нее неприметные подружки, и она и к ним, как к Лине, относилась немного свысока, держа дистанцию, а те, каждая, считали ее ближайшей, единственной подругой.
    - Как тебе это удается? - восхищенно воскликнула Лина, входя следом за Ларисой в свой подъезд. - Такой интересный парень! Ты мне не говорила - вы давно знакомы?
    - Минут пять. У него было такое лицо, точно он собирался меня убить.
    - Какой ужас! А что же ты записывала? Все же взяла телефон? Вы встретитесь?
    - Он хочет служить у меня шофером.
    - Служить - у тебя? Ну, знаешь... Он же хотел убить?
    - Такой интересный парень!
    - И с Жорой перестанешь встречаться?
    - Это и сейчас удается редко.
    - У него появился кто-то? Другая?
    - Типун тебе на язык. Но не в том суть, - улыбнулась Лариса. - Препятствия-то создаю я. Ты же знаешь мою бабушку: стоит сказать, что я иду всего лишь прогуляться (о вечеринках нельзя и заикаться - какое там...), как она сей час же серьезно заболевает - сердце, голова, берцовая кость... Тут уж не до личной жизни. Сегодня она знает, что я пришла к тебе заниматься и сюда можно позвонить, но потом непременно встретит упреками: ей было худо, а я гуляла, и некому было подать стакан воды. Когда я сижу дома, у нее отменное здоровье, дай Бог каждому.
     - Жора говорил, что не женится до тридцати.
    - Жора живет по плану. При его аккуратности - что за скучное существование уготовано его жене!
    - Я бы - за такого - вышла, - вздохнула Лина.
    С Жорой, своим однокурсником, Лариса встречалась второй год. Он ходил с нею в кино и отказывался - в консерваторию, иногда они заходили в кафе-мороженое, но чаще проводили время на вечеринках у приятелей; дома друг у друга они не бывали, словно это обязывало бы к серьезному. На самом деле Жора вовсе не нравился ей, и в компаниях Лариса сразу забывала о его существовании. Жора не обижался и, казалось, готов был вообще прекратить встречи, если она того захочет, но Лариса не допускала этого - держала при себе, не забывая о приближении черты двадцатипятилетия, за которой, она думала, придется оставить надежды. Новых знакомств что-то не предвиделось, и поэтому нынешняя встреча взволновала ее. Платон отличался и от Жоры, и от других ее знакомых молодых людей уже тем, что не учился, а работал, живя в мире, в который всем им только еще предстояло войти. Ей было бы интересно хотя б поговорить с ним подольше, но звонить ему она считала невозможным.
    - Пусть сам позаботится, - сказала Лариса.
    - Жора? - поразилась Лина.
    - Причем тут Жора? Платон. Тот, что в машине. Господи, неужели ничто не может решиться своим путем? В конце концов, он встретил меня однажды, встретит и еще раз.
    - Хочешь, я позвоню ему? - вызвалась подруга.
     * * *
    Пение давно закончилось, жена мыла посуду, а Василий все еще бренчал на балалайке, стараясь не слышать магнитофона за стеной. Что за диво-развлечение была эта балалайка: не надо двигать туда-сюда тугие мехи, а стоит чуть взмахнуть кистью руки, как возникает чудесный, ясный звук, какие бывают только в живой природе, и перед глазами встает картина: пляшущие парни и девки - свои, деревенские, но в народных jnqr~l`u похожие на артистов. Телевизору далеко до этой яркой картинки - она и наряднее, и приятней оттого, что не принуждает думать. Голове его стало легко и от зрелища пляски, и от выпитого, и одно лишь мешало отдыху - желание выпить еще. Желание было вполне определенным, Василий точно знал, сколько и чего требует организм: пол-литра портвейну, чтобы отполировать кровь.
    Вздохнув, он отложил балалайку.
    Нужно было придумать, где выпить. С новой бутылкой жена домой не пустила бы, в магазине пить не хотелось, да там и не дали бы; оставалось только зайти к кому-нибудь из приятелей. "Пойду к Димке, - решил Василий. - У него жена молодая, не станет скандалить. Да и долг за ним не заржа веет".
    Выйдя на кухню, он обнял жену одной рукой, а другая привычно скользнула было вниз, но Василий вовремя вспомнил, что так и не сумел выгнать дочку погулять. С сожалением отступив, Василий присел на табурет.
    - Мать, праздник сегодня или нет? - начал он издалека.
    - Середина недели.
    - Что ли мы только что не гуляли?
    - Погуляли и хватит. Шел бы поспал.
    - Дай белую рубаху.
    - Скоро в штиблетах станешь в постель заваливаться.
    - Дай рубаху белую. В гости пойду.
    - Пока в стельку не упьется, не остановится. Стыда чело век не знает. Не стирана твоя рубаха. Хочешь - бери из грязного бака.
    - Когда ж ты ее туда положила? - цедя слова, с подозре нием спросил Василий.
    - Да на той неделе.
    - А ну как она бы мне срочно понадобилась?
    - Только у меня и времени - твои тряпки тереть. И так поворачиваться не успеваю.
    - Раньше успевала. Где это ты теперь шастаешь?
    Последние слова он уже прокричал, оставив табуретку и утвердившись в центре крохотной кухни.
    - Ни выпить, ни поесть, - распалялся он, - ни белья чистого надеть - на что ты годишься? Желаю сто грамм принять - можешь обеспечить? И чистые портки дать не можешь.. Ну и ... с тобой, пойду, в чем есть: пусть видят, что за баба у Василия.
    И, провожаемый бабьим криком, хлопнул дверью, торопясь к заветной цели - бутылке портвейна.
     * * *
    Если только Лариса и в самом деле ушла заниматься (как она вскользь сказала ему), то ждать ее в ближайшие два-три часа не имело смысла, но потом будто само собою разумелось, что он приедет и станет караулить у входа, он просто обязан был вернуться и ждать, и обрести, и беречь; все прочее, задуманное на вечер, отменялось - он не раздумал, а просто выбросил из головы лишнее.
    Нужно было как-то скоротать лишнее время, и Платон bqonlmhk, что Гоша-музыкант приглашал посидеть вечером во дворе, послушать гитару.
    Гитара была старенькая, исцарапанная, но менять ее Гоша не хотел, резонно объясняя, что мастер он маленький, и для песенок, да еще с его голосом, сойдет и такая; голоса, честно говоря, не было вовсе, зато играл он - отменно. Во дворе иногда и прохожие девушки без приглашения подходили поближе, послушать, да и старушки, не покидавшие своих скамеек у парадных, ворчали на него не всякий раз. Гоша чаще всего пел песни Окуджавы, звонкая мода на которые осталась в прошлом десятилетии, и реже - те немногие, что сочинил его друг, полжизни проведший в дальних таинственных командировках. Платон предпочитал Окуджаву, а остальные дворовые ребята - самодельные командировочные песни, после которых Платону тоже хотелось уехать куда-нибудь в необжитые края. На днях этот Гошин друг и сам сидел с ними и пел, и участковый постоял рядом, послушал и попросил дать списать слова.
    Забыв, что только что отвез Гошу на Грузины, Платон поспешил к нему домой. Не заезжая во двор, где его могли увидеть - и зазвать на ужин - родные, он оставил машину на улице, под Гошиными окнами. Закрыв дверцу на ключ, Платон поднял голову и поежился: перед ним стоял тот самый верзила, что давеча разбил на лестнице стакан.
    - Привет дружинникам, - ухмыльнулся Василий, в знак приветствия подняв над плечом литровую бутылку дешевого вина.
    - От такого слышу, - огрызнулся Платон.
    - Ну, как хочешь. Имею право в праздник. А насчет долга не беспокойся, подожду. Ты извини.
    - Что-то не припомню за собой долгов.
    - Стакан водки - и не помнишь? Из-за тебя же разбил. Ты извинишь?
    - Ах, это? Считай, что ты его выпил. Так и для здоровья полезнее.
    - Как - выпил? - оторопело уставился на него Василий.
    - Как, как - теперь разницы никакой. Был стакан - и нету, - нетерпеливо объяснил Платон, пытаясь обойти Василия; тот пятился, но дороги не уступал. - Значит, выпил.
    - Ах, ты... Да я сроду капли наземь не пролил, потому что ни один гаденыш не лез, куда не просят. Не вина жалко...
    - Ладно, не заговаривайся, не дождешься, что я и этот "огнетушитель" разобью.
    - Сначала заработай, студент сопливый, а потом уже чужим швыряйся, - зло и трезво сказал Василий, перехватывая бутылку за горлышко.
    - Да и сам, смотри, не упади...
    Василий шагнул вперед, и Платон, брезгливо посторо нившись, подумал, что лучше бы тот захлебнулся своею злобой и своим вином, лучше растянулся бы здесь, у стены, да так и провалялся, пока не приедут из вытрезвителя; он даже нечаянно представил, как тот, схватившись за грудь, падает на тротуар под звон стекла и как по асфальту растекается красная лужа - то ли кровь, то ли портвейн. В мозгу Платона }rn пронеслось мельком, как всегда пролетают случайные мысли между прижившимися и спокойными своими сестрами; позже, припоминая подробности, он не сумел повторить про себя эту как бы украдкой показанную картинку: в памяти осталось одно только смутное пожелание противнику каких-то неприятностей - искреннее, как видно, пожелание, если оно исполнилось сейчас же. Словно во сне, он хотел закричать - и утратил голос, увидев, как Василий, царапая ногтями грудь, медленно валится лицом вниз на тротуар, на разбившуюся уже бутылку. Из-под тела потек бурый ручеек. И сладкий винный запах повис в тяжелом воздухе. Улица, только что пустая, вдруг наполнилась беспокойным народом, и какие-то люди, откуда ни возьмись, окружили Василия, переворачивали его, сажали, толкая Платона и браня его за бездействие; он и в самом деле стоял столбом, пока не сообразил, что отсюда лучше уйти, и не увидел выходящего из трамвая Гошу.
    - Что это с Васей? - спросил тот. - День, вроде бы не урочный: он выпивает лишь по большим праздникам, да и то на улицу не выходит, а колотит жену без отрыва от очага.
    - Праздник или нет, а только твой Вася еще днем поддавал на троих в моем подъезде. Но пойдем подальше от греха. Откуда ты с ним знаком?
    - Живем рядом, на одной площадке. Через стенку. Он здесь недавно, с зимы. Нет, постой - с той, с прошлой зимы! Время, однако... Интересно, как это сейчас его угораздило? Ты видел что-нибудь? Лицо в крови...
    - На бутылку упал. Я стоял рядом.
    - Надо сказать его жене...
    Гитара, песни, прогулки на авто - ничтожны были, если смотреть с той высоты, с которой срывался в бездну Платон; он уже не понимал, зачем оказался здесь. Все, только что бывшее для него важным, все его прошлое могло быть или исчезнуть - и ничего не изменилось бы, во всяком случае для посторонних, зато новое касалось каждого и было страшно. Из окна Гошиной комнаты Платон увидел, как подъехала санитарная машина и как зеваки затоптали лужицу на тротуаре, и, понимая, что один виноват во всем, не только испытывал раскаяние и страх, но и торжествовал.
    Чувствуя себя правым в смешной стычке в подъезде, Платон и теперь, когда с Василием случилось настоящее несчастье, не нашел в себе жалости, словно и не был пусть не виновником, но очевидцем, а прочитал о происшествии в газете. Василий или кто иной попался ему под руку, не имело значения; важно и дурно было другое - то, что он поверг противника словно бы ненароком, даже и мимолетно не успев разобраться, где тут было добро, а где - зло, и это значило, что он мог случайно причинить беду и невинному, и доброму человеку и что отныне ему следует опасаться собственных мыслей; да он и боялся их.
    Вместе с тем, он был доволен собой, получившим в дар силу, какой не владел на земле никто. Платон не знал пока способа применить ее во благо, но надеялся придумать что- нибудь достойное - и придумал почти: заставить, с помощью этой силы, неведомую еще красавицу влюбиться в него. Эту выдумку он едва не отверг с гордостью - мол, что за прок от jsokemmni любви, - но на этот жест Платону не хватило щедрости: слишком заманчивым становилось будущее, да и Лариса уже встретилась ему. Остальное, кроме любви, уже имелось у него или определенно предвиделось, или не было нужно; лишь дождавшись любви он согласился бы расстаться, за ненадобностью, со своей темной недюжинной властью. "К врачу, что ли, пойти? - с тоскою подумал он. - Я свихнулся". Как ни странно, такой вывод успокоил Платона: болезнь - это было нечто определенное, описанное в справочниках, то, против чего известно оружие: микстуры, скальпели и заговоры. Он подумал, что его необычную болезнь можно даже не лечить до конца, а лишь умерить степень недуга, снять острый приступ, оставив больному хроническую способность к гипнозу, - с тем, чтобы ему потом и не чинить более зла, и соблюсти выгоду. Он хотел любви - теперь она будет у него, но это не могло стать его единственным желанием, он знал, что непременно захочет сотворить еще уйму полезных для себя вещей - например, повлиять на экзаменатора.
    "Только надо ли сдавать экзамены?" - малодушно усомнился Платон. Цель его была ясна - свобода, ради нее он и собирался учиться, но разве сейчас он не стал свободен? Он волен был распоряжаться собой, сняться с места, уехать, куда глаза глядят, выбрав любую девушку; почему-то девушка в нынешних его мечтах оказывалась лишь спутницей в путешествиях. В случае неудачи на экзаменах он не горевал бы, а мог податься на Дальний Восток или на Алтай - работать шофером или завербоваться на китобойное судно; простительная слабость души подсказывала и более простой вариант: уехать сразу, не затевая учения, подзаработать на машину, а тогда уже и браться за ум.
    - Видел утром ребят из ансамбля, - перебил его мечтания Гоша-музыкант.
    - Берут они тебя?
    - Ни да, ни нет...
    - Тогда плюнь. Если бы еще речь шла об оформлении на работу по всем правилам, официально - тогда другое дело, а это - какая-то самодеятельность. Тот самый уровень, когда в лучшем случае приглашают играть на агитпунктах.
    - Ну, тут ты кругом не прав. Ансамбль серьезный, а это значит, что ему суждено весь свой век провести наполовину в подполье. Порядочных людей официально не признают. У меня ведь нет других возможностей, а здесь - зацепка... Постой, да и ты вчера так говорил!
    - Вчера! - пренебрежительно махнув рукой, воскликнул Платон. - было время подумать. Такие "зацепки" собираются в каждом подъезде после семи вечера.
    - Были бы другие места... Да что же я тебе твои же слова передаю? Что с тобой сегодня? Ты недобрый какой-то.
    - Разве?
    - К ребятам выйдешь?
    - У меня свидание. Да и настроения нет, голова занята совсем другим, самыми посторонними вопросами. Вот, например, ты изувечил или погубил человека, причем явного преступника или проходимца, алкаша, то есть ненужного, вредного человека - ты бы после этого жил дальше? В смысле угрызений совести и прочей лирики?
    Гоша пожал плечами:
    - Зависит от обстоятельств. Если - в драке, если он на чал, если... то, возможно, я и не думал бы об этом после - пусть не лезет. Если нечаянно - жалел бы, конечно.
    - Хорошо. А если б ты получил право казнить? - не уни мался Платон. - Не понравился тебе человек - и в расход. Просто стоило бы тебе захотеть - и нет человека? Ты бы такой властью воспользовался?
    - Да зачем? Ну, если по необходимости, если, скажем, ночью подойдут к тебе трое - куда денешься? Но и тут может выйти несправедливость: они у меня - часы и пиджак, а я их - к стенке.
    - Часы или нет, а подойдут - с ножами. Только я немного о другом: вот, идет кто-то, и ты знаешь, что это подонок, и уверен, что все вздохнут свободно, если ты его убьешь...
    - Почем знать, а вдруг это я - подонок? - возразил Гоша, начиная что-то наигрывать на гитаре, перескакивая с мелодии на мелодию и, видимо, теряя интерес к разговору.
    - Значит, никто на свете и судить не имеет права? А судьи кто?
    - Слушай, что ты завяз на одном месте? Детский какой-то разговор.
    - Пойми, - не унимался Платон, - если человек вдруг по лучает такую власть, он не может делать вид, что ничего не изменилось, и жить по-прежнему. Пусть он никогда не применит свою силу, но он обречен помнить о ней днем и ночью, жить с ней и постоянно, каждую секунду держать себя в напряжении, думая только о том, как бы не навредить невзначай добрым людям. Иначе он обозлится случайно на кого-то. кто ему в трамвае ногу отдавил, и - здравствуй, моя Мурка, и прощай: готово уголовное дело. Таким людям место на войне, они - сами себе оружие, им надо обращаться с собой с особой осторожностью, чтобы не выстрелить.
    - Где они, такие люди? - снова возразил Гоша. - Покажи - сто рублей заплачу. Да если б и были - их на улицы не вы пускали бы, а держали, каждого, в конуре или - в кобуре.
    - Да, да, в одиночке, без прогулок. Еду им подавали бы на транспортере, чтобы сохранить жизнь бедным, беззащитным надзирателям.
    - Да где ж они? Ты какой-то фантастики начитался?
    - Это все равно, как если бы какой-то один человек вдруг стал летать. Не на самолете, не с крыльями, а просто так: захотел - и поднялся. Он тоже, наверно, всякий раз боялся бы, что уже разучился, больше не взлетит, и оттого, надо или не надо, а пробовал бы: идет, идет пешком - и подлетит немного. И еще боялся бы, что умение пропадет прямо во время полета, на высоте. Хотя это уже другое. Так и в моем... примере: человек будет думать, что утратил свой дар, и постепенно будет проверять, силен ли он еще, не разучился ли убивать.
    - Лучше жить без этого.
    - А если это уже существует? И в самом деле станешь opr`r|q от людей.
    Платон обнаружил, что избегает смотреть на приятеля.
    - Пойду-ка я, - сказал он с неохотой. - Неточно догово рился с девочкой. Лучше подождать лишнее, чем разминуться.
    Не торопясь уезжать, Платон начал протирать суконкой запылившуюся хромировку машины. "Была бы своя, - подумал он, - я б из нее сделал конфетку. А уж если б это были "Жигули"..."
    - Купил? - поинтересовалась дворничиха.
    - Дали покататься, - недовольно ответил он и, оставив не вытертыми колпаки левых колес, поспешил сесть за руль.
    За углом он увидел переходящего улицу того самого ин валида, который сегодня вылез со своими костылями прямо под колеса. Инвалид ковылял по дальней стороне, и Платону не приходилось опасаться его новых рискованных перемещений, но что-то все же заставило его задержать взгляд на пьяном калеке, а когда понял, что именно, было уже поздно: тот, разбросав свои подпорки, растянулся на земле. Платон в отчаянии надавил на тормоз, и "Москвич", вильнув, остано вился поперек улицы. Платон не знал, зачем затормозил и почему бегут люди - кто с одной стороны на другую, к упавшему человеку, а кто и к машине. Он очнулся лишь когда к окошку кабины склонились два красных мужских лица; лишь теперь он заметил вокруг и другие яростные лица, мужские и детские, и пронзительные голоса достигли его слуха:
    - Лихач, частник проклятый! Глаза бы разул - видишь, человек на костылях!
    - А ну, выходи! Мы тебя научим ездить.
    - ... сам видел...
    - Вы что, с ума посходили? - крикнул Платон, поняв, в чем дело. - Посмотрите, где он и где я. Что ж я, по тротуару, что ли, ехал?
    - Ты мне зубы не заговаривай.
    Один из краснолицых уже тянул на себя дверцу, и у Платона недоставало сил удержать, но он знал, что надо делать. Перед машиной людей не было, они столпились только с его стороны, и двигатель работал, не заглох; значит, надо было только избавиться от ретивого парня, уже распахнувшего дверцу и отрывавшего руку Платона от руля, и мчаться что есть мочи до первого милицейского поста. Сделав вид, что поддается, Платон резко повернулся на сиденье и обеими ногами толкнул противника в живот Тот, охнув, рухнул навзничь, увлекая за собой еще кого-то, а Платон, мигом вернувшись в прежнее положение, выжал педаль - и услышал почти над ухом долгий милицейский свисток.
    - Что здесь происходит?
    Вокруг загалдели, перебивая друг друга, но постовой не слушал, а лишь выжидающе смотрел на водителя светлыми немигающими глазами.
    - Почем я знаю? - устало отозвался Платон. - Там, на тротуаре, человек упал, я подумал - беда, вот и остановился.
    - Я видел, можете не рассказывать. Ваши документы. И ваши, - обернулся милиционер к тому, кого ударил Платон.
    - Нету с собой, - с трудом выговорил парень; он стоял qncmsbxhq| и был бледен.
    - Тогда пройдемте, - машинально пробормотал милиционер, просматривая водительские права и что-то выписывая оттуда в замусоленную записную книжку; покончив с этим, он посоветовал Платону: - Поезжайте, да живее, тут и без вас мороки хватит. Если понадобятся показания - вызовем. Ваше счастье, что я проходил здесь.
    Платон не заставил себя упрашивать.
    Выходило, что он, как и предвидел, не может доверять самому себе, не властен над собственными поступками и не в силах побороть желание снова и снова убеждаться в своем сомнительном могуществе - испробовать себя, как только подходящий объект оказывается под рукой. Нет, Платон не против воли сделал это, у него и сейчас не пропало желание утверждать себя многократно, и он не хотел знать и знал, что снова и снова станет делать это, а потом - казниться и праздновать победу.
     Навстречу, завывая сиреной, проехала "Скорая помощь".
     "Все объяснят жарой", - подумал Платон.
     Отныне он был обречен на любовь к ближнему, не смел более гневаться, посылать вслед проклятия, он... Но нет же, он снова заблуждался: последний его противник, тот, что ломился в машину, остался невредим, хотя дошло уже до ру копашной и он имел куда больше шансов быть поверженным, чем никому не мешавший инвалид. Платон постарался ударить его побольнее, сознательно метясь в живот и представляя себе, как тот упадет, скорчившись; так оно и вышло, но - естественным, если можно так сказать, путем. "Я разучился! - ужаснулся Платон. - Что теперь делать? На ком попро... Что за жуткие мысли! Я становлюсь зверем - что делать?"
     * * *
    Здесь тоже висели часы с кукушкой, но не такие, как у нее дома, а современные, в пластмассовом корпусе, и птичка в них смолоду не пела. Как они здесь появились, трудно было понять, в остальной небогатой обстановке чувствовался строгий вкус, но этот предмет, очевидно, подарил какой-то хороший друг, и теперь его, предмет, и терпеть было непри ятно, и выбросить нельзя.
    Дверца отворилась со щелчком, кукушка молча выглянула в комнату, и Лариса, подняв на нее взгляд, подумала, что пора собираться домой, оттого что все равно ничего не лезет в голову, и бабушка не смеет лечь без нее, и лучше уж подольше погулять с Чапой и развеяться, чем без толку смотреть в тетрадь, постоянно сбиваясь на болтовню с Линой о тряпках. Хорошо было бы, придя домой, поиграть на пианино, да час уже настал тот, когда люди ложатся спать. В последнее время ей редко удавалось сесть за инструмент. Когда-то Лариса кончила музыкальную десятилетку, но дальше учиться не пошла - до отличницы ей было далеко, а быть в музыке середнячком, по ее мнению, совсем никуда не годилось, - однако и теперь старалась играть ежедневно по полтора-два часа, а в выходные дни и больше, чтобы сохранить форму. Как и в школьные годы, она играла гаммы и упражнения, непременно - этюды и Баха, и ondpsch удивлялись, почему не слышат от нее любимые ими - и ею - джазовые вещи.
    Теперь, в сессию, времени на фортепиано не оставалось, и Лариса с грустью думала, что скоро так будет всегда - едва только она начнет работать. Мало-помалу она осознавала детскую ошибку, и если бы кто-нибудь спросил ее, она теперь убежденно сказала бы, что предпочла бы слыть пусть и посредственностью, но - в любимом деле.
    Сейчас она вспомнила о музыке из-за часов: к своим она за всю жизнь не смогла привыкнуть настолько, чтобы не замечать вовсе, и всякий раз переставала играть, как только слышалось кукование. Немую птичку Лины она не замечала, и лишь сегодня ее раздражила распахнувшаяся дверца, заставившая оторваться, вздрогнув, от чтения, словно она читала недозволенное, а кукушка подглядела. "Живые птицы не подсматривали бы, - подумала Лариса. - И отчего бы нам не заниматься в саду или у речки, чтобы еще и кузнечики стрекотали над ухом?"
    - Все время думаю о чепухе, - пожаловалась она. - Смотрю в конспект, а думаю о кино, о парикмахерской, о кузнечиках в траве. Я, когда играю на рояле, если и думаю о постороннем, то все ж о другом.
    - О другом думать неприлично, - засмеялась Лина. - И вредно.
    - Скажи, бывает с тобою, будто ты чувствуешь, что кто-то вдруг вспомнил о тебе?
    - В этот момент, говорят, икается или уши горят.
    - У меня сию минуту как раз такое ощущение, будто кто-то думает обо мне и даже напряженно вспоминает внешность: как будто меня ощупывает слепой.
    - А этого слепого ты не можешь представить?
    - Нет, я себя вижу, со стороны, будто его... нет, не гла зами же.
    - Без лоскутка или все же в белье? - насмешливо поин тересовалась Лина.
    - Вот в этой одежде, как есть, - серьезно ответила Ла риса.
    - По-моему, ты переучилась.
    - Просто, наверно, очень хочется, чтобы обо мне думали, а то ведь - некому: отец далеко, бабушка - тоже, в своем особенном мире, только вот собака ждет хозяйку, не дождется.
    - Говорят, собачья преданность портит человека.
    - Тем, что открывает глаза на отношения между людьми.
    - Одно время Жора бегал за тобой, как собачонка - и не он один. Грех жаловаться.
    Но Жора или кто другой - это было слишком конкретно, о таком слишком легко было говорить, и сказанное пред ставлялось, из-за своей ясности, излишним; то же, чего ждала она, не могло быть ни писано в письме, ни сказано в речи, разве что - сквозить между строк и быть понятным не каждому или вовсе никому из знакомых ей людей, в том числе - и нынешнему шоферу.
     * * *
    Похоже было, что Платон вправду, разучившись летать, xkeomskq на землю - пусть и не в грязь, но это уже все равно было, он возвращался в пеший, в рядовой строй с единственным разрешенным или физически возможным на правлением зрения: снизу вверх. Лежа, он мог спокойно вспоминать события минувшего дня; ничто не могло и не должно было тревожить его.
    Но нет, он еще сомневался в освобождении: могло статься, что его власть распространялась не на любого (есть же люди, стойкие перед гипнозом) или что употребить ее он мог лишь при определенных условиях. Он ничего не имел против тех, кто вытаскивал его из машины, а лишь боялся их: понимал, что люди сгоряча ошиблись и, ударяя ногами, не хотел причинить им настоящего зла, а лишь - защититься и удрать. Тогда и его, Платона, друзьям ничего не грозило (он не вспомнил, как споткнулся Гоша), и девушка, которую он сейчас ждал, была в безопасности.
    Ждал он, быть может, напрасно. За час, проведенный им у подъезда, дверь вообще не открывалась, и Платон начал уже думать, что она заколочена, а жильцы пользуются черным ходом; ворота во двор находились вне поля зрения, он раньше не догадался следить и за ними и вполне мог упустить Ларису. Он с усмешкой подумал, что, в придачу к уже обретенной способности повергать, ему сейчас очень бы пригодилось умение видеть сквозь стены; проявись еще и такой дар, Платон уже не удивился бы. Быть может, он обладал и еще каким- нибудь, не менее сказочным свойством, не ведая того; все их, какие только могли теперь прийти в голову, следовало проверить, в первую очередь, опять-таки, - то, уже известное: ему просто необходимо было узнать, сохранилась ли его сила или же вышло так, что кто дал, тот и взял. Кошки и собаки не годились для проверки, только - люди, и невозможно было избавиться от желания на долю секунды вообразить падение первого попавшегося прохожего. Пока еще сопротивляясь, Платон понимал, что все равно воспользуется тем исключительным, что имеет, как уже пользовался без надобности. Он изо всех сил старался не замечать движения пешеходов, сосредоточив все внимание на подъезде, да и то сощурил глаза так, чтобы лишь заметить полоску света, когда дверь начнет открываться; едва увидев кого-нибудь в проеме, следовало зажмуриться или отвернуться; как при этом узнать Ларису, он не понимал, но особенно не беспокоился из-за этого, надеясь, что и в полной темноте угадает ее присутствие, как это получается у близких людей - по звуку шагов, едва ли не по дыханию. По дыханию, по аромату - глупо, он же сидел в железной коробке, но - по стуку каблучков (он - помнил!), по тому, как, увлеченное вперед движением воздуха, в щели открывающейся створки колыхнется голубое полотнище, по необычному изгибу руки, которую увидит прежде, чем тело, - он должен был узнать ее, как узнают друг друга влюбленные: не видя, не слыша - сквозь стены. Сказав про себя "влюбленные", он удивился наивному слову, но не отверг его. Прежде не склонный к сантиментам, более - любивший позу циника, в которую не всегда умел стать, он вдруг захотел влюбленности, а, возможно, и влюбился уже. D`fe и в самые острые моменты нынешнего дня - и когда упал Василий, и когда назревала скорая расправа с ним самим, - он не переставал думать о Ларисе. Она и сейчас стояла перед глазами Платона, словно репетировала выход: шла навстречу, разбрасывая ослепительными ногами тяжелые полы, и махала ему гибкою рукою. Она была так омыта солнцем, что взгляд различал и каждый шовчик кофточки, и каждую морщинку в уголках прищуренных на ярком свету глаз; теперь, вечером, Платон ждал увидеть, скорее всего, лишь силуэт - и еще, наверно, скупая лампочка высветит голубизну ткани, а потом женская фигура двинется вперед из светлого проема - и упадет на теплый асфальт.
    В ярости он ударил кулаком по сиденью, и мягкость подушки еще более вывела его из себя. В спешке заведя машину, Платон тронулся было подальше от греха, но тут же затормозил и вышел на мостовую. Было бы обидно уехать, потеряв всякую надежду на новую встречу, - и потом узнать, что черный дар утрачен им навсегда.
    Об этой утрате Платон сожалел бы впоследствии, но теперь, боясь за Ларису (ни за кого больше), он убеждал себя в готовности отдать за избавление от непрошеного таланта полжизни; не понимая физической величины этой жертвы - половины жизни - и не зная цены всякого самоотречения, он был вполне искренен. Как и любой другой начинающий влюбленный, он видел смысл своего существования в том только, чтобы боготворить свою избранницу; словно подросток, он хотел ходить за нею следом, не смея догнать, а если найдется предлог, то взять за руку и смотреть в глаза; как самое малое, он хотел увидеть ее сейчас, когда она выйдет из парадной, спокойно полюбоваться издали, и, не отводя взгляда, шагнуть навстречу и заговорить; он уже отрепетиро вал жесты и текст, и мог еще тысячу раз повторить их, представить - и представил: плавное движение тени и скрип двери, неразличимые против света черты лица, черные туфельки на высоких шпильках, нащупывающие ступеньку - и мягкое падение тела.
    Он и застонать не успел, только жалко всхлипнул, и не успел броситься за руль и умчаться, хотя, кажется, и готов был, и на этот раз не остановился бы и не оглянулся; он опоздал, и вертикальная полоска света разрезала темный прямоугольник входа, показав узкую кисть руки, толкающую створку, и голубая материя осветилась неяркою лампочкой. Платон напрягся в жестоком усилии, не зная, какие порывы и помыслы ему надобно сдерживать и как заменить их неведомой энергией любви, а пока лишь стараясь отвести взгляд - и не отводя, а, напротив, жадно уставившись на Ларису. Он ждал падения и не хотел, чтобы она упала, чуть было не крикнул даже, предупреждая, но тут ему почудилось, что она и впрямь покачнулась и падает и ее надо спасать; он не успел понять, происходит ли в это в действительности, но бросился к ней, чтобы поддержать, уже ощущая в груди нелепый холод и в страхе замечая, как вместе с девушкой кренятся и обрушиваются окружающие предметы. Нога, не достав до кромки тротуара, подвела его. Он успел только подумать, что не могут же они падать оба, одновременно.