Между желанием и обладанием лежит граница, граница двух
совершенно различных экзистенциальных сфер; и переход через
эту границу всегда болезнен, подчас мучителен и невозможен. (И
тот факт, что границей этой является сам объект желания -
обладания, факт этот вовсе и не существен.)
Моше Рабейну умер у границ Ханаана...
Серен Кьеркегор, основоположник современного экзистенциализма,
развелся с любимой женой и сам себя вернул в состояние
безнадежно влюбленного в нее же, ибо экзистенция влюбленности
выше, напряженнее, "пограничнее", чем бытовые хлопоты и
неурядицы семейной жизни.
Фима С., двадцать лет жизни (тюрем, лагерей и заполярных
лагерных восстаний) отдавший ожиданию Израиля, уехал из него
через несколько лет. (Вспомним клинические свидетельства 3. Фрейда о "жениховском
комплексе" - бессилии пылких влюбленных в первые брачные
ночи.) Чем напряженнее и выше трепет желания, тем труднее,
мучительнее, невозможнее переход к обладанию.
И потому Моше Рабейну умер у границ Ханаана...
Эта невозможность перехода от желания к обладанию, создающая
в сознании личности трагедии, стрессы и комплексы бессилия, в
общественном движении оборачивается пропастью, разделяющей
поколение творивших в ожидании от поколения припавших к
обладанию.
Эта смена поколений видна в каждой социальной, духовной или
политической революции.
Эта смена поколений уже ясно определилась и в нашем движении;
поколение отцов, ждавших и творивших алию, - поколение детей,
принявших алию как данность и действовавших в ее реальности.
Но это разделение поколений, естественно, не имеет никакого
отношения к возрастным категориям - многим из "отцов" сегодня
едва ли под тридцать, а среди "детей" мелькают седины и лысины
почтенных профессоров.
***
Начало?... Как всякий эпос, Исход начинался с чудес. И как
положено эпосу, было явлено евреям России - поколению Исхода -
три чуда. Чудо победоносного становления далекого Израиля на фоне
пьяного антисемитского угара послевоенных российских лет. Чудо
Пурима-1953, оборвавшего истерическую подготовку к тотальному
погрому. Чудо веселой, блестящей, пьянящей победы 1967 года.
На чудеса реагировали по-разному. Бесспорно, ни один еврей не
оставался равнодушным к слову "Израиль". Но вокруг - вокруг
все было так безнадежно! Абсолютно безнадежно: режим, прочный,
как тюрьма, и, как тюрьма, равнодушно и неколебимо
противостоящий любой "еврейскости". Спрячь свой "трепет
иудейский" - от глаз сотрудников, от ушей соседей, от
пристального, как двустволка, взгляда парторга, от пьяных
полунамеков штатного стукача - спрячь!
А Израиль, что ж, он - как та "зеленая дверь в стене": она
есть где-то, эта волшебная дверь, она ждет, за ней все -
иначе. Недоступность, нереальность мечты придавала желанию
трепет святости.
Любой шаг к осуществлению желания (шаг столь запретный к
подъему столь нереальному) одновременно с трепетом страха
вызывал трепет души.
О, эти первые прикосновения к израильским открыткам (долгий,
"конспиративный" разговор по телефону, двухчасовая тряска в
замерзшем трамвае, оглядывания, таинственный, заговорщический
шепот...)! А эти клочки бумаги, на которых записывались данные
для ВЫЗОВА, - словно подписываешь приговор самому себе, и
детям, и родным, включая теть и дядь до седьмого колена! Но
еврей поднимался по ступенькам бумажного моста, ведшего в
Израиль, и трепет страха отступал перед трепетом приближения к
святыне.
Перестали шептаться, заговорили вслух (с подозрением,
опаской, но все-таки!), начали собираться, праздновать
Симхат-Тора и даже День Независимости, учить историю в кружках
и иврит в ульпанах; и вот уже самый "мешугене" совсем
"распоясался" и послал в Мосгорсправку объявление: "Даю уроки
иврита" - целых 15 экземпляров, с просьбой вывесить на
официальных стендах.
Это был 1969 год. В конце этого года евреи стали десятками и
сотнями подписывать письма, предназначенные для "зарубежного
общественного мнения". Они требовали "выпустить" их в Израиль.
Вызов в ГБ и увольнение с работы - вот что в лучшем случае
ожидало подписанта. Тогда еще не знали таких слов, как
"материальная помощь отказнику". Тогда каждый шаг предназначен
был не только для того, чтобы убедить сенатора Джексона, но и
для того, чтобы убедить самого себя, своих же близких. И порой
оказывалось, что сенатора Джексона легче убедить, чем,
например, родную маму...
Осенью 1969 года на Дворцовую площадь Ленинграда тихо и
неспешно вышел робкий и стеснительный Жора А., подошел к
одиноко стоявшему посреди пустынной площади милиционеру и
непослушными руками, неумело развернул самодельный плакатик с
надписью: "Я хочу в Израиль". Милиционер посмотрел на
плакатик, на Жору, оглянулся - площадь была по-прежнему
пустынна - и сурово заявил: "Убери, а то вызову машину". -
"Вызывайте, я подожду", - с готовностью согласился вежливый
Жора. Ждать пришлось всего несколько минут - милиционер
подошел к зданию Главного Штаба и вернулся в одной из всегда
стоявших там наготове машин. Потом Жору отвезли в ГБ и
продержали там несколько дней. А потом - отпустили. И встретив
его через несколько дней, я не выдержал и спросил: "Зачем ты
это сделал, Жора?" И услышал в ответ: "Чтобы мама поверила...
Если бы меня арестовали и посадили, может, она поняла бы, что
это у меня серьезно..."
В 1970 году весь мир заговорил о русских евреях. Русские
евреи поднялись, они ощутили решимость, они в
эксгибиционистском экстазе демонстрировали ее знакомым и
незнакомым, всем желающим, по нужде и без оной. Между ними и
их мечтой одна только стена - стена государственного запрета.
Пробить, прошибить, пролететь сквозь нее было единственным
желанием. О, эта отчаянная готовность к полету! "Бегите из
северного Вавилона", - в последний раз прозвучали слова
ленинградских "самолетчиков", и вот уже за ними захлопываются
двери тюрем, ворота лагерей. Но еврейские мамы не собирают,
как прежде, трясясь от страха, "допровские корзинки" - нет,
они устраивают шумные демонстрации у здания ЦК, а еврейские
парни и девушки уже не сотнями, а тысячами подписывают письма
протеста, и все новые вызовы ложатся на столы ОВИРов. За
тридцатью арестованными поднялись тридцать тысяч "подавантов"!
И стена рухнула, алия стала реальностью. Невероятной,
сказочной, карнавальной реальностью: толпы в ОВИРах, шумные
проводы на вокзалах и в аэропортах, письма "оттуда", полные
пьяного восторга...
На волне этого карнавального экстаза и прибыло в Израиль
поколение "отцов". Прибыло и было встречено чиновничьим
радушием и чиновничьей подозрительностью. Прибыло и привезло с
собою выездную лихорадку, не дававшую переключиться в
будничный ритм. Прибыло, души и мысли оставив в России, с
друзьями, с "еще остающимися". Прибыло в новый мир, готовый
удовлетворить их бытовые заботы, но уж никак не "трепет забот
иудейских". Трепету не было места в коридорах Сохнута и в
кабинетах ответственных (?) лиц. И трепет превратился в чадный
запах ностальгии - не по березкам и церквушкам, а по высокому
горению души, по оставленным позади "звездным своим часам".
Всем нам свойственно с ностальгической грустью возвращаться к
воспоминаниям о своем "звездном часе" - самом
экзистенциально-напряженном (пусть даже и самом трудном)
времени собственной жизни. Такого рода - парадоксальную, на
первый взгляд, - ностальгию видел я часто у бывших лагерников.
А что, - ведь там, за колючей проволокой, под немигающими
звездами, в свете прожекторов, голодные и затравленные, они
"высоко торчали"!
Звездный час "отцов алии" остался там, в России, за колючей
проволокой, за дверьми ОВИРов. А здесь их ожидало всего только
беспомощное и трогательно-растерянное вживание (или -
невживание) в спокойную будничность жизни.
Моше Рабейну нечего было делать среди расселившихся в Ханаане
племен, занятых устройством своих пастбищ.
И Моше Рабейну умер у границ Ханаана...
***
"Вы, сионисты, единственное подпольное движение, победившее
советский режим", - сказал мне в лагере один из русских
демократов.
Победили. Сделали алию реальностью. И в новой реальности
появилось новое поколение лидеров. Они трезво и хладнокровно,
спокойно и рационально оценили ситуацию, увидели, что
дозволенность алии делает подловатыми все прежние рассуждения
о "неизбежности ассимиляции - и деловито приступили к освоению
обстановки. И вскоре еврейское движение в России было весьма
оперативно поднято ими на куда более высокий качественный
уровень: была установлена постоянная связь с Западом; была
налажена сеть постоянно действующих научных семинаров, ставших
международными событиями; возникла система почти
незаконспирированных ульпанов; начался регулярный выпуск
еврейского самиздата, который обрел широкий круг авторов и
читателей и быстро превратился в одно из интереснейших в
России литературно-философских течений. Поколение деловитых
"детей" начало начитывать по телефону из Москвы или Ленинграда
лекции для студентов израильских университетов, печатать свои
статьи в самых фешенебельных изданиях мира, красоваться на
экранах западного кино и телевидения, устраивать выставки
еврейской неофициальной живописи, отправлять свои картины и
журналы в турне по Америкам. Какой жалкой и доморощенной
должна была казаться им деятельность "отцов"...
Голос "детей" стал громким, настойчивым и требовательным.
"Евреи молчания", как назвал их Эли Визель в 60-е годы,
десятилетие спустя превратились в самую шумную и крикливую
группу в России.
Питательной средой этой высокой активности стала особая
разновидность советских евреев: еврей-"отказник". Само слово
"отказник", в сущности, свидетельствовало уже о почти
официальном признании статуса диссидента-активиста. Впрочем,
"отказники" были активистами, так сказать, поневоле. К своей
активности они были избраны волею ГБ. И сосредоточена была их
активность в основном на борьбе за выезд - в большинстве
случаев, за собственный выезд (правда, и это является одной
трехмиллионной частью общенациональной задачи). Но
официальность статуса позволяла "отказнику" регулярно крутить
пуговицы у иностранных туристов около синагоги и столь же
регулярно названивать еврейским активистам Парижа, Лондона и
Нью-Йорка. (А эти "активисты" на Западе, - они ведь тоже
"дети" нашей алии; с каким усердием борются они за "выезд
русских евреев", искупая тем самым свой собственный невыезд в
Израиль...) Официальность статуса позволяла ему требовать
"материальной помощи" Запада и дерзко вести себя на допросах в
ГБ. Насидевшись в "отказе" и получив, наконец, визу, такой
активист твердо знал, что будет показан - за деньги (Магбита)
- евреям Европы и Штатов, сенаторам и парламентариям. Так
преисполнялся он сознания собственной значимости и позже,
встретив в Израиле какого-нибудь "папашу", мог уже
снисходительно кивнуть ему и, припоминая слышанную фамилию,
произнести: "Вы, кажется, что-то такое подписывали
когда-то?.."
*** "...Но в мире новом друг друга они не узнали..."
"Дети" со снисходительным пренебрежением вспоминали о
заслугах "отцов", а "отцы" - "отцы" настороженно и
подозрительно обнюхивали "детей", за версту чуя в них
переодетых в сионистские одежки бывших "ассимиляторов" и
"демократов". И это было понятно. Ибо вся деятельность "отцов"
была направлена "всего лишь" на то, чтобы заинтересовать
советского еврея мечтой об Израиле, - как же может она не
показаться мелочной и мелкой из "радостного сегодня", когда
сама реальность России поминутно заставляет каждую еврейскую
семью только об этом и думать?! А вся деятельность "детей"
была направлена "против советского режима", на то, чтобы
расширить рамки национального существования, - как же ей не
быть (хотя и чисто внешне) похожей на активность борцов за
"права человека"?! (Хотя различие было очевидно, ибо еврейская
активность не может, да и не направлена на то, чтобы
"демократизовать" жизнь всей прочей России.)
Так они и живут, и "отцы", и "дети", - с повернутыми назад
головами. Они все еще там, в своем звездном прошлом, где они
сами для себя - каждый! - построили "свой" сионизм. Они все
еще продолжают доказывать друг другу истинность именно
"своего". А споры эти - об "истинности" своего сионизма
(всегда своего, а не чужого), то есть, в сущности, о том, кто
больше хотел, кто сильнее желал, кто больше сделал, споры
между людьми разных эпох и разных складов (ибо поколения эти
отличаются и по душевному складу тоже), - они сегодня
беспредметны и бессодержательны. Это одна ностальгия спорит с
другой. Ибо то, что и те, и другие именуют "своим" сионизмом, тот накал
страстей, тот душевный подъем, что подвинул их к активности в
России и привел в Израиль, - он до конца исполнил свою роль и
исчерпал себя функционально в тот самый момент, когда их
самолет приземлился в Лоде.
Потому что Моше Рабейну умер у границ Ханаана...
Я думаю, что нам суждено еще увидеть и третье поколение. Это
будут "внуки" алии - те, кто не истратил себя ни на борьбу с
евреями за их пробуждение, ни на борьбу с советской властью за
ее уступчивость, кто сохранил себя для активности здесь, в
Израиле.
Но если и они, следуя моде давно прошедшего сезона, начнут
рассказывать вам о своем "боевом прошлом" там, в России, - не
верьте им, не слушайте, отвернитесь. Это значит, что они
мертвы.
Ибо... Моше Рабейну умер у границ Ханаана...