Смотришь фильм, читаешь книгу - и вдруг осознаешь, что ты бывал в тех местах, где происходит действие, или, тем более, знаком с теми, о ком фильм. Твое восприятие изменяется: возникает ощущение присутствия и участь героев волнует больше, чем раньше.
Естественно, я знал, что в книге "Дело УФТИ" речь пойдет о "моем" УФТИ - институте, в котором я проработал 21 год с момента окончания Харьковского университета в 1949 году до 1970 года, когда я переехал в Москву, в Институт физических проблем.
И все же прочитанное поразило меня больше, чем я ожидал.
Впервые я попал в УФТИ года за полтора до окончания университета. Посещал институтский семинар. Познакомился с будущими сослуживцами. Некоторые стали потом друзьями. Ходили в УФТИ мы вдвоем, как и занимались все университетские годы: В. М. (Витя) Цукерник и я.
Мы прекрасно знали, что 1937 год не прошел мимо УФТИ. Не могу с уверенностью сказать, что знали имена всех жертв. Но что Ландау бежал из Харькова, что это не избавило его от ареста и что вмешательство П. Л. Капицы его спасло, знали.
Пытаясь всмотреться в прошлое, очень трудно вспомнить, когда что узнал. Мысли о "1937 годе", как именовался тогда весь период террора, были обязательной составляющей нашего сознания (во всяком случае, в нашей семье и в компании близких друзей). И все же, несомненно, ХХ съезд, доклад Хрущева произвели на меня ошеломляющее впечатление. Думаю, большинство до 1956 года не представляло себе масштабов происходившего.
Директором УФТИ в 1949-м году был К. Д. Синельников, его заместителем - А. К. Вальтер, секретарем партийной организации (почти бессменным) - А. И. Шпетный. Все эти фамилии встречаются в книге "Дело УФТИ". До того, как открыл книгу, я уже задумался: как они вели себя "тогда"?
* * *
Октябрь 1949-го года. Я стал младшим научным сотрудником теоретического отдела, руководимого И. М. Лифшицем. Кроме меня, в отделе было еще два сотрудника: Липа Розенцвейг и П. Б. (Пеля) Найман. Очень скоро все мы стали друзьями. Липа, на правах старшего из нас троих, объяснял: попасть в УФТИ трудно (секретность и пр.), но после того как попал, ты в институте навсегда. "Вынесут ногами вперед", - так он выразился. И ошибся: вскоре прокатилась волна увольнений. Меня она, правда, не коснулась. Боюсь быть неточным, но, по-моему, уволены были только евреи. Время, к счастью, было "вегетарианское": арестов не было.
Институт жил бурной и очень интересной жизнью. Благодаря атомной тематике финансирование, по сути, было неограниченным. Тематика была разнообразной. Всем интересным в физике тех лет занимались и в институте. Практически не ощущалось провинциальности, хотя раздражала почти полная закрытость: с зарубежными учеными не встречались, не участвовали в международных конференциях, не публиковались в западных журналах.
Моя жизнь в УФТИ складывалась замечательно. Имея руководителем И. М. Лифшица, я прошел путь от младшего научного сотрудника до заведующего лабораторией.
Эта скороговорка скрывает многое, что вспоминать не хочется.
Партийные собрания. На фронте я вступил в партию и после демобилизации пришел в университет с партийным билетом в кармане. Партийное собрание всего института невозможно было собрать внутри института: не было помещения, которое вмещало бы всех членов парторганизации; снимали зал на стороне. В буфете торговали пивом, и к концу собрания многие теряли контроль над собой. Но шумная аудитория была всегда послушна и штамповала любые угодные руководству решения. Даже в тех (к счастью, редких) случаях, когда от решения зависела судьба человека.
Дирекцию на партсобраниях представлял А. К. Вальтер (он единственный умел спать на собраниях так, что его голова при этом не клонилась). Иногда, для программного доклада, появлялся на собрании К. Д. Синельников. Это всегда было событием. Авторитет директора был огромный. В институте царил авторитарный режим. Он проявлялся во всей жизни института. Именно директор определял выбор главных направлений деятельности научных коллективов. Особенно откровенно авторитарность проявлялась в том, что на принятом жаргоне называлось подбором руководящих кадров.
Довоенный УФТИ часто упоминался в разговорах старых сотрудников. И, если мне не изменяет память, как правило, с некой ностальгией. Я не помню в институте разговоров о разгроме УФТИ, учиненном в 30-х годах. Многое, что было заведено тогда, сохранилось. Например, библиотечные порядки со свободным доступом к книжным полкам. Некоторое время научные сотрудники даже имели ключи от библиотеки.
Запомнился веселый рассказ о том, что Обреимов (первый директор УФТИ) когда-то издал приказ, запрещавший приходить в библиотеку без штанов. Кое-кто приходил в библиотеку сразу после тенниса - в трусах, и пожилая заведующая библиотекой смущалась.
Вспомнилась смешная примета прошлого. В одном из корпусов на второй этаж вели две симметричные лестницы. Все старые сотрудники УФТИ ходили по левой лестнице. Я спросил у одного из них - почему? Он задумался и сказал, что до войны по правой лестнице нельзя было пройти: на площадке стояли какие-то ящики - вот они и привыкли ходить по левой.
В разговорах возникала идиллическая картина: мaлeнький институт, активная научная жизнь, дружный увлеченный коллектив высоких профессионалов. Вспоминались романы: кто в кого был влюблен. Цитировались шутливые стихи.
И вот теперь, в 1998 году, вышла книга "Дело УФТИ. 1935-1938".
* * *
Мы все знаем. Прочли и Солженицына, и Шаламова. Что может добавить рассказ о еще нескольких (из миллионов!) арестованных и даже расстрелянных?
Из тех, чьи портреты на обложке "Дела...", я встречался с А. И. Лейпунским, хорошо знал И. В. Обреимова, был близок с Л. Д. Ландау. Остальных (Л. В. Шубникова, Л. В. Розенкевича, В. С. Горского, А. С. Вайсберга, К. Б. Вайсельберга и Ф. Хоутерманса) знаю либо по их работам (Шубникова и Горского), либо по воспоминаниям хорошо мне знакомых людей.
Читать описание "большого конвейера" - семисуточного непрерывного допроса со сменой следователей физически невозможно. Начинает болеть тело в тех местах, которые особенно остро ощущали пытку нескончаемым сидением на стуле. И концовка:
"- Вы готовы признаться сейчас?
- Да...
...Произошло это в полночь на седьмые сутки моего конвейера. Я боролся, пока хватило сил, но меня победили. Ничего, кроме капитуляции и признания, мне не оставалось", - воспринимается с облегчением. (Цитата взята из приведенной в "Деле УФТИ" главы "Внутренняя тюрьма харьковского ГПУ" в книге А. Вайсберга.)
По-видимому, способы были разные. Например, от Л. В. Шубникова, предполагают авторы, удалось добиться "признания", воспользовавшись тем, что в то время как велось "следствие", у него родился сын.
Жизнь в СССР, особенно в годы террора (а когда его не было?), была не только страшна, но и демонстрировала раздвоенность социального сознания. Мне хочется этот феномен назвать социальной шизофренией. Один лишь пример. Первомайские демонстрации, в которых большинство из нас участвовало. Мы бодро маршировали, весело пели, кричали "ура", когда с трибун выкрикивали лозунги. И... ГУЛАГ. Что? Мы узнали о нем из доклада Хрущева или из солженицынского эпоса? Нет, мы знали, но я - не психиатр, я не умею описывать раздвоенность сознания. Кроме того, социальная шизофрения по-разному себя проявляет. Были и такие, которые совсем не были затронуты этой болезнью. Только их было очень мало.
Книга "Дело УФТИ" воспринимается как свидетельство социальной шизофрении. С одной стороны:
- первое в истории советской науки расщепление атомного ядра; письмо т.т. Сталину, Молотову, Орджоникидзе в "Правде" со словами: "Украинский физико-технический институт в результате ударной работы к 15-й годовщине Октября добился первых успехов в разрушении ядра атома". В заметке, подписанной директором УФТИ Обреимовым, указано, кто добился успеха: К. Д. Синельников, А. И. Лейпунский, А. К. Вальтер и Г. Д. Латышев;
- важнейший цикл теоретических работ Л. Д. Ландау. Среди них: открытие возможности существования анти-ферромагнетиков и построение феноменологической теории фазовых переходов 2-го рода;
- создание под руководством Л. В. Шубникова первой в Союзе и одной из первых в мире криогенных лабораторий, в результате чего "посыпались" открытия. Достаточно упомянуть обнаружение сверхпроводников 2-го рода.
С другой стороны - материалы следствия с жуткими подробностями. Именно из тех, чьими трудами получены замечательные результаты, четверо арестованы (Обреимов, Лейпунский и Ландау, а Шубников расстрелян). Сегодня страна чествует своих героев, а завтра требует их уничтожения.
Меня потрясло, как реальная борьба мнений и устремлений разных по своему профессиональному уровню сотрудников, разных по пониманию того, что есть фундаментальная наука, по своему представлению о том, чем должен заниматься институт, чтобы быть максимально полезным своей стране, как именно эта внутриинститутская борьба превратилась в сюжет для допросов. Вопросы, решать которые необходимо на заседаниях ученых советов и на научных конференциях, обрастали определениями "контрреволюционная деятельность, антисоветская политика, шпионаж, дивepcии".
Если бы Шубникова обвиняли в том, что он хотел взорвать какой-нибудь завод или организовать покушение на Сталина, я бы "понял", что происходило. Но его обвиняли в том, что он хочет уничтожить созданную им Криогенную лабораторию.
"Говорить о его вредительской деятельности в области физики низких температур совершенно абсурдно, учитывая, что он как раз является одним из создателей этой области у нас". Это - из письма Л. Д. Ландау военному прокурору от 15 августа 1956 г., когда было возбуждено дело о реабилитации.
В современной режиссуре есть такой прием. Не знаю точного термина, но, наверное, его можно назвать сдвигом жанра. Драму ставят как комедию, а комедию - как трагедию. Иногда таким путем удается глубже проникнуть в психологию персонажей.
Режиссеры из НКВД бытовую драму из научной жизни Института превратили в трагедию. С теми же героями, что писали, остроумно защищая свою точку зрения, статьи в стенную газету, вышучивали оппонентов в капустнике и гневно (по-настоящему) обличали на ученых советах и семинарах бездарных в науке коллег, не считаясь с тем, что наживают себе врагов, врагов, которые проявят себя не в бытовой драме, а в страшной, со смертельным исходом трагедии.
Следователи НКВД - опытные режиссеры. Они умели заставить "произносить" то, что им нужно, и так, как им нужно. Читаешь протокол допроса и с ужасом понимаешь, что многое написано или сказано действительно подследственным. Следователь не мог написать подобный текст самостоятельно. Он написан, как минимум, совместно с подследственным.
Поражает (скорее - ужасает) неразрывность происходившего в институте и в застенках НКВД.
Очень трудно писать на эту тему. Неточность, неумение найти нужное слово могут обернуться оскорблением тех, кого я не хочу оскорбить, к кому по-прежнему испытываю бесконечное уважение. За то, что они делали и сделали, когда сами распоряжались собой.
* * *
Наверное, надо ответить (не только себе, но и читателю) на вопрос, заданный вначале. Как вели себя те, кто пережил трагедию разгрома института, кто не был арестован? В книге нет (и, по-видимому, это соответствует фактам) документов, бросающих тень на Синельникова, Вальтера, Слуцкина, Шпетного, хотя в той научно-бытовой драме, которую превратили в трагедию, они были "на другой стороне". Частично против них выступали репрессированные (потом!) сотрудники.
В "Деле..." есть "Объяснение" К. Д. Синельникова, написанное 3 июля 1956 г. (по-видимому, тогда было начато дело о реабилитации, для некоторых - посмертной). К. Д. Синельников в 1956 г. - директор УФТИ.
В "Объяснении" все "правильно": "Ни о каких контрреволюционных организациях ни в ЛФТИ (ленинградский физтех многократно упоминается в "Деле... "), ни в УФТИ я ничего не знаю, не знаю также о причастности Шубникова, Горского и Розенкевича к какой-либо политической или контрреволюционной организации". И дальше: "...они никогда не выступали против сотрудников института, занимавшихся оборонной или прикладной тематикой. В УФТИ в те годы проводились многие дискуссии о направлении работ, было много споров и разногласий об общем направлении научной деятельности института, было много разговоров, что институт работает плохо благодаря наличию большого числа сотрудников, которые в течение ряда лет не дают научной продукции, о необходимости поднять теоретический уровень сотрудников, о необходимости регулярно проводить "чистку" института от ненужного балласта и т.п., но никогда я не слыхал о какой-то "травле".
Пожалуй, К. Д. притупляет остроту борьбы мнений в годы, предшествовавшие репрессиям. Но ниже (для меня неожиданно) Синельников пишет: "Однако должен заметить, что все дело о контрреволюционной (или шпионской) организации в УФТИ очень неясно (по крайней мере для меня), т.к. у нас действительно существовали бесспорные шпионы - Фриц Хоутерманс и Вайсберг, а также непонятная личность Фомин..."
Ф. Хоутерманс и А. Вайсберг - иностранные специалисты-физики. Их, как и химика К. Вайсельберга, и многих других, привлекла романтика социалистического строительства в СССР, в котором они хотели принять активное участие. И принимали. В результате - арест. К. Вайсельберг был расстрелян, а Ф. Хоутерманс и А. Вайсберг более двух лет провели в советских тюрьмах и, наконец, были высланы за границу как нежелательные иностранцы.
Сравнительно недавно вышла интересная книга В. Я. Френкеля "Профессор Фридрих Хоутерманс: работы, жизнь, судьба" (СПб, 1997). А. Вайсберг сам описал свои приключения в стране большевиков. Его книгу мы уже цитировали по опубликованным отрывкам в "Деле УФТИ".
Вернемся к "Объяснению" К. Д. Синельникова. Его уверенность, что Хоутерманс и Вайсберг - шпионы, по-моему, имеет своей основой ксенофобию. Удивительно, что ею был заражен такой человек, как К. Д. Он провел некоторое время в Англии, был учеником великого Резерфорда. Между прочим, его женой была англичанка. Трудно понять. Среди сотрудников УФТИ в мое время шли разговоры (шепотом), что К. Д. очень боится НКВД. Именно потому, что у него жена - англичанка. Более того, будто с использованием ее писем в Англии была издана книга, в которой наша жизнь не изображалась сплошным праздником. В результате (повторяю ходившие слухи) К. Д. ощущал себя "на крючке", боялся. Быть может, чувство страха заставило его высказаться столь определенно. Он как бы "объяснил", что действия НКВД имели определенные основания. Боюсь, я несправедлив. Но мое "недовольство" Синельниковым питается не столько его "Объяснением" (а вдруг он действительно был уверен, что Хоутерманс и Вайсберг - шпионы!?), сколько действиями, непосредственным свидетелем которых я был: например, увольнением из УФТИ Финкельштейна, Цукерника, Цирлина, Дейча, Корсунского, Фогеля.
* * *
Есть пьесы, в которых главный герой (или один из главных героев) не выходит на сцену. О нем говорят, на него ссылаются, приводят его высказывания. Ландау не был непосредственным участником трагического спектакля, поставленного харьковским НКВД. Но почти в каждом из документов, собранных в разделе "Один год из жизни УФТИ в документах и материалах", он упоминается. Его пытаются сделать главой "контрреволюционной вредительской группы", в состав которой входили, кроме Ландау, Корец, Обреимов, Шубников и Трапезникова. "Данная группа возглавлялась Ландау Л. Д." Арестован Ландау был только в апреле 1938 г. И, как известно, провел в тюрьме "всего лишь" год: П. Л. Капице удалось добиться его освобождения.
Меня занимает вопрос, почему главой одной из "вредительских" групп пытаются сделать Ландау. Что это: своеобразная дань уважения к его способностям физика-теоретика или к его авторитету среди коллег? Скорее, это подтверждение того, что все "следствие" - продолжение институтских дискуссий о направлении работ - другими методами, конечно. Ландау был из наиболее активных, значит - глава контрреволюционной, вредительской группы.
Копаясь в прошлом своих "героев", энкавэдэшники пытались обнаружить истоки их "антисоветской деятельности" в ленинградские годы: многие до УФТИ работали в ЛФТИ. В состав антисоветских групп "кооптируются" почти все крупные советские физики: Я. И. Френкель, П. Л. Капица, Н. Н. Семенов. Френкель упоминается особенно часто. Физически ощущаешь, какие тучи сгущались над ним.
* * *
1935-й год открывает "Дело УФТИ" потому, что в этом году был арестован М. А. Корец.
У меня нет желания излагать "дело Кореца", как назван один из разделов книги (стр. 175). Но все же несколько слов надо сказать. Причина ареста ясна - донос директора (в то время) УФТИ С. А. Давидовича, пытавшегося отвести от себя удар за фактический развал института. Уже в первом (от 17.11.1935 г.) постановлении по делу Кореца фигурирует контрреволюционная группа, которая "проводит разложенческую работу среди сотрудников УФТИ". Давидович "информировал харьковский НКВД о том, что в институте возник заговор под руководством Л. Д. Ландау и А. Вайсберга для саботажа военных работ".
Читая приведенные документы, диву даешься, хотя понимаешь, что алогизм - основная черта происходящего. В деле Кореца есть характеристика, подписанная "треугольником" (не забыли этот термин?). Одна вершина треугольника - директор - А. И. Лейпунский. Он уже сменил Давидовича, знает, что Корец арестован за выступление против Давидовича, по доносу Давидовича, и подписывает документ, в котором: "[Корец] был активным участником группы, борьба которой против дирекции и оборонных работ ударяла по выполнению оборонной тематики УФТИ". Меньше чем через два года он сам "станет" участником этой группы.
Корец в тот раз избежал долгого тюремного заключения. За него вступились Л. Д. Ландау, И. В. Обреимов, Л. В. Шубников и другие. М. А. Корец был арестован вторично 28 апреля 1938 г. в Москве - в тот же день, что и Ландау. Корец отсидел свой срок от звонка до звонка.
В "Деле Кореца" приведено письмо Л. Д. Ландау к наркому внутренних дел Украины В. А. Балицкому. Написано оно приблизительно через месяц после ареста Кореца. Обратите внимание на деловой и спокойный тон письма. Испытывал ли Ландау страх, когда писал и отправлял письмо? Мне кажется, нет. Похоже, он уверен, что НКВД введен в заблуждение. Разберутся и исправят допущенную ошибку. Он, со своей стороны, готов этому помочь: "Я очень просил бы Вас, если Вы найдете это возможным, предоставить мне случай в личной беседе с Вами поговорить о деле Кореца".
Знакомство с письмом Балицкому еще раз убедило меня в справедливости самооценки Ландау, который корил себя за то, что суть советского режима понял только тогда, когда сам был арестован (см. М. И. Каганов, "Школа Ландау. Что я о ней думаю", 1998 г.).
* * *
Читая "Дело УФТИ", я невольно переносился в 30-e годы. В 1937 году мне было 16. Конечно, жил в душе страх. Был ли он доминантой настроения в те годы? Память услужливо подсовывает трогательные моменты юности: школьные друзья, первые свидания. "Помню - папа еще молодой... Помню - мама еще молода". В 1937-м у меня родилась сестра. Жили. И знали. К нам из Харькова в Киев, где мы тогда жили, приезжала моя тетя - сестра мамы - в безуспешных попытках узнать о судьбе арестованного мужа. Через много лет выяснилось, что он был расстрелян вскоре после ареста (как Л. В. Шубников). Мы знали и жили...