Конец кредита

    Все, рабочий день кончился! Кладовщик Мишка-медный бросил гаечный ключ на стол и с удовольствием прислушался к звону одной дурной железяки о другую. Конец, работайчики, на сегодня все.
    Наладчик Янкель просунул голову в окно и объявил:
    - Остаешься! До восьми. Срочная работа, вот чертеж! Подвозку я заказал.
    - Подвозку! Возьми свой чертеж и катись вместе с подвозкой...
    - Куда-куда?
    Янкель не понял, пришлось послать его открытым текстом, в задницу, в задницу задницы, в маму задницы, в старую черную дыру, забитую пересохшим дерьмом!
    - Ну, ты, больной, я не шучу - срочная работа.
    Мишка поднял со стола молоток и, поигрывая, словно кистенем, двинулся к окошку.
    - Еще одно слово, и я стреляю.
    - Дурак!
    - Зажми в кулак и кричи - живая рыба!
    Янкель поспешно втянул голову и сгинул с авансцены. Так проходит земная слава, плюс в банке, молодое, тугое тело и вообще все; проходит фривольной походкой, оставляя за собой разрушенные зубы, изжогу и детей в разных городах от разных женщин.
    И чего только не может учинить человек в конце смены! Многое может учинить, после десяти часов в ближневосточном климате. Зверства иезуитов и застенки Матросской тишины покажутся сахарным пряником, детским леденцом на розовой от слюней палочке. Что вы знаете о еврейской душе в Эрец Исраэль без кондиционера?! Ничего или почти ничего, и хорошо, и слава Б-гу, продолжайте пребывать в блаженном неведении.
    Мишка с ненавистью посмотрел на стеллажи, уставленные металлорежущими инструментами.
    - Железяки поганые.
    Что-то кольнуло в сердце, раз, другой. Словно вонзили или, наоборот, вытащили занозу. Поплыло, закачалось, зарябило на долю секунды и прошло. Исчезло, словно и не было ничего.
    Занавеску на окне наполнил ветер. Старая, застиранная ткань. И сразу вспомнил; желтая осенняя Сигулда, зыбкое зеркало в глубине старого колодца, последние дни перед возвращением в город. Вода в реке, петлявой Гауе, уже холодна, и прохладный ветер раздувает занавеску на окне дачи. Занавеска - как символ детства, отдыха и свободы. Он усмехнулся. Вот еще символ - запах мочи. Ночью он боялся идти в уборную, беленую будку над выгребной ямой, и писал прямо с крыльца, на гальку. Утром солнце пригревало камушки и теплое облачко вони вплывало в распахнутые окна.
    Соседская девчонка - латышка Геда. Она была старше его на несколько лет и всегда смотрела свысока на сопливое пацанятко в коротких штанишках. Впрочем, иногда снисходила: брала с собой в магазин или на выгон, пасти гусей. Гуси шипели и норовили ущипнуть Геду за круглые икры.
    Мишка переоделся прямо в складе и, как попало, бросил вещи в железный шкаф.
    "Завтра разложу, нет настроения".
    Впрочем, оно внезапно возникло, невесть куда сгинувшее настроение. От ушедшей занозы в сердце приоткрылась небольшая дырочка, и настроение, давно лежавшее сверху, наконец опустилось, нежно щекоча аорту. Даже инструменты - железные бесы преисподней - уже не казались зловещими, как несколько минут назад. Он почти с любовью поглядывал на холодный блеск фрез, томное посверкивание разверток и солидный, матовый глянец на крыльях переточенных сверл.
    Инструменты представлялись ему милыми домашними зверьками. Иногда он выпускал их в цех попастись, словно кроликов на травку, чтобы потом, аккуратно собрав и смазав машинным маслом, разложить на покой по коробкам и ящикам.
    Запирая шкаф, Мишка непроизвольно заглянул в зеркальце, привинченное к дверце, пригладил волосы.
    "Н-да, уже не медный, а серебряный. Поднялся в цене".
    Напарник Хаим куда-то запропастился. Они всегда шли до проходной вместе, триста метров, еще несколько минут неспешного общения, осененного предстоящим возвращением домой. Обычай у них такой создался, ритуал.
    Мишка проверил в подсобке, выглянул из окошка в проход между станками: Хаима не было видно.
    "Ну и хрен с тобой, - подумал он с внезапно накатившей злостью. - Не хочешь - не надо".
    Он захлопнул дверь склада и пошел к проходной. Свет гасить не стал - Хаим, наверное, еще вернется, сменить одежду, собрать вещи. Пройдя несколько шагов, Мишка засомневался:
    "Стоит ли из минутного раздражения ломать традицию?"
    Он остановился посреди цеха и простоял несколько минут, нервно поглядывая на дверь склада. Но Хаим все не шел.
    "И действительно - хрен с ним".
    От цеха до проходной шесть минут двадцать восемь секунд ходьбы. Нахожено, отмеряно, стоптано. Летом в конце смены солнце еще висит над крышей цеха, зимой светит сбоку, завалившись между стеной склада и стеллажами для заготовок. Длинные тени старых тополей тянутся вдоль дорожки, указывая на проходную.
    Асфальт привычно скрипел под упругими подошвами кроссовок. Шуршали листья тополей, из раскрытых дверей цеха повизгивала пневмомашинка для снятия заусенцев. Любимая, мирная картина конца рабочего дня. И все-таки, что-то было не так, вернее не совсем так. Что конкретно - он никак не мог уловить, отсутствовал какой-то маленький штрих, уловленный глазом, но не отслеженный сознанием.
    "Зря Хаима не дождался, - решил Мишка. - Из-за того и беспокойно. Может, вернуться?"
    Дорожка слегка изогнулась, огибая угол столярки, и далеко впереди, у самой проходной, Мишка увидел Хаима. Он степенно обсуждал что-то с Ингале-слесарюгой и в доказательство своей правоты широко разводил руками.
    "Вот гад! - подумал Мишка. - Самый натуральный гад, мочой моченный, в дерьме перченный".
    Заноза мягко шевельнулась. Сладко так, потянуло за ниточку и пропало, словно и не было ничего.
    Слегка прихрамывая, он сбежал по ступенькам, ведущим к проходной, быстро миновал узкий проход между воротами и будкой охранника и вышел на стоянку.
    "Вот она - родная!"
    Новенькая "Мазда" уютно примостилась в глубокой тени деревьев.
    "Не обманет и не предаст и службу свою отслужит, от начала и до конца. И положиться можно на бесконечные ее лошадиные силы плюс железный корпус, усиленный специальными балками. Насколько прочней и честнее человека произведение его рук. Лишено корысти, зависти и эгоизма!"
    Мишка открыл дверцу и, стараясь не заглядывать в зеркало заднего обзора, принялся устраиваться на сидении. Уже несколько недель как ему стал неприятен вид собственной физиономии. Не то, чтобы противен, а так - неприятен и все дела.
    Целью ерзанья и притирки был поиск наиболее удобной позы для ноги. Каждый раз она болела по-другому, требуя микроскопических изменений в посадке.
    "Задницу чуть вперед, подвернуть вправо, левой рукой облокотиться на поручень, правой опереться на руль..." Этой нехитрой разминкой он занимался уже много лет, с тех пор, как получил первый автомобиль. Менялись марки, страны-изготовители, сиденья становились мягче, шире, удобнее, а нога ныла все так же, ни во что не ставя достижения современного дизайна. Даже небольшая прогулка от цеха до проходной и та отзывалась покалыванием в прожженной икре. В семьдесят третьем, на Голанах, сирийский бомбардировщик выстелил вдоль их позиции серию напалмовых бомб. Мишке досталась всего одна капля, она прошла сквозь икру, как ветер через открытое окно. Одна капля - и джоггинг, бассейн и прочие нехитрые удовольствия здоровых людей остались вне его жизни.
    "Скажи спасибо, что ходишь, - в который раз сам себе усмехнулся Мишка. А то и вовсе, лежал бы сейчас кучкой пепла где-нибудь на подступах к Мадж-Эль-Шамс".
    Мотор, как и положено, завелся с первого поворота ключа. "Мазда" плавно покатилась, чуть пофыркивая от нетерпения. "Сейчас погоню тебя, душечка, - думал Мишка, аккуратно выруливая за ворота. - Ох, и надавлю, с ветерком, с перетрясочкой, с гудением ветра в чуть приоткрытом окне".
    Увы, пробка началась сразу за воротами. Потряхивая задами, словно трясогузки в Японии, машины медленно продвигались к светофору, чтобы, миновав его, продолжить причмокивания и приседания до следующего перекрестка. Он пристроился за автобусом "Эгеда" и включился в чайную церемонию.
    Гидон, интересно, он все еще крутит баранку? Наверное, крутит, из "Эгеда" уносят уже на носилках. Влезть в этот кооператив - все равно, что выиграть в лотерею. Но вот Гидон же влез!
    Гидон... Он всегда был большим артистом, наверное, тем и воспользовался, заболтал, охмурил кого надо. Ловкие руки, длинный язык. Все знал, везде поспевал. И про Геду, ведь это он рассказал ему про Геду.
    Геда, Герда, Гертруда... Его первый мальчишеский интерес устремился, конечно же, за соседний забор, на круглые коленки, мелькающие под краем выцветшей юбки. Впрочем, перемигиваниями и хихиканьем на тот момент все и кончилось, в восьмом классе Мишкина семья выехала на дачу в последний раз. У отца начались неприятности - не в меру ретивый фининспектор сумел пробраться сквозь лисий веер цифр годового отчета. В Сигулду Мишка попал только через три года, студентом первого курса.
    Институт выехал на картошку и его группе досталась Сигулда. Поселили всех в огромном бараке, бывшей казарме довоенной латышской армии. В казарме было холодно и неуютно, после ужина Мишка пошел бродить по знакомому городу и, конечно же, ноги сами принесли его к бывшей даче. Окна были наглухо перекрыты оранжевыми занавесками, и теплый, мягкий свет так осторожно, по-домашнему раздвигал темноту, что у Мишки защемило сердце.
    Войти в дом он не решился и постучал к Геде. Она открыла дверь, засмеялась, затормошила, потащила в дом. И как же уютно было снова сидеть на высоком сундуке, правда, ноги теперь не свисали, а плотно стояли на полу. Геда была одна, мать уехала на хутор к брату, а муж в море. Муж, он и не знал, что уже есть муж. Как не знал, она же писала, приглашала на свадьбу. Ах, приглашала, да он не получал, значит, опять виновата почта. Разве можно полагаться на почту, а кто счастливец? Янис? Тот самый, сын ведьмака? Ну какого там ведьмака, болтают люди ерунду, а ты повторяешь.
    Спать легли поздно, она в своей комнате, Мишка в горенке матери. Сердце стучало, как отбивной молоток. Больше всего на свете ему хотелось встать и отворить дверь, но стыд останавливал, связывая ноги ватными веревками страха. До десяти, досчитаю до десяти и пойду. Он досчитал до ста, потом еще раз до ста, потом до тысячи, а потом встал и легко, словно и не было этих часов мучительных колебаний, встал и подошел к ее комнате. Дверь отворилась легко и без скрипа, словно только что смазанная обильной порцией масла. Стараясь не шуметь, он осторожно переступил высокий порог. Геда не спала.
    - Ты что, ты что! Янис узнает, убьет меня и тебя!
    Дверь ровно и осторожно встала на свое место.
    Утром отец приехал за ним из Риги на мотоцикле.
    - Мы решили подавать документы на выезд. Из института все равно исключат, незачем даром валандаться.
    Геда позвонила через полгода. Разрешение уже было получено, и хмель будущей свободы вовсю бродил в Мишкиных жилах. Все остающееся по эту стороны границы представлялась мелким и несущественным.
    - Мне надо с тобой поговорить. Давай встретимся.
    - Давай.
    Она расползлась и обабилась, буквально на глазах превращаясь в заурядную толстую латышку.
    "Как быстро меняются женщины - подумал Мишка. - Как моментально уходят свежесть, молодость и красота". Разговаривать на улице было неудобно, и он повел ее в "Пут вейн" - уютное кафе в старом городе. Мишкины друзья его называли "Гей ватершасс", и официантом подрабатывал там Гидон, все еще не потерявший надежды поступить в "театральный".
    - Что будем есть, - он учтиво раскрыл меню перед дамой.
    - Что нибудь полегче, можно рыбу.
    - Жена рыбака, - понимающе усмехнулся Мишка.
    - Да нет, просто мяса не хочется.
    - Есть потрясающее горячее, - зачастил Гидон, - натуральное офигение в ставриде.
    - Неси офигение, - милостиво согласился Мишка.
    Высокие спинки стульев скрывали сидящих за столиком от посторонних взглядов. Собственно этим, особой атмосферой интима и славился "Гей ватершасс". После первого бокала аперитива Мишку слегка развезло, и он принялся разворачивать перед Гедой перспективы жизни под южным солнцем. Она слушала, вежливо кивая, и время от времени задавала осторожные вопросы. К рыбе Геда не прикоснулась, - вдруг расхотела есть - Мишка уписал и ее порцию, выпил два поллитровых бокала пива, и только к концу вечера вспомнил о цели встречи.
    - Так о чем ты хотела поговорить?
    - Да так, глупости, - Геда улыбнулась. - Мне надо кое-какие покупки сделать, думала узнать адреса магазинов, да пока ждала тебя, купила справочник и отыскала сама.
    На том и порешили. Гидон принес счет, Мишка, слегка рисуясь, эффектным жестом извлек новенькое, купленное уже для отъезда портмоне, вытащил денежку и онемел. Пятерки, на которую он рассчитывал, не было. Балда, а чем ты расплачивался на почте, балда! К счастью есть мелочь. Он высыпал монетки на стол, быстро пересчитал. Не хватало шестидесяти копеек. Геда, улыбаясь, смотрела на его манипуляции.
    - Возьми, вот рубль.
    - Ни за что!
    Он порыскал в карманах, достал два завалившихся пятака и присоединил к общей горке.
    - Ладно, одолжи полтинник. Но только с возвратом, я обязательно отдам.
    - Конечно, что за разговор!
    Мишка проводил ее на последний автобус в Сигулду и поспешил домой. Его ждали великие дела. Больше они не виделись.
    Гидон приехал в Израиль через три года. Его попытки сде латься актером закончились полным провалом. Он обвинял в этом антисемитов, засевших на всех уровнях театральных инстанций. Впрочем, антисемитов, как оказалось, хватает и в Израиле. После нескольких месяцев обивания порогов в студиях Тель-Авива и Хайфы, Гидон оставил мечты, выучился на шофера и сел за баранку. Но не о том речь, актерские способности Гидона Мишка всегда оценивал как весьма посредственные. Главное - он рассказал ему о Геде.
    Геда родила девочку, рыжую, как солнце. Праздновали всем кварталом, гуляли допоздна. Янис обильно разливал гостям самогон, не забывал прикладываться сам. Утром соседка пошла набрать воды и заметила в глубине колодца что-то белое. Приглядевшись, она завопила от ужаса. Над поверхностью воды торчали икры ног.
    Яниса нашли дома. Он сидел на кровати, покрытой кровавыми пятнами, и раскачивался, словно в гипнотическом трансе. Не сопротивляясь, сам вдел руки в наручники.
    Это преступление так и осталось загадкой. Обычные, объяснимые мотивы в деле отсутствовали. Янис на допросах молчал, а вернувшись в камеру, непрерывно раскачивался, словно колдуя или молясь.
    Тем не менее, медицинская экспертиза признала его вменяемым, и суд приговорил Яниса к высшей мере. Прошение о помиловании он подавать не стал, и спустя несколько месяцев, приговор привели в исполнение.
    Колонна, наконец, сдвинулась с места и, сочась проклятиями водителей, протащилась метров сто.
    "На следующий зеленый проскочу", - обрадовался Мишка.
    Кто-то постучал в боковое стекло.
    "Опять этот нищий!"
    Оборванный, в полинявшей на солнце когда-то черной, а сейчас грязно-рыжей кипе, он постоянно толокся перед перекрестком, собирая медную дань с мягкосердечных водителей. Мишка никогда не подавал ему ни гроша.
    - Работать иди, задрыга, - в сердцах шептал он, закрывая окно перед протянутой рукой. - Ишь, пристроился, богорадничать. Здоровый, как бык...
    С идиомами русского языка нищий был знаком весьма поверхностно, поэтому разобраться в сложных структурах, сопровождающих подъем стекла, скорее всего не мог. Впрочем, сам жест был достаточно красноречив. Скорбно потрясывая банкой из-под колы, нищий брел к соседнему автомобилю. Но сегодня он обнаглел. Не обращая внимания на сурово насупленные Мишкины брови, нищий настойчиво стучал по стеклу.
    - Ну что, что ты хочешь!?
    - Подвези меня в Рамле.
    От такой наглости Мишка чуть не поперхнулся.
    - Мне в Петах-Тикву, это в другую сторону.
    - Все равно, подвези. Для твоей же пользы.
    - Много ты знаешь о моей пользе. Гуляй, гуляй, а если сильно торопишься - попроси этого, - Мишка язвительно ткнул пальцем в потолок машины. - Пусть Он тебя подвозит.
    Загорелся зеленый. Мишка чуть придавил педаль и "Мазда" покатила через перекресток. Нищий еле успел отскочить на островок безопасности и уже оттуда, то ли проклиная, то ли благословляя, яростно замахал вслед банкой из-под колы.
    Сравнительно быстро проскочив второй перекресток, "Мазда" вырвалась на простор скоростного шоссе. И-и-ух - как зашуршали колеса, засвистел ветер в полоске приоткрытого окна. Зимние сумерки мягко валились на Тель-Авив, встречные машины одна за другой зажигали фары. Мишка аккуратно повернул верньер, и теплое сияние подсветки словно приподняло, приблизило приборную доску. Окутанные зеленым светом уже закатившегося солнца, автомобили будто застыли на одном месте. Мишка бросил взгляд в боковое зеркало.
    "Да нет, это не сумерки. Какой-то гад сзади врубил дальний свет на галогенных фарах".
    Две ярко-зеленые точки в левом от Мишки ряду заливали всю дорогу неестественно-яркой зеленью. Машина шла метров за триста, но фары, видимо, новой конструкции, выбрасывали лучи-щупальца далеко впереди себя.
    "Словно на дне аквариума", - подумал Мишка и на всякий случай перестроился в правый ряд. Вождение практически не занимало его внимания, все необходимые движения он совершал на автопилоте, позволяя разным странным мыслям свободно протекать через расслабленную голову.
    "Вот эвкалипты, - думал Мишка, проносясь мимо эвкалиптовой рощицы. - Когда их сажали и кто? Наверное, еще при англичанах, если не при турках. И живут они себе, растут, набирая силу. Почему же люди устроены иначе? И нам бы так, с возрастом коренеть, углубляться, раздаваться вширь и вверх. Неужели такое сложное существо, как человек, испаряется, будто облачко дыхания на морозе, исчезает бесследно, словно и не жил? Нет, не может такого быть! Это ошибка, эпидемия, вирус. Все несчастья и беды попросту расстройство, понос природы. А мы привыкли, притерпелись и мрем до срока, думая, будто так и положено".
    Он с сожалением глянул на водителя соседней машины. Увы, кроме смутного силуэта, разглядеть ничего не удавалось, зеленый ореол окутывал предметы глянцевым коконом. Негодяй с дальним светом к тому же гнал, как сумасшедший, слепящие точки фар приблизились, от "Мазды" их отделяли два-три автомобиля.
    Нога заныла, Мишка поерзал, пристраиваясь поудобнее. "На чем сидишь, там и находишься. И вообще, что наша жизнь, как не плавное перемещение из одного отверстия в другое".
    Подобные мысли иногда валились на Мишку, непрошеные, как террористы. Центральное место в них почему-то занимала задница. Он не хотел, но так получалось. Мишка рассказывал их только жене, жена смеялась и называла его "философом кишечного тракта".
    Ему отчаянно захотелось ей позвонить. Единственный близкий человек. Больше никого не осталось. Были бы дети... Он привычно тяжело вздохнул и опустил руку на сумку. Там, во внутреннем кармашке, лежал сотовый телефон. Опасаясь излучения, Мишка почти не пользовался им, а уж тем более в машине, но сейчас ему так захотелось услышать ее голос, сказать какую-нибудь глупость типа - я тебя люблю, скоро буду, грей суп. Он вытащил телефон, пальцем откинул крышку, чуть пригнувшись, на секунду перевел глаза с шоссе на оранжевые цифры табло.
    Ухнуло, треснуло, словно незаметно подкравшиеся шутники прямо над головой разорвали газетный лист. Мишка охнул и, ударяясь о холодные, замшелые стенки полетел в колодец с тускло мерцающей далеко внизу гладью.. Воды касаться было нельзя, ни в коем случае, ни за что на свете. Он собрался с силами и уже перед самой поверхностью остановил полет. Путь наверх занял несколько секунд, поравнявшись с крышкой, он облегченно перевел дух и - понял. Тень, его собственная тень, там, на пути из цеха к проходной, она оставила, предала его. Прежде она всегда стелилась под ноги, ловко заливая щербины и промоины дорожки, а в этот раз сбежала, исчезла, словно и не было ее никогда. Достал, все-таки он достал меня, Янис, проклятый колдун. Сколько лет прошло, а достал.
    Подняв голову, он увидел прямо перед собой залепленную черной подсохшей грязью массивную задницу автобуса. По обычаю "Эгеда" от края до края ее украшал рекламный плакат, на сей раз кредитной компании, и "Мазду" несло прямо в его середину, между "ЯНВАРЬ" и "ИСРАКАРТ". Мишка попытался перекинуть правую ногу с педали газа на тормоз, но ее как заклинило. Внезапная судорога свела прожженную икру, мышца окаменела, скукожилась. Тогда, цепляясь за педали, он перекинул левую и со всей силы надавил, вбил до упора тормоз. Колодки завизжали и этот визг, наворачиваясь, заплетаясь о зеленый свет, потянул за собой изумрудную нить блестящего цвета жизни.