Александр Дорошенко
Одесский двор
Сага о 25-м номере
на углу Спиридоновской и Дегтярной улиц
«Все новости мои –
Лишь сводки, что весь день
Бессмертие мне шлет.
Все зрелища мои –
Сегодня и вчера –
Лишь вечности полет.
И вижусь я с одним
Лишь Богом – и один
Лишь Путь в моей судьбе.
О прочих новостях –
Коль что произойдет –
Я сообщу тебе»
Эмили Дикинсон, 1864
Плывет кораблик – мой дом – трехпалубный и двухэтажный, в три двора и с десяток разных лестниц. Деревянных-древних-скрипучих…
Если с угла Дегтярной и Спиридоновской, именно со стороны Дегтярной, войти в высокий проезд сталинки и, пройдя узкий первый двор, войти во второй, где стоят старые дореволюционные еще флигели, а здесь повернуть направо, потому что этот второй расположен первому перпендикулярно, и не ходить в третий, куда виден проход и где сам я никогда не ходил, а пересечь двор диагонально, то за старой «Волгой», со снятыми скатами и выломанной правой дверью, откроется деревянная лестница на второй этаж, и в ней будет ровно девятнадцать ступенек, – поднявшись, сразу слева – моя дверь. Она бронированная, из первых таких в Городе, мне сваял ее мой друг Боря Фельдман в своем кооперативе «Металлист» на Мясоедовской улице. Она тяжести страшной и, когда ребята Борины ее ставили, они сомневались, выдержит ли сама стена эту дверь.
Место, где живу – два продольных флигеля, со сплошным балконoм по второму этажу каждого. Балконы эти обращены друг к другу лицом, и это образует внутренний двор дома. Флигели эти назвались трущобами, – их собрались уже было снести, но грянула революция, и от этой затеи отказались. А они благополучно выстояли еще сотню лет, увидели две мировые войны и гражданскую, вырастили еще несколько поколений, и живут сегодня, подлатанные, перекрытые многократно кровельным железом. Новое здесь – на крышах уже не дымят кирпичные трубы, и на этих трубах разместил народ свои телеантенны. Все остальное, включая лица и нравы, осталось приблизительно тем же, разве что больше стало пьяных и появились наркоманы.
Мой двор – воронья слободка – волчая нора – сумасшедший дом для скворца - слева-справа-внизу-вверху –
– слева у меня – Детский сад, где теперь престижная школа – бегают и шумят в школьном дворе дети, и все покрывает въедливый голос учительницы – вынуть его из ушей не получается. Они теперь кричат на детей на украинском, но женщина, крикливая на украинском, неописуемо отвратна,
– справа у меня – два десятка дворовых детей… Дерево, в первом дворе, справа от входа, старая липа, весь ее ствол в наростах, по которым легко лазать вверх. В широкой ее развилке, на высоте нескольких метров над землей, подобно Одиссею, дети устроили себе дом и все там помещаются, притом слышны только голоса, за зеленью ветвей их совсем не видно, и случайный в нашем дворе человек удивится – шумит дерево детскими голосами…
(Рома-Миша-Ваня, Катя-Надя-Оля плюс Дисан и Казбек, и эти последние, новые для нас имена, для детей – вполне свои и привычные, разве что Дисан, он самый младший, вечно куда-то девает общий мел, и они все вместе его разыскивают. Высокий девичий щебет, и мальчишеские голоса в ответ, – что-то они там важное решают… Мальчишки что-то упрямо бубнят, сразу все, хором, но их перекрывает девичий звонкий голосок, высокий-высокий – даже листики начинают им звенеть и вибрировать. И старая липа густыми зелеными ветвями, переплетенными многократно, скрывает и охраняет от внешних бурь и бедствий земли своих детей, и все ее листики, в густой и высокой кроне, накрывшей двор и трубы флигелей, звенят тихой музыкой…),
– подо мною по утрам девушка делает аэробику или что-то такое, под громкую музыку. Мне достается «тум-тум-тум…»,
– во дворе у нас два инструмента, фортепианных. Один я не видел, но вечерами кто-то разыгрывает на нем марсельезу. Второй привезли недавно и установили в открытой под навесом веранде. Сейчас, вечером, сидит за ним девчушка с косичкой и что-то симпатичное умело играет. Наша детвора дворовая стоит кругом инструмента и слушает, говорят они шепотом. Я даже и представить себе не мог, что они могут вот так, шепотом,
– в вечерней прохладе на противоположной веранде сидят молодые женщины, курят, слушают музыку… В дни праздников колонки выставляют на подоконник, а праздников у нас больше будней,
– в квартире соседнего дома молодожены, – они деликатны и время для сношений выбирают позднее, после часа, ждут бедные, когда заснет все вокруг, и именно это меня губит, – я в это время только засыпаю и сплю очень чутко, – а женщина там орет истошно от счастья. Соседка с третьего этажа злобно шипит: – «Ну сколько же можно…», и ей отвечает первоэтажный мужской бас: – «сколько нужно, а тебе завидно, потому что твой муж – импотент». Тут начинается свара, во все этажи трех домов, сходящихся на этом пятачке. Бедные любовники давно затихли,
– по бесконечным коридорам-балконам «прячась и взвизгивая бегают соседки»,
– по пятницам на балконе второго этажа противоположного через школьный двор дома поет мусульманин, а по субботам, два балкона правее и этажом выше – хасид (не знаю причин, но коты подпевают арабу, а на еврея не реагируют),
– не могу определить где, но по воскресным дням мужик, страдающий ностальгией по ушедшему режиму, выпив, поет первые строчки незабвенной песни:
«А Ленин такой молодой
И юный Октябрь впереди…»,
только это, либо дальше не помнит, либо это самое-самое ему родное, и вторую строчку он скандирует, раздельно, с чувством, в маршевом такте… Поет непрерывно, с час, потом, видимо, выпадает в осадок,
(Когда эмиграция еще шла через Италию, мои знакомые разыскивали в Риме такого себе Марика, моего друга, о котором есть песня – «Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел», и не могли найти. Идут как-то они улицами Рима и слышат, – издалека, - еще им не видимый, – идет и поет человек (он шел по центру улицы, по проезжей части и машины его сторонились), во весь голос именно эти слова – и потом, когда уже познакомились, они спросили его о песне, не ностальгия ли заела? – «Нет, – говорит Марик, - но чтобы эти падлы знали, чем они нам обязаны в прошлом и помнили, что наш Октябрь всегда впереди!»).
– три собаки, крупные, семья – мама Альма и дети – Шарик (по иной версии – Бобик, или Боря, наш двор разделился в этих именах, сам Шарик отзывается на все) и Шара, - они срываются стаей на всякого, кого не узнали, они лежат (летом) в переходе с большого двора, в мой, малый, и смотрят на ворота и, если входит незнакомец, поднимают голос… Но вы не пугайтесь, они не тронут, - добежав с громким лаем к вам, они обойдут вас кольцом, касаясь телом и мокрыми носами, обнюхивая, нет ли чего для жизни. Лающая собака не кусает! Собаки участвуют во всех детских играх и вечно лежат рядом с играющими детьми,
– 63-и кошки живут в нашем первом дворе и из них треть в первом этаже, так что на каждое окно бельэтажа приходится по кошке, и они легко вспрыгивают на свои окна и форточки, и сидят на подоконниках, как наши дворовые старушки сидят у ворот, и всех наблюдают. Во втором, моем дворе, кошек побольше, но я всегда сбиваюсь со счета, они располагаются как нотные знаки по глубине, ширине и высоте двора, лежат и гуляют по карнизам и вечерами устраиваются на трубах – по привычке, вошедшей в гены, – ведь теперь эти трубы холодные… Сколько в третьем не знаю.
«система кошек,
Система окон, ведер, дров
Висела, темный мир размножив
На царства узкие дворов.
Но что был двор? Он был трубою,
Он был тоннелем в те края,
Где был и я гоним судьбою,
Где пропадала жизнь моя…»
Через двор переброшена труба, и есть кошки, которые в этой немыслимой высоте по ней гуляют, именно гуляют, не в поисках дурака голубя, или иной съедобной птички, но променадом, и даже присаживаются там посидеть… Недавно на самой середине трубы встретились два непримиримых врага и не пожелали уступить дорогу, – я, пока имел время, ждал, чем кончится это балансирование под куполом неба – и не дождался, они сидели друг перед другом молча, не уступая…
Коты наши немыслимых расцветок, от классической помойной до всех лисьих оттенков, гладкошерстные и пушистые, с глазами из сказочного мира… Эти глаза различны цветом, – есть вечерний охотничий блеск, есть ночной, полный разбоя и разврата, и утренний, – тишины и покоя. У дворовых собак странные отношения с нашими кошками – одних уважают, и даже считают своими, других нещадно гоняют, и я не могу понять, на чем основан этот выбор.
Уважение дворовое ко мне резко возросло не с того момента, как они узнали о моем профессорстве, но когда ко мне впервые приехал для консультаций мой аспирант на мощном мотоцикле-самоделке – он байкер. Детвора просто уселась вокруг оставленного во дворе мотоцикла в молитвенном восторге… Теперь со мной здороваются хором…
И, если кто-то впервые ищет меня в нашем дворе, лучше спрашивать коричневого пуделя – его знают все…
Во дворе нашем пригрелась потерявшая хозяйку собачка, пушистая, черненькая, уже не молодая, – видимо не стало хозяйки. Как-то выйдя из дому я ее увидел, – боязливо жмущуюся у стены и осторожно виляющую хвостиком. Я вернулся и что-то ей вынес поесть.
Интересно, что наши дворовые собаки ее приняли сразу, как и все обитатели двора. К зиме я сделал ей домик, в столярке моего института. Есть там молодой симпатичный парень, постоянно он что-то чинит, то двери, то парты, – после наших студентов ему работы хватает. Вот он и сколотил из вышедших в тираж студенческих парт для Кнопки очаровательный домик (это я ее так назвал, но, сойдясь на безоговорочной любви к новой поселенке, двор наш разделился в ее именах, сама же Кнопка милостиво откликается на всю дюжину имен, которыми ее именуют взрослые и детвора). Пожилые соседки, опекающие Кнопку, благоустроили домик и она благополучно провела в нем всю эту зиму. На боковой стороне будки осталась врезанная надпись: «Света, я тебя люблю!» Крупными буквами, глубокая, с красивым наклоном и завитушками, – видимо было у этого влюбленного подряд несколько пар, такую работу за одну пару он не успел бы закончить.
Кнопка обжилась, потолстела, хозяйски ходит по двору, лает на незнакомых и позволяет себя гладить детям. Мне она улыбается, издали, – она сидит по утрам на проходе между нашими дворами и всех приветствует. Ко мне бежит навстречу и метет пушистым хвостом двор. Хвост у нее совершенно лисий, длинный, пушистый, двухцветный, с беленьким кончиком на конце.
Существует версия, что наши собаки произошли от волков. Виляют ли волки хвостами от радости? – если, конечно, бывают радости в волчьей жизни! Если животное показывает клыки, – оно не шутя угрожает. Наши собаки научились улыбаться, в мире живых существ они единственные, кроме нас, кто обнажает клыки от радостного смеха! Волки не улыбаются никогда, – это наши собаки научились улыбаться, от нас и для нас!
Самая очаровательная из всех виденных мною, это улыбка Кнопки. Женская улыбка загадочна, ты никогда не уверен в ее причине, – улыбка Кнопки – одна чистая радость!
Да, вспомнил, на Пастера, у моего института меня встречает по утрам собачья женщина. Она крупновата, породы и масти неопределенной, бальзаковского возраста. У нее совершенно женский взгляд. Я тороплюсь, не имею времени для нее, но она вскидывает на меня глаза, и, – все! Я покорно захожу в магазинчик и выношу ей колбаску.
Потому что в этом взгляде все глаза моих женщин, все мои перед ними вины, все неправильные слова мои и поступки, – за которые невозможно никогда рассчитаться!
Было мне видение поутру – шел в одних семейных трусах первоэтажный сосед, босой, как блаженные прошлых веков, шел и нес бутылку водки, наполпустую, и держал ее за горло, как врага, как пойманного наконец виновника всех бед, как очковую ядовитую змею, как дохлую крысу носят за хвост, двумя пальцами с отвращением и брезгливо, - и повторял торжественным речитативом: – «Никогда!» – «Никогда!» – «Никогда!» Я стоял и, потрясенный, смотрел, как гордо он возвращался от мусорного контейнера, – так сенаторы входили в Сенат, в тогах с красным подбоем, как шел он в своих ниспадающих трусах, так Цезарь держал высоко и горделиво свою лысую голову, как нес он свою, - победоносно, так произносил свою знаменитую речь в Сенате Цицерон, призывая задавить заговор Луция Сергия Катилины…
Он шел к новой жизни… Счастливой!
Он слышал спиной восторженный шепот потрясенных соседей и виделся ему, пока он возвращался в грязную и вонючую свою конуру, светлый от чистоты и ухоженный дом, в нем давно потерянная жена и дети, о которых мечтал когда-то, как они выбегают радостно ему навстречу, своему отцу – кем гордятся! И он наклоняется к малышам, чтобы они могли с разбегу весело и радостно обнять его за шею и прижаться к своему отцу, которого заждались…
Сегодня утром я встретил его, – пьяный, естественно, и такой счастливый, аж светится: «Праздничек, – говорит, а сам чуть не плачет от сердечного умиления, – маманя Суса родилась!» И взгляд, восторженный, как у первохристианина. «Так, – говорю, доверительно наклонившись к нему и проходя мимо, – она же была еврейка». Тут он остолбенел, а я пошел в институт.
Тихо-вкрадчиво шуршит за стеной соседский холодильник…
Заводит владелец старую «Победу», осколок империи, растаявшей как дым, – и она вовсе не раритет – надо развести торты и пирожные по магазинам. Их делает семья моего доброго знакомого – армянина, он недавно здесь живет, по образованию он математик, и этими тортами подрабатывает вся его семья. Самые интеллигентные лица в нашем дворе эти новые переселенцы, – по утрам они выносят из третьего двора (узкого, как змеиная щель, я туда так и не дошел глянуть, что там, и как они туда проходят) – коробки с тортами, которые выпекают их жены.
Сладкая-горькая наша жизнь…
И вместо того, чтобы украшать музей, чихает старенькое сердце «Победы» и едет зарабатывать всем этим людям, своему пожилому владельцу и армянам на кусок хлеба.
«Ходят армяне из города Эривани с зелеными крашеными селедками.
Ich bin arm. Я беден».
Днем тихо плывет кораблик – все обитатели уходят на работу и в школу – но и я тоже ухожу из дому в институт, – а уж как и что орут в коридорах наши студенты я передавать не стану. А что говорят милые девичьи голоса, – я даже не все выражения эти знаю…
Дворовые соседки, пожилые, собравшись у ворот, горячо обсуждают вопрос о пенсионной прибавке, в возможные восемь рублей, – это стоимость чашечки кофе у арабов на Полицейской, куда я сейчас вышел пройтись с собакой.
Так было все это в моем детстве, на Молдаванке, в незабвенном дворе первого по Михайловской улице дома. Стены, лестница, сараи, жильцы, дети. Собаки, – те и вообще никак не изменились.
Уцелевший в столетних бурях Ноев ковчег, выброшенный на эти берега и застрявший на путях человечества, где-то в самых первых шагах…
Теперь во многих дворах города (как и в нашем) живут семьи чеченцев и кавказцев. Они выкупают квартиры, приводят их в порядок и начинают жить в наших домах, как в своей стране. То ли китайцы, то ли вьетнамцы, но возможно, что это корейцы, живут гроздьями, все молодые, улыбчивые, иссиня-черной масти, и трудно учесть, сколько их, так неотличимы нашему глазу, – может быть, они и нас не различают?
И жители втихую негодуют – «Как же это?! – Ведь страна-то наша!»
На одной планете жили кошки3. Они построили города и создали высокую культуру, письменность, и была у них славная история. В стране, о которой речь, жили крупные и красивые кошки. А в соседней мелкие киски-огрызки. Эти крупные собою гордились. Им было дано все – красота и сила, способности и таланты, а также лучший на тамошней планете чернозем. В прошлом у них была большая страна со славной историей.
Но росло там дурманное дерево – оно давало такие листья, пожевав которые, кот становился счастливым. И за эти листья они, крупные кошки, постепенно отдали соседям все, что имели. У них остались здания библиотек, но без книг, а раньше там были древние бесценные книги. Остались музеи, но теперь это были пустые музеи – всю историю предков, все бесценные древние экспонаты, они обменяли на жвачку счастья. Остались остовы школ, но в них больше никто не учился.
И настал день, когда в страну больших кошек вторглись полчища воинственных мелких соседей. В этот день кошки даже не пытались сопротивляться – все их командование первыми побежало сдаваться, с петлями на шее, моля о жизни. Им жизни не дали. Мелкие кошки шли между рядами стоящих на коленях великанов и били их палками по головам и так уничтожили всех.
Плывет кораблик – мой дом – чуть покачивается на волне, скрипит старыми досками обшивки, – там широкие щели заткнуты тряпками и бумагой, - на нем команда уцелевших людей, испуганных прошумевшими бурями, – им нужен только покой, – нет, не звезды, – только покой и маленький кусок хлеба, – и еще телевизор, – как дурманные листья, – куда можно уйти – навсегда, и где можно дожить, не глядя по сторонам, не пугаясь пустоты этих бесконечных пространств.
На углу нашем, у моей акации и чуть правее к дороге стоит Валера Смирнов и точит лясы с водителями такси. Здесь у нас стоянка. Ну, если вы не знаете Валеру, – самого известного на сегодня писателя Одессы, – то рядом с ним стоит самый красивый в Городе, стране и на континенте пес, дратхаар по имени Яр. Поскольку на нашем отрезке Дегтярного ряда жили такие крупные писатели как Валера, я и Менделе Мойхер-Сфорим, то улицу вполне можно в будущем переименовать в Литературную. Главное, не ставить по этому поводу никаких памятников, здесь мы с Валерой единодушны, – разве что посадить парочкой на невысоком пьедестале моего Деника и Валериного Яра, спиной друг к дружке (они не очень дружны и мне кажется, что Яр обнюхивает по утрам Деника, как дичь) и глазами вдоль Спиридоновской и Дегтярной. Наши скульптуры вряд ли вызовут интерес у прохожих – но это – непременно заставит спросить о причине, – и так мы с Валерой приобретем известность! Тем более, что в профиль мой Деник – вылитый Александр Сергеевич, а Яр – просто Тургенев, до знакомства с Полиной Виардо. Да и Лев Толстой расположился тут неподалеку, а улица Спиридоновская еще вчера называлась Горького.
Расспросите их, эту утреннюю живописную группу (Валера размахивает руками и рассказывает о вчерашней охоте, как его Яр догнал и головой сбил куропатку, - по которой Валера промахнулся, – а водители с удовольствием его слушают и видно, что ни единому слову не верят), и они укажут ко мне дорогу, с комментариями – этот, который нищий профессор, и добавят – он должен быть дома, и пока еще не выходил, если уже не убежал обманывать студентов.
Доброй ночи, профессор!
«Но поздно. Через час рассвет,
И ночь, созвездьями пыля,
Уйдет, строкой моей осев,
На Елисейские поля.»
Павел Коган, 1938
Он говорит со мной по утрам, прекрасно зная, что создал меня неразговорчивым в это время. Сколько раз я уже разъяснял, что по утрам я сплю, и просыпаюсь, разве, чтобы вновь заснуть. Все торжественно обставлено, – он весь «в синих молниях», а мне с утра нужны тишина и сердечное расположение, а не требовательный этот голос. И обдумать вопросы свои к нему я не успеваю, а он требует выполнения заданного урока, еще с прошедшего дня…
Я лично с Ним никогда и не спорил. Это Он все цепляется ко мне и втягивает в споры.
По утрам я в тишине, – ее так легко разбить и нарушить. Тишина мне нужна как дыхание – и въедливый разговор не дает мне думать и разбивает в клочья хрустальное тело тишины. Даже не камень, брошенный в тихую и прозрачную воду (утреннюю, покрытую хрустальным звоном холода), – но самосвал с бетонной плитой, – как крышкой гроба, – не столько тяжело и глухо, как навечно!
– а видна была хрустальная ваза, – вымытая утром, и в ней алмазная звездочка солнечного луча – хрррясь, – и нет вазы! И лучик пропал, – глухо заасфальтировано над головой небо…
Завтра лекции и надо все посмотреть и обдумать, … заказчики чем-то недовольны и надо бы с ними связаться, модель не идет, плохо выглядит текст статьи, течет на кухне кран… Четыре лекционные пары – равносильно тринадцатому подвигу Геракла, с той разницей, что он мог при этом не думать. Полностью идентично по последствиям.
«Звезды пожелтели – божьи плоды.
Позднее время – половина второго…
Тишина от земли до звезды,
от Меркурия
до Могилева.»
Ночь – тишина – завтра, правда, вставать ни-свет-ни-заря, – тишина! Руки легли на клавиши – что-то я хотел, что-то было такое, – мелькнуло…
И вот выплывает из шума и суеты то, ради чего жил сегодня, и экран монитора становится иным, – и теперь он говорит со мной иначе, торопясь сказать и понять ответ, записать – переделать… И, остановившись в беге, – прочесть…
Ради этих строк бегали сегодня по земле люди, метались машины по улицам Города, шумело пространство городской жизни, – чтобы замучить меня и утомить, чтобы правильно определить мою душу и повернуть ее правильно – ради этих нескольких строк!
«Подобно тому, как нетерпеливый юноша ждет часа свидания, я ждал часа ночи. Проклятая квартира успокаивалась в это время. Я садился к столу…»
Ночью, – когда все угомонятся, когда уведет свою семью Альма в соседний школьный двор, если нет дождя, или в будку к левой первоэтажной соседке, согреться и обсушиться, - когда отзвучат последний торопливый шаг по древним камням нашего двора, и потом скрипнет последняя верхняя ступенька дворовой лестницы на второй этаж, – когда последний бродячий кот неизвестно куда исчезнет (они выходят из темноты, где их заведомо не было, и растворяются в ней без остатка),
– когда станет тихо – так тихо, что выйдя на свой ночной и прохладный балкон я взгляну в небеса, на небесную механику звезд, неостановимо крутящих время планеты, – так тихо, что я наконец услышу голоса моего неба – поскрипывание крутящихся звездочек, - так тихо, что я услышу, не выходя со двора, шелест листиков моей угловой акации,
– качается порывами ветра ее нижняя ветка и колючки, играясь, царапают кожу ствола,
– тогда я пойму, что пришло время и, вернувшись к урчащему монитору, сяду к нему лицом, – и на белом этом листе чуть проскрипит перо, пробой, – и вдруг потекут слова, – размашисто спеша и не успевая стать в ряд строки, обгоняя друг друга – «рука к перу – перо к бумаге»,
– летит ночное тайное время, время тревоги наболевшего сердца…
Запомни, когда станешь читать эти строки, – они написаны живым и веселым человеком и именно этой ночью, и когда я писал, – я думал о тебе, – и, читая, – помни, – это живой голос и он звучит сейчас, впервые - только к тебе – от меня! – где бы я сейчас … и что бы со мной сейчас…
Балкон я оставлю открытым и сидя за монитором, прерываясь подумать, стану подслушивать голоса летящих ко мне звезд – и среди их разноголосицы, среди всех этих любящих и охранительных голосов – внезапно услышу, уже не чаемое –
Доброй ночи, – говорит Бог
Доброй тебе ночи!
Пора спать, пора, – чуть потянутся руки и занемевшая спина разогнется, а со стороны Соборки донесется первый удар четвертого часа ночи. Ушел спать последний волк, – мой собака встал и растягивает свое тело – взад-вперед, – пора, -
Пора спать!
Я ложусь в чистые простыни, накрываюсь плотнее одеялом, еще бабушкиным, стеганным, укладываюсь на бок и подгибаю колени любимым жестом, и минуту-другую согреваюсь, глаза привыкают к темноте, – и уплываю в сон, в его мягкую глубину, как в объятия матери,
– тикают часы, старый каретник на моем бюро, – остывает экран монитора, и диски с записью родившихся слов, – с кухни доносится тихий шепот холодильника, – мое ровное дыхание, – чуть блестят в темноте прикрытые глаза моего пса, – он стережет ночь, – свернувшись клубком, уютно расположив все свои ноги, головой на холмике подстилки, так, чтобы видеть меня, так, чтобы охранить мой сон,
– и, если заглянуть в его глаза – можно пропасть в пространствах вселенной – там несутся сумасшедшие звезды и исчезают в его голове, во вселенной, лишенной пределов,
– ушли в память машины слова, шелухой отгоревшего чувства, но воздух комнаты еще хранит волну потревоженной жизни,
– вещи, ставшие мной, – красного дерева бюро, еще пушкинских времен, – разновременные рамки на стенах, – древние доски с ликами святых и великомучеников, – туркменские ковры с узором, по которому кроился мир и свадебное серебро туркменов на этих коврах,
– все продолжает жить в волнах пережитого чувства, идущих из края в край моей комнаты, океанских волнах, от стены к стене,
– эти голоса продолжают спорить и смеяться, низкие и тяжелые, гневно, ровные мыслью и смеющиеся смехом, и это уже иные слова и неведомые мне голоса – я сплю и не слышу, но клавиши компьютера начинают тихо стучать в ночи, сами, и пишут слова, о которых я никогда бы не догадался,
– и каждая вещь, когда добежит к ней волна, успевает ей сообщить что-то свое, – о снегах и покрытых льдом северных реках, о застоявшемся зное среднеазиатских песков, о рабском трудолюбии и сокрушительной ярости русского бунта, об ангелах ВЧК, однажды вбежавших в старую квартиру и царапине на боковой створке бюро, оставленной маузерным стволом,
– о первом поцелуе, – первом крике ребенка, – последнем вздохе ушедшего,
– пес чуть вздрагивает ушами, когда волна касается его головы, в удивлении поворачивая в ее сторону свою умную морду… Ему слышится в этой волне мой голос и запах, – и он не может заснуть…
И если присмотреться, пока я сплю, к небу, – прямо над крышей моего дома сверкает звезда, чистым светом, и тучки, которые гонит ветер, огибают звезду, чтобы свет ее летел ко мне без преграды, чтобы было светло ночным звездным светом в комнате, где мы спим с Деником…
Это странная звезда – в ней пять углов, о шестом говорить не стоит, и цвет ее странен, он красный от крови, он желтый от крови, и любой цвет, которым он вдруг обернется – только от крови! – у нашего времени и у нашей звезды только этот насыщенный цвет!
Это легко проверить, – приходи и глянь, единственное, в чем я сомневаюсь, ради кого зажигается эта звезда, – ради кого из нас двоих?!
Утром самое главное – сразу же встать – не лежать в полудреме, не допускать в голову мыслей о предстоящем дне… Быстро привести себя в порядок, лучше всего что-нибудь напевая, но трудно бриться, не глядя в зеркало... И с первым глотком раскаленного кофе, – продохнуть. Потом вывязать галстук, недовольно ворочая защемленной в нем шеей, вытащить из-под Деника свой пиджак, брошенный на тахте, установить в зеркале правильное на сегодня лицо…
Тот, кто поутру выйдет со двора деловой походкой, в галстуке и с портфелем, – это будет вполне случайный в нашей жизни человек – и пока он такой – Господь с ним не говорит и говорить не станет!
Ты только взгляни на него, – кому он такой нужен?!